Сын

Иногда угощали, но этим разве «прокормишься»? Наркотиков нужно много. И это большие деньги. Мало тех, кто готов разбрасывать дорогой порошок на халяву. Парень стал нервным, агрессивным. Потому что не хватало. Все чаще огрызался на мать, не ночевал дома. Нина успокаивала себя тем, что в его годы она вела себя точно так же. Может, сын, как и она когда-то, влюбился, потому и бунтует. Нина несколько раз пыталась завести с Семеном об этом разговор, что, мол, она поддержит, порадуется, только бы тот познакомил. Но сын смотрел на мать, словно та ума лишилась, отмахивался от нее и уходил.

Семен стал пропадать на своих гулянках днями, ночами. Нина пыталась его искать по знакомым и друзьям. Это удавалось плохо. А когда сын прознавал, что она его разыскивала, устраивал матери скандал. Нечего его контролировать, он же мужчина. Нина плакала и мечтала скорее уже познакомиться с виновницей Семочкиного поведения. Знала бы эта глупая женщина, как она тогда заблуждалась.

За пару лет дом Нины опустел. Семен вытащил и продал все ценное, спер все сбережения. Но парень был хитер. Он делал это не постепенно. Нет, тогда бы он рисковал быть раскрытым. Ведь не могла же мать быть настолько тупой! Хотя, кто их знает, этих ослепленных любовью матерей, ведь многие из них подолгу не замечают, как дети их катятся к самому низу, а когда открывают наконец глаза, бывает уже поздно, назад ребенка не вытянуть, он либо слишком погряз в трясине в процессе гибели, либо уже погиб. Нина была вовсе не единственной, кто был так слеп к своему ребенку. Такие несчастные матери кругом, среди нас. Но Семен тогда уже думал так, как положено прошаренным хитрым наркоманам, чей смысл жизни лишь в одном: обдолбаться, шырнуться, кидануться. Им руководила только жажда дозы, этого белого, медленного, сладкого, родного. Зависимые люди под натиском своей идеи получить необходимое ведут себя крайне изобретательно, так же и мыслят. Их мозг работает изощренно, они юлят, извиваются скользкой змеей, их непросто подловить. Сознание наркомана меняется. Изменилось и сознание Семена. Так вот, однажды вечером, когда у матери в магазине был пересчет, и она должна была вернуться поздно, парень сгреб все ценное в один мешок, выскреб все сбережения и унес все в тайник. Идеальное преступление: дом просто обнес вор, их семья стала очередной жертвой преступников. Так Нина и подумала, когда увидела свое жилище. Заявление писать не стала. Под давлением того же Семена, который утверждал, что вора не найдут, как это и случилось у всех соседей, а ей лишний раз мотаться по этим бестолковым мусорам. Нина согласилась с сыном, проплакала всю ночь, а на утро решила заработать на все снова, накопить еще.

Но когда Нине удалось скопить еще немного денег, Семен снова обнес хату, вынес уже и мягкую мебель вместе со сбережениями. История повторилась: Нина поплакала, но в полицию не заявила.

Несколько раз парень обносил магазин, в котором мать работала. Обносил аккуратно, открывал дверь ключом, без взлома, ведь знал, на каком крючке глупая женщина держит ключики от магазина и от кассы. Татарин, который держал магазин, предупреждал Нину, что воровал ее сын. Та упиралась. Не мог Сема! Никогда! На третий раз татарин написал заявление. Семена допросили. После этого допроса пацан поджал хвост и в магазин больше не сунулся. Татарин забрал заявление, а мать все отработала. Но так и не поверила в то, что воровал Семен. И благодарности, которой ждал хозяин ларька, не проявила. Только ненависть, злобу, презрение. Татарину было обидно, он тогда очередной раз убедился, что не стоит делать людям добра.

Бандиты

Страшное случилось, когда Семен настолько влез в долги, что расплатиться с ними уже не мог. Он влез в долги не просто к друзьям и знакомым. Все было куда хуже. Парень настолько глубоко и плотно обосновался в местных наркоманских кругах, что был знаком уже даже с барыгами. Не просто с пацанами-распространителями, а с теми, кто отвечал за сбыт наркотиков в Озерках по полной программе, рулил с поставщиками и ментами. Это были городские. Они специально переехали в Озерки из города, чтобы грести бабло лопатой и контролировать процесс. Эти воротили озерковского наркобизнеса были хитрыми, сажали людей в долговые ямы, отжимали имущество, выгоняли на улицу, продавали их дома. Такие черные риэлторы для наркоманов и их родственников. И все боялись и слушались. Никто не мог ничего поделать. В общем, Семен задолжал тем, кого прислали сверху, местным тузам.

Когда из дома выносить было нечего, а друзья в долг уже не давали, одному из тузов самому пришла в голову идея подсадить пацана на долги, предложить Семену пошыряться за их счет, в долг. Эти черти управляли не только наркотрафиком в области. Нет. Их боссам подчинялся еще и рынок проституции, даже рынок оружия. На всех трех поприщах они были местными монополистами. Когда озерским заправилам пришло сверху одобрение их идеи посадить пацана на долги, а потом стрясти их с матери, те принялись за дело с радостью, потому что давно уже присмотрели Нину.

Солнечный сентябрь стоял тогда в Озерках. Нина была выходная, стряпала на кухне щи. Ее отвлек звонкий лай Азорки, маленькой дворняжки на цепи, сторожившей двор.

–Кого там принесло, – вслух возмутилась Нина, зная, что сын так рано со школы не придет, а других она не ждала. – Опять этот кривоногий, – бубнила женщина, идя к двери, полагая, что ухажер с соседней улицы явился опять с цветами, как и несколько дней назад. – Ну, кто там? – крикнула Нина, подойдя к калитке, а собака все не унималась.

– Открывай, хозяюшка, – пробасил властный мужской голос, – мы по делу пришли.

– По какому такому делу? – удивилась Нина, отворяя калитку.

Перед ней стояли три хорошо одетых бугая. Те, что раньше носили малиновые пиджаки, но теперь поменяли их на более модные расцветки. Лысые, здоровые. Нина их не знала. Она была не в курсе наркоманских дел поселка, не в курсе и этих мужиков.

– А ты впусти и узнаешь, – сказал один, тот, что стоял посередине. Видимо, главный.

Нина не стала спорить. Она была напугана появлением таких гостей. Робкая от природы, решила подчиниться и пропустить их в дом. А собака все не унималась.

– Предложи хоть чаю, хозяюшка, – басил все тот же, видимо, главный, усаживаясь на скрипучий кухонный стул, – а то какие дела без чая решаются?

Нина засуетилась у плиты.

– Вкусно пахнет, – хамовато сказал другой. – Щи варишь?

Нина кивнула.

– Хорошо, я как раз голодный.

Пока Нина суетилась, главный заговорил:

– В общем, душенька, у нас к тебе деловое предложение. Ну, как сказать, предложение… Вряд ли ты можешь от него отказаться, – спокойно басил он, а у Нины каждое слово вызывало лед и дрожь. Незнание пугает. Особенно когда есть за что бояться. В случае с Ниной это был сын. Она не прогадала. – Твой сынок задолжал нам очень крупную сумму. Такие не прощают. А отдавать ему нечем. Это влечет за собой большие проблемы.

Хотя амбал говорил спокойно и культурно, Нину сковывал страх. Его голос был твердым и властным. Похоже, бывший КГБшник, иначе откуда у него такое леденящее произношение. И этот взгляд, который заставлял Нину замирать. Руки у бедняжки тряслись, горло пересохло.

– Сколько он должен? Я заработаю, я отдам, – пролепетала Нина.

Двое других рассмеялись, а тот продолжил:

– Нет, милая моя, не получится. Боюсь, что сумма настолько заоблачная, что у тебя нет таких денег. А зарабатывать ты их будешь до гробовой доски в своем ларьке.

– Так зачем же вы ему дали столько? – еле выдавила из себя запуганная женщина.

– А это бизнес, дорогуша, – спокойно пояснил мужик. – Но ты не переживай, мы люди честные, лишнего не берем. Но задолжал он столько… Даже халупа твоя столько не стоит.

И амбал ведь не врал. Бандиты снабжали Семена наркотиками не один день, не одну неделю. Месяц, второй, третий… Время шло, парень кололся на халяву и даже не думал, с чего такая щедрость. Его заточенный на шырево мозг соображал только в одном направлении: добыть и кинуться. А героин стоил дорого. И надо его было много. Благо, бугаи имели запасы.

– Так что же вы хотите? – спросила Нина еле-еле. Голова кружилась, ноги подкашивались.

– Ты за него отработаешь, – серьезно заявил амбал.

– Как же? – проронила Нина.

– Поедешь с нами в Саратов для начала. Там для тебя есть отличное место. Думаю, ты знаешь за собой, что хороша. Такие у нас в цене. Вот и будешь работать. Смекаешь, о чем я?

Амбал говорил о проституции. В его городе под властью его босса процветала рабская проституция. Обычную они тоже держали, но на рабской сколачивали куда больше денег. Во-первых, с рабынями не надо было делиться. Во-вторых, их услуги стоили куда дороже, потому что не имели никаких моральных ограничений. Выбирали красивых, но беспомощных женщин, сажали их в долговые ямы, а потом увозили в рабство. У женщин этих не было выбора, так как долги, как правило, были не их, а близких людей (мужей, отцов, сыновей). Так работала эта машина преступного мира. Теперь она собиралась засосать и Нину.

– Кем же я буду работать?

– А ты не из умных, – с досадой выдохнул бугай. – Проституткой. С такой физиономией и таким бампером где еще можно сшибить бабла на долги твоего сынка? – заговорил гость уже грубее.

Проституция? Для Нины, после Егора не видавшей близко ни одного мужика, хранившей тело, словно монахиня, проституция была страшнейшим из наказаний. За 16 лет у бабы не было ни одного мужчины, у цветущей, сильной, здоровой женщины! Потому что в голове ее было так заложено: любая возможность секса пугала ее, казалась изменой мужу. Она все бредила отцом своего ребенка, все ждала его, он снился ей. Больная любовь, зависимость. И страшно ей было позволить кому-то посягнуть на ее тело. Даже единожды! Так и жила Нина, казавшаяся фригидной, чумурудной, ночами изнывыя от тоски, занималась самоудовлетворением, но именно в этом она видела правильность своих суждений. Никого не подпускать к телу, хранить его для Егора. И неважно, что тот давно жил в Одессе, сколотил там свою банду и трахал залетных баб, туристок. Он уже и не помнил, кто такая Нина. Этот старый ушлый вор… А она ждала и не могла помыслить о таком… А когда ждать перестала, к такой жизни насолько уже привыкла, что менять ничего не хотела и не могла. А тут проституция?! И Нина начала упираться. Но недолго.

– Слушай сюда, лярва! – гаркнул главный и шандарахнул жирным кулаком по столу. – У тебя есть выбор? Хрена с два! Твой сын – законченный наркоман! Он шыряется каждый день и валяется на наших складах в отключке с кучкой таких же дегенератов, как и он сам. Ты в курсе, сколько стоит одна доза? А в курсе, сколько раз он ширнулся за наш счет? Ты понимаешь, кто мы такие? В наших кругах долгов не прощают. Либо отработаешь, либо вальнем твоего выродка. Включай мозги, глупая курица. У тебя пять минут на размышления. Пока мы курим на крылечке, ты собираешь чемодан. Попробуешь сбежать – пришьем выродка. Откажешься – пришьем выродка. Когда мы вернемся, будь готова. Иначе будут другие дела.

Разговор был коротким. Нине не оставили выбора. Ясно, что они не собирались забирать женщину силой. Но разве мать, тем более такая, как Нина, позволит причинить вред своему ребенку? Нина была не настолько глупа, чтобы идти в милицию. Она видела, что творится в Озерках, видела, что участковый тоже при деле, покрывает наркоманов и барыг, поэтому понимала, что там ей не помогут. Защитить Нину было некому. Она стояла у плиты, где надрывно свистел чайник и выкипали щи, тряслась и кусала губы. Не могло быть и речи о чем-то другом, Нина поедет. Она приняла это решение, упала на пол и зарыдала.

Чудовищной болью разрывалась ее грудь. Казалось, сердце не выдержит. Не могла слепая мать поверить в то, что сын ее законченный наркоман. Даже сейчас, когда бандиты посадили ее на долги. Она думала, что Семочка не мог сам, что его заставили, надоумили, подсадили. Силой! Да, точно! Силой! Семочка ведь такой хороший… Конечно же она его спасет. Она же мать. Таков ее долг.

Когда трое подонков вернулись, Нина лежала в слезах и громко всхлипывала. Один из них слегка пнул ее под бок ногой.

– Чего развалилась? Поднимай задницу!

Нина судорожно принялась вставать, отряхивая цветастое платье.

– Ну, – пробасил главный, – решила?

Нина обреченно кивнула.

– Отлично, тогда едем.

Бандиты пошли на выход, Нина за ними. Дом так и оставила: выкипающие щи, свистящий чайник, двери нараспашку. Она шла за бугаями, роняя слезы, опустив голову. Через забор за ними наблюдал дед Федот. Он смотрел на эту картину со скорбью, видимо, все понял. Но звуку не подал. Зачем лезть в чужие беды, если тебя даже не просят? Этому его научила сама Нина, тогда, когда так дерзко выгнала старика. Кто знает, может, не будь она так груба с дедом, он бы и попытался ей как-то помочь. Но надо ли это было? И ему, и ей. Дед молчал, Нину уводили. А Азорка все рвал горло.

Дорога

Нину посадили на заднее сиденье большого черного внедорожника, затонированного по кругу темной пленкой. Сзади с ней сел один из амбалов. Главный упал на переднее пассажирское.

– Слышь, Сутулый, – обратился спутник Нины к главному, – мешок на голову накидывать будем?

Нина была словно в бреду, в тумане. От страха она уже перестала трезво соображать. Ее будто чем-то опоили. Единственное, о чем она подумала в том момент, почему главаря назвали Сутулым. Он был огромным и с прямой осанкой. На самом деле в прошлом он был советским шпионом, в одной из разведовательных миссий он прикидывался сутулым худым бомжом (да, тогда этот бандит весил куда меньше центнера), оттуда и прилипло к нему погоняло. Но Нина об этом не узнает.

– Оставь это, задохнется еще, – отмахнулся Сутулый.

– Задохнется – снимем, – поспорил водитель. – Чего ей дорогу палить?

– До Саратова? Она же не настолько темный лес. Знает, – пробасил Сутулый и заржал.

– Да ну? – усмехнулся водитель.

– Ну да, – передразнил Сутулый. – Мы сами все пропалили. Она и не сбежит. Такие не сбегают. Ссыт, что сынка четвертуем.

– А ты прав, – согласился водила.

Так решили, что Нина поедет без мешка. Она все равно не сопротивлялась, и выбора у нее не было, значит, сбегать не будет, мусоров не наведет. «Наш человек!» – ехидно подумал главарь про Нину. А своим людям мешки на голову не надевают. Хоть какое-то облегчение для несчастной женщины.

Так и ехали. Бугаи гоготали о чем-то своем. Порой о бабах, совсем не стесняясь Нины; порой о преступных своих делах, словно не боялись свидетеля. Так они показывали свои силу, наглость и тупость. Но Нина все равно ничего не слушала. Она смотрела в окно и думала о своем. О сыне, о несчастной судьбе. Женщина ехала в дорогой черной машине и понимала, наконец понимала: вся ее жизнь была ошибкой с тех пор, как она легла под бандита, и сын ее был ошибкой, и любовь к его отцу. Нина ехала и чувствовала, что она несчастна так сильно, как, может, никто в ее поселке. Да что там, во всем мире. Когда мы живем размеренную жизнь, мы готовы жалеть несчастных и вздыхать об их горестях, но стоит беде постучаться в наше окно, нам сразу же кажется, что хуже нашего несчастья быть не может. А у остальных – пустяковые дела. Нина тогда не думала, что другие матери, потерявшие детей от наркотиков, тоже испытывали адские чувства: они скорбели, рвали на себе волосы, бились головами о стены. Нине было не до них. Она почему-то была уверена, что единственная испытала такую боль, что лишь ее сердце разорвано и вышвырнуто вон. А ведь Семен был жив в отличие от многих других детей. Как это часто бывает, мы, эгоистичные создания, почувствовав на своих плечах тяжесть беды, считаем себя единственными мучениками во всем мире, тогда как это большое заблуждение. Но нам не до других. Мы жалеем лишь себя и желаем, чтобы все остальные нас тоже жалели. Но когда этого не происходит, страдаем еще больше. И считаем себя великими жертвами. Таковы многие из нас. Такова и Нина.

Нина смотрела на пейзаж, мелькавший за темным окном. Сухая трава степей, засохшие поля подсолнухов, деревеньки в разрухе. И разбитая большегрузами дорога. Так скучно все менялось, серо, грязно, но Нина смотрела жадно, потому что боялась, что долго уже не увидит родных мест. Может, никогда? Сколько ей отрабатывать? Год? Два? Отпустят ли ее вообще эти бандиты? Она же совсем ничего не знала. А вдруг ее убьют? И что будет с Семкой? Его никто теперь не спасет, он один не выкарабкается. Так и будет сидеть на игле. До каких пор? Пока не сдохнет? Нет, такого быть не может, о смерти сына Нина вовсе не подумала. Она думала о том, что пока будет выплачивать старые долги, сын будет шыряться дальше и копить новые, которые тоже надо будет отрабатывать – так и будет тянуться этот порочный круг. Расценок на наркотики и проституцию Нина не знала. Знала только, что все дорого. Знала и то, что ей не выбраться из этих пут, наброшенных на нее родным же сыном руками бандитов. В это криминальное время безнаказанности надежды у простого человека, попавшего в лапы воротил преступного мира, не было никакой. Нина была не так глупа, понимала, что долг ей не отработать никогда. Проституция… Ее отпустят тогда, когда она станет старой и некрасивой.

Рядом сидящий амбал как раз задал вопрос, словно прочитал мысли женщины:

– Слушай, у тебя сын взрослый, ты и сама должна быть не молодуха. Сколько тебе? Под сорокет?

– Тридцать два, – вяло ответила Нина.

– А во сколько же ты его родила? – продолжал интересоваться Балагур. Нина успела уловить и его погоняло. Оно ему подходило: из сидящих в машине больше всех говорил он.

– Мне было шестнадцать лет.

– О как, угораздило же тебя! А где отец?

– Смылся.

– Куда?

– Кто ж его знает, – развела руками Нина. – Как узнал, что рожать буду, собрал пожитки и свалил. И больше не появлялся, – говорила Нина о Егоре впервые так холодно, словно и никогда его не любила. Но ей хотелось наконец это сказать. Неважно, что слушателем был бандит, везущий ее в сексуальное рабство. Зато она наконец это произнесла вслух. Осознала. Стало легче. Бремя прошлого спустилось с ее плеч.

– Вот козлина! – в сердцах выпалил Балагур. – Я б его отмудохал за такое, не дай боже попался б!

Балагур говорил, казалось, искренне. Словно был самым праведным заступником всех обиженных женщин на земле. А сам в это время вез одну из них в рабство за долги сына, которому лично давал героин. Интересно устроен мир и люди.

– Ну, если подумать, – сделал вывод Балагур, – то тридцать два – это, Нинок, еще не приговор. Я думаю, что баба вянет после тридцати пяти. А у тебя еще есть время впереди. Пригодишься. Ты – самый сок, Нинок. Так еще и сохранилась. А возраст еще не гнет. Поживем, сработаемся.

Нине его слова встали комом в горле. Лучше бы она была старой и дряхлой. Ее даже затошнило от обиды и отчаяния на саму себя, свою природную красоту и несправедливую жизнь. Она ничего не ответила.

Какое-то время ехали молча. Сутулый дремал. Играла зарубежная музыка. Приятный женский голос. Нина вспомнила Семена: он любил эту группу, а она никак не могла спросить название, ну что за мать!

– Эй, – обратилась она к неразговорчивому водителю, казалось, самому серьезному из троицы. Не зря говорят, что молчать выгодно. Молчаливый человек кажется серьезным, благородным, умным. А еще за молчанием можно выгодно скрывать свою глупость, как это и делал водила.– А как группа называется?

– Эта-то? Это не группа. Это баба. C. C. Catch.

На этот раз Нина запомнила. Впоследствии она часто слушала эту певицу, вспоминая о сыне.

– Слушай, Нинок, – снова заговорил Балагур, – а ты как так сохранилась? Тебе и двадцать пять с натяжкой дашь!

Нину невероятно раздражал этот разговорчивый лицемер. Его украинский говор, это давящие на уши «О»… Она хотела ударить бандита каждый раз, как только он открывал рот. На вопрос Нина не ответила. Балагур продолжил разговор сам:

– Ну, неважно, сколько тебе по паспорту. Была б ты не такая красотка, мы б тебя не взяли Мы берем только самых сочных, так что, Нин, гордись!

Гордиться? Нет уж! Куда там! В этот момент Нина пожалела впервые в жизни о своей красоте. В шестнадцать она ей гордилась. Еще бы, нацепила такого видного мужика! В двадцать пять плевать на нее хотела и не замечала. А в тридцать два пожалела. Она пожалела о том, что не изуродовала себя, не изрезала вены, когда Егор ушел, не ушла в запой, чтоб лицо ее к этому времени превратилось в пропитую кашу. Нина возненавидела саму природу за то, что та так щедро наградила ее. Ведь для Нины красота стала не даром, а наказанием.

А еще до Нины стало доходить: не просто так бандиты давали в долг ее сыну. Они же не забрали мать Павлика, который сторчался год назад, эту пропитую синюху. Или мамашу Елисея, ту жирную корову, что в дверной проем еле проходила. Потому ее сына и посадили в тюрьму, что на воровстве поймали. Или мать Димки Каземирова, у которой на лице огромное родимое пятно – вот Димка и свалил в Саратов, там теперь бандитствует и побирается. Они вообще никого не снабжали. Кто переходил на дешевый крокодил, кто садился за воровство, кто успевал подохнуть. А Семку снабжали, гады. И он продолжал сидеть на героине. Не потому ли, что присмотрели ее? Но теперь уже это неважно. Это догадки. А спрашивать о таком у бандитов ни к чему. Только раны свои курочить. Так Нина и продолжила ехать молча, время от времени раздражаясь от голоса Балагура. Даже задремала.

– К Саратову подъезжаем, – разбудил ее бас Сутулого.

Барак

В окно Нина увидела въезд в знакомый город. Ей приходилось бывать несколько раз в Саратове. В детстве с отцом, во взрослые годы возила Сему в городскую больницу. Этот город ей никогда не нравился. Он всегда казался ей серым, дымным, грязным. Даже какое-то отвращение питала женщина к нему. Кто же знал, что ей придется здесь жить… И взращивать то прошлое отвращение до невиданных размеров.

Город встретил гостью серыми тучами, густым дымом из заводских труб и запахом помоек и пыли. Дело близилось к закату. Водитель не стал заезжать в сам город, а зарулил куда-то вправо. Машина через пролесок съехала к полю, через которое шла грунтовая дорожка. Джип проехал через поле, на его конце стояли бараки. Нина насчитала три. У первого автомобиль остановился.

– Приехали, – объявил водила.

– Выходим, – добавил Сутулый.

Все четверо вышли из машины. Холодный мерзкий ветер обдал голые плечи Нины. Она съежилась.

– Чего встала? Проходи, – толкнул ее в спину Балагур.

Нина неуверенной поступью пошла к бараку. На двери висел амбарный замок. Балагур, провожавший Нину, пока его братки курили, достал ключ, отворил.

– Шевели булками, – подтолкнул он женщину.

Она, споткнувшись о порог, чуть не влетела внутрь, но удержалась руками за дверной проем. Вошла, озираясь по сторонам. Было темно, сквозь прорези темных занавесок проникал слабый свет.

– Это для добровольных, – заговорил Балагур, включая свет. – Тут есть еще четыре свободных кровати. Выбирай любую. Сегодня за тобой не приедут. Обживайся. На завтра, если будет заказ, заберут. Вообще, жди к обеду.

Добровольных? А почему сюда привезли Нину? Она же по нужде. Нине было это непонятно, но интересоваться она не стала.

– Так, Виола, – объявил бандит, – сегодня приезжают только за тобой. Депутатский день. Ну, ты помнишь. Но Пахан просил маякнуть еще разок.

– Помню – послышался в ответ женский голос с хрипотцой.

Балагур развернулся и вышел. Амбарный замок снова был закрыт.

– Здравствуйте, – робко произнесла Нина. – Куда мне можно пройти?

В бараке было двенадцать кроватей. Четыре свободные были в разных кусках помещения. Нина смотрела в пол, боясь поднять глаза. Она очень боялась проституток. Они ассоциировались у нее с уголовницами, бандитками. Кто знает, что у таких на уме? Тогда Нина не думала, что это точно такие же обреченные несчастные женщины, как и она сама. До нее еще не дошло, что у них одна беда и один строй на этой войне с жизнью. Тем более, Балагур сказал, что тут добровольцы, значит, пришли по своей воле, значит, падшие совсем. А от падших жди плохого.

Нина не знала тогда, что добровольные – это те женщины, которые согласились сами пойти в сексуальное рабство из-за каких-то проблем, которые иначе им было не решить. Подобно Нине, каждая из них спасала отца, мужа, дочь, мать. Еще был барак, в котором жили так называемые насильные. Их просто выкрали, запугали и заставили. Это были девушки, подходившие под чей-то заказ. Например, там была одна безгрудая, для политика, любившего уродство: несчастная, которой удалили грудь из-за рака, у нее не было семьи, она была одинокой затворницей, так ее и вывезли из пригорода в барак. Там же была и малолетка. Девочка двенадцати лет. Ясное дело, заказ для педофилов. Была и семидесятилетняя старуха. Геронтофилы среди клиентов тоже встречались. Были в том бараке и красавицы получше Нины, только несговорчивые. А третий барак был для вольных проституток, которым, случалось, негде жить. Так работодатель о них заботился, давая койку и крышу над головой в трудные времена.