Проект «ХРОНО». За гранью реальности

– Вы знаете, господа, кто спас Германию?! Это сделали не аристократы и не те, кого называли ранее элитой. Германию спасли фронтовики! Те, кого предали евреи и марксисты! Те, кому в спину «Ноябрьские предатели» вонзили свой нож… После развала старой кайзеровской армии в 1918 году из ее обломков образовались многочисленные добровольческие формирования, основанные, как правило, патриотически настроенными офицерами. Под их знаменами объединились для борьбы с красными, как и в России, безработные! Это были вчерашние кадеты, гимназисты, студенты-корпоранты, остэльбские юнкеры и профессиональные солдаты, потерявшие, после возвращения с фронта, всякие ориентиры в гражданской жизни, но не потерявшие чести и видевшие свое основное предназначение в борьбе с внешним и внутренним большевизмом. Они стали новой элитой, спасшей страну… Большевизму не удалось тогда подобно Советской России, прийти к власти, но последовали долгие годы последующей борьбы под руководством НСДАП и нашего Фюрера Адольфа Гитлера, прежде чем хребет жидовскому большевизму в Европе был сломан!

– Оберштурмбанфюрер закончил свою речь и вскинул правую руку! «Heil Hitler!» И вся аудитория, все сто человек в порыве едином, вскочили и вскинули руки в приветствии; «Sieg Heil! Sieg Heil! Sieg Heil!» Ревели сотня молодых глоток… и не могли остановиться.

Кудашева захватил общий порыв, он кричал, вскинув руку и слезы восторженного воодушевления катились по щекам. Чувство единства с товарищами, офицером-преподавателем, Рейхом, ошеломляло его.

Фон Гренхаген поднял руку. Постепенно восторженные крики затихли, и он продолжал, теперь уже негромким спокойным голосом. Акустика аудитории была великолепна. Голос слышен был всем курсантам.

– Возможно, вы сейчас гадаете, зачем я все это вам рассказывал? Вряд ли вы, молодые воины Рейха, услышали от меня, что-то новое…

Преподаватель снова неторопливо прошелся по помосту, заложив руки за спину, повернулся к заполненным курсантами скамьям:

– Новый Германский Рейх создал новую элиту! Элиту, не разделенную сословиями, религиями и благосостоянием. Ученый трудящийся на благо нации в лаборатории, это элита немецкого народа! Солдат, идущий в атаку на врага в Африканской пустыне, это элита германской нации! Рабочий Рура, кующий оружие для победы над врагом, тоже часть элиты! Да, и, и – лектор слегка запнулсяя, – и крестьянин Швабии, выращивающий хлеб или Силезский шахтер, все они – элита нации.

Офицер остановился и плавным жестом обвел сидящих курсантов.

– Но вы, сидящие тут, особенные… Вы не просто молодая элита арийской нации! И не просто лучшая часть наших вооруженных сил, не просто те, кому предстоит преступить через порог пространства и времени… нет, вы нечто большее. Великогерманский Рейх давно отказался от национальной ограниченности, ибо ценность арийской крови важнее национально-государственных границ. Вас, не разделяют тут по национальности и происхождению!

Офицер указал рукой в зал:

– Вот во втором ряду я вижу Унтершарфюрера Вольфа-Кристофа фон Арнима, из старинного дворянского, маркграфского рода Альмаркена. А на четвертом ряду – его товарищ по оружию, штурман Рудольф Леманн, из Баварской крестьянской семьи. Рядом с Леманном, слева, – оберефрейтор Макс Пресслер, отец и дед которого – лесничие в Тюрингии. Юрье фон Гренхаген повернулся в другую сторону:

– Эсесманн Кудашев, потомок русского княжеского рода смотрит на меня с третьего ряда справа, а через одного человека от него роттенфюрер Йон Карсен предки которого – норвежские рыбаки.

Все вы прошли особый отбор, вы сами даже не представляете, какой он был жесткий, у всех вас задатки особых способностей, которые наши ученые помогут развить. Вас научат видеть невидимое, слышать не слышимое, чувствовать то, что не доступно, большинству людей. Именно о таких как вы, пророчествовал последний арийский провидец, Фридрих Ницше! Его слова известны всем вам, но вы и не предполагали, что они именно о вас!

Оберштурмбанфюрер сделал паузу, собираясь с мыслями, вскинув голову и устремив взор куда-то в потолок аудитории, продолжил наизусть:

– Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его? Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя, а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?

– Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке! Сверхчеловек – смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!

Ученый сделал паузу, сложил руки на груди и, опершись спиной на кафедру и улыбнувшись, продолжил:

– А ведь никто из вас, камрады, не предполагал, что каждого из вас с детских лет готовили к этому дню! Почти все из вас родились в последние годы Веймарской республики, этого уродливого политического образования на теле нашей Родины. Вспомните, как в десять лет вы, в день рождения фюрера, вступали в «Юнгфольк». Вам в те годы было неведомо, но не просто так проводилось тщательное изучение сведений о ребенке и его семье, и особое внимание уделялось его «расовой чистоте» и наследственности. Чтобы быть принятым, проходили вы так называемые «Испытания мальчиков» и врачебное обследование.

– В 14 лет, вы уже надели новую форму, форму «Гитлерюгенда», уже тогда вас начали готовить к сегодняшнему дню. Огромное внимание уделялось таким темам, как расовая теория, политика народонаселения, немецкая история и политическое страноведение. Вы стали хорошими спортсменами и научились стрелять. Как говорил Фюрер: «Вы не учились ничему другому, кроме как думать по-немецки, поступать по-немецки».

– Это был ваш первый этап инициации. Да, да, именно инициации. Мир, в котором теперь находит молодой германец, является миром священным. Между ним и миром существовал разрыв, нарушенная непрерывность. Этот этап посвящения вводил подростка в мир духовных ценностей и одновременно в законы нашего национал-социалистического общества. За этот период вы узнавали мифы и священные традиции нашей расы, имена богов и героев, историю их деяний, а также правила поведения, организацию Нового Германского государства. В процессе этого испытания, друзья мои, должны были вы доказать силу воли и духа, это должно было означать ваше присутствие в мире и ответственность за свои поступки. Вспомните, как по средам, вы, члены «Гитлерюгенда», собирались на так называемых «домашних вечерах», чтобы изучать германские героические сказания и легенды. Зачарованно слушали вы рассказы солдатской прозы Эрнста Юнгера, Вернера Боймельбурга, Франца Шаувекера и Фридриха Хильшера о героизме, самопожертвовании, храбрости в битвах Первой мировой войны… Вы все это прошли. Первый этап был пройден.

Преподаватель вновь размеренно зашагал вдоль амфитеатра, заполненного курсантами:

– Затем, господа, пути ваши расходились. Все курсанты, присутствующие сегодня в этой аудитории прошли «Napolas», «Adolf Hitler Schule», либо обучались в одном из четырех «Ordensburgen». Как особо ценный росток, взращивали вас, красу и гордость нордической расы, учили и воспитывали в духе национал-социализма. Это был второй этап Инициации. Он знаменовал переход индивида из одного статуса в другой, включение в некоторый замкнутый круг лиц, в элиту Великогерманского Рейха.

Мир наш изнемогает от длящейся уже шестнадцать лет мировой войны, и Родина призвала молодежь в ряды своих вооруженных сил. Кто-то окончил летную школу и служил в Люфтваффе, другой оказался в Кригсмарине, остальные одели форму СС и Вермахта. Это был последний этап Инициации Германской молодежи. Война – это смерть, ходящая рядом, это плечо товарища и ответственность не только за свою жизнь, но и за жизнь товарищей, за победу Германской расы. В столкновении с трудностями и болью, вчерашний мальчик, получал послание о том, что больше не может вернуться домой прежним. Это посвящение обычно включало тройное откровение: священный порыв к победе, близость смерти и познание сексуальности.

Но это был последний этап не для вас, друзья мои! Вы особенные! Это о таких как вы, говорил Ницше. Вам суждено стать этими сверхчеловеками, предчувствием появления которых, был беременен мир весь прошлый век и начало этого. Вас ждет иное, особая категория посвящения, подтверждающая мистическое призвание, которое на уровне первобытных религий представляет призвание шамана или вождя. Отличительной особенностью этой категории посвящения является более сильное, почти религиозное переживание, по сравнению с тем, которое выпадает на долю других членов нашего общества. Еще пару сотен лет назад это назвали бы магией…

Я и другие преподаватели многому научим вас за три предстоящих года, вы узнаете нечто, не укладывающееся в сознании обычного человека, вы познаете мир тайный и явный, но главное, зависит от вас. Переход от человека к сверхчеловеку, не происходит в аудитории учебного центра! Он не зависит от того, хорошо ли вы запомнили мою лекцию. Более того, я даже не могу знать, кому из вас суждено сделать этот шаг к высшему, а кто останется прежним. Наша задача дать вам шанс и подготовить к тому, что может ждать вас за гранью обыденного. И… За последний шаг вам придется платить! Возможно, для кого-то эта плата окажется чрезмерной… Должно произойти нечто. У каждого это свое нечто. Но одно точно, для того, кто найдет в себе силы пройти путь познания до конца, мир изменится.

Вспомним наши легенды! Всеотец Один, одноглаз – свой глаз он отдал Мимиру, чтобы испить из источника мудрости. Подобное самопожертвование во имя мудрости – не редкость для Одина. В частности, чтобы постичь силу рун, и принести это знание людям, он, принес самого себя в жертву, Девять суток провисел на стволе ясеня Иггдрасиля, прибитый к нему своим же копьем Гунгнир. Подумайте, каждый ли из вас найдет в себе силы пройти тяжкий путь страданий во имя мудрости?

Набрав воздуха, он продолжил:

– Вспомним недавнее прошлое! Первая мировая война… 15 октября 1918 года – под Ла Монтень в результате взрыва рядом с ним химического снаряда, простой немецкий солдат, в результате отравления, теряет зрение, слепнет. Это был очень смелый и отличный солдат, таких много было в нашей армии, награжденный многими наградами, до этого уже не раз раненый. В госпитале он, слепой, не зная сможет ли когда-либо видеть, пережил самое большое горе и потрясение своей жизни. Этот солдат, узнал о капитуляции Германии и свержении кайзера. Узнал о том, что весь мир, которым он жил до этого, рухнул! Вот, что он пишет об этом – Юрье фон Гренхаген встал за кафедру, взял со стола книгу, открыл заложенное место и принялся читать, хотя по тому, как редко он заглядывал в книгу, видно было что он знает текст почти наизусть:

– В глазах опять потемнело, и я только ощупью смог пробраться в спальню и бросился на постель. Голова горела в огне. Я зарылся с головою в подушки и одеяла. Со дня смерти своей матери я не плакал до сих пор ни разу. В дни моей юности, когда судьба была ко мне особо немилостива, это только закаляло меня. В течение долгих лет войны на моих глазах гибло немало близких товарищей и друзей, но я никогда не проронил ни одной слезы. Это показалось бы мне святотатством. Ведь эти мои дорогие друзья погибали за Германию. Когда в самые последние дни моего пребывания на фронте я пережил особенно горькие минуты, стойкость не покидала меня. Когда газом выело мои глаза, и сначала можно было подумать, что я ослеп навеки, я на одно мгновение пал духом. Но в это время некий возмущенный голос прогремел в мои уши: несчастный трус, ты, кажется, собираешься плакать, разве не знаешь ты, что судьба сотен и сотен тысяч немецких солдат была еще хуже твоей! Это был голос моей совести. Я подчинился неизбежному, и с тупой покорностью нес свою судьбу. Но теперь я не мог больше, я – заплакал. Теперь всякое личное горе отступило на задний план перед великим горем нашего отечества.

Итак, все было напрасно. Напрасны были все жертвы и все лишения. Напрасно терпели мы голод и жажду в течение бесконечно долгих месяцев. Напрасно лежали мы, испытывая замирание сердца, ночами в окопах под огнем неприятеля, выполняя свой тяжкий долг. Напрасна была гибель двух миллионов наших братьев на фронте. Не разверзнутся ли теперь братские могилы, где похоронены те, кто шел на верную смерть в убеждении, что отдает свою жизнь за дело родной страны? Не восстанут ли от вечного сна мертвецы, чтобы грозно призвать к ответу родину, которая теперь так горько над ними надсмеялась? За это ли умирали массами немецкие солдаты в августе и сентябре 1914 года? За это ли пошли вслед за ними в огонь полки немецких добровольцев осенью того же года, за это ли легли семнадцатилетние юноши на полях Фландрии? За это ли страдали немецкие матери, когда они отрывали от сердца своих дорогих сыновей и посылали их на фронт, откуда они уже не вернулись?! Для того ли приносились все эти неисчислимые жертвы, чтобы теперь кучка жалких преступников могла посягнуть на судьбы нашей страны…

Итак, ради этого наш немецкий солдат терпел зной и холод, голод и жажду, усталость и муку, ради этого не спал ночами и совершал бесконечные переходы по участкам фронта. Итак, ради этого солдаты наши неделями лежали под адским огнем неприятеля, вдыхали ядовитые газы, боролись и не сдавались, не отступали ни на шаг, памятуя, что они обязались отдать свою жизнь, чтобы оградить родину от вторжения неприятеля. Ведь и эти безымянные герои бесспорно заслужили надгробный памятник, на котором было бы написано: «Странник, идущий в Германию, когда ты придешь туда, скажи нашей родине, что здесь погребены те, кто сохранил верность отечеству и преданность святому долгу».

Ну, а наше отечество – чем ответило оно? Но ведь и это еще не все. Ведь мы теряли также все то хорошее, что было в прежней Германии.

Разве нет у нас долга по отношению к нашей собственной истории?

Достойны ли мы теперь даже только того, чтобы вспоминать о славе прошедших времен? Как осмелимся мы смотреть в глаза будущему?

Жалкие презренные преступники!

Чем больше в эти тяжкие часы я продумывал все совершившееся, тем больше бросалась мне в лицо краска стыда, тем глубже было охватывавшее все мое существо возмущение. Что мучительная боль глаз в сравнении с этим?!

За этим последовали ужасные дни и еще более тяжелые ночи. Мне стало ясно, что все потеряно. Возлагать какие бы то ни было надежды на милость победителя могли только круглые дураки или преступники и лжецы. В течение всех этих ночей меня охватывала все большая ненависть к виновникам случившегося.

Спустя несколько дней мне стала ясна моя собственная судьба. Теперь я только горько смеялся, вспоминая, как еще недавно я был озабочен своим собственным будущим. Да разве не смешно было теперь и думать о том, что я буду строить красивые здания на этой обесчещенной земле. В конце концов я понял, что совершилось именно то, чего я так давно боялся и поверить чему мешало только чувство.

Император Вильгельм II, первый из немецких государей, протянул руку примирения вождям марксизма, не подозревая, что у негодяев не может быть чести. Уже держа руку императора в своей руке, они другой рукой нащупывали кинжал.

Никакое примирение с евреями невозможно. С ними возможен только иной язык: либо – либо!

Мое решение созрело. Я пришел к окончательному выводу, что должен заняться политикой.

Оберштурмбанфюрер закрыл книгу и замолчал. Тишина стояла в большом зале лектория, каждый курсант, ставя себя на место автора, переживал в душе услышанное, давно уже знакомое, ибо книгу эту уже читал каждый из них.

– Да, этот ослепший солдат, переродился в тот день, в горниле высочайших душевных страданий, для другой жизни, для великого предзнаменования. Звали этого солдата… Адольф Гитлер!

Офицер не понял кто из курсантов первый вскочил и вскинув руку заревел «Heil Hitler!», казалось, что все присутствовавшие в аудитории разом вскочили и багровея лицами кричали, вытянув правую руку в партийном приветствии «Heil Hitler!», «Heil Hitler!», «Heil Hitler!».

Обершарфюрер Юрий Кудашев лежал все это время с закрытыми глазами, воспоминания нахлынули столь яркие, будто он сейчас вновь пережил все, там, в Восточной Пруссии, со своими товарищами.

– Ты долго еще валяться будешь? – услышал вдруг Кудашев и открыл глаза.

Глава 8. Отрезвление

Спал Лопатин в запертой комнате при сельском опорном пункте, который в Черневском ДК занимал две комнаты с тыльной стороны здания. Сельский участковый, старший лейтенант Горохов, привел его из правления колхоза к себе в опорный пункт и, укоризненно качая головой, запер со словами; «Проспись, дядя Вася!» Андреич, до нельзя уставший, весь на нервах, от всех передряг последних дней, да еще и пьяный в добавок, несмотря на то, что время было всего около четырех часов дня, рухнул на топчан и отключился, как в яму провалившийся, без всяких снов. Ночью проснулся по нужде и справил ее в стоявшее рядом с топчаном ведро. Залпом выпил кружку противной теплой воды, стоявшей на тумбочке у стены, и помянул участкового добрым словом.

Сергей Горохов, Черневский участковый, был лучшим и неразлучным другом покойного Кольки. С детства они были вместе почитай каждый день, ходили в один класс, вместе шкодили, вместе за шкоды свои отвечали. Вместе полюбили одну девчонку, одноклассницу Лену, но общее это увлечение, как ни странно только укрепило их дружбу. И один, и другой, не желая переходить лучшему другу дорогу, готовы были уступить первую юношескую любовь товарищу, и так втроем и ходили, Колька, Серега и Ленка, откровенно млевшая от такого необычного внимания. Потом, пришла пора, идти в армию, и тут вышла неувязка. Хотели друзья, и служить вместе, но видно – не судьба. Коля Лопатин попал на три года в Северный флот, а Сергей Горохов, коренастый крепко сбитый, смешливый парень, отслужив срочную в ДШБ ЗГВ в Германии, вернулся домой на год раньше закадычного друга. И Лена, уставшая к тому времени от неопределенности, хотела уже простого девичьего счастья, потому ответила Горохову: «да». Основную роль в ее решении послужило письмо от Коли, в котором он просил прощения и желал ей счастья с другом, а сам домой пока не собирался, подав к тому времени документы в школу мичманов. Свадьбу сыграли веселую, к тому же Коля Лопатин как раз в отпуск приезжавший, был на той свадьбе свидетелем, разбив не одно сердце подружек невесты своим черным, строгим и красивым кителем с мичманскими погонами. С тех пор уже почти четыре года прошло, семья Гороховых жила дружно в Чернево, но детей пока, к их печали так и не нажили.

Проснулся Василий по привычке рано и лежал на жестком топчане, закинув руки за голову, тупо смотря на беленый потолок и на стены. Утреннее солнце пробивалось сквозь давно не мытые стекла зарешеченного оконца, бросая блики на окрашенную темно зеленой краской стену напротив топчана. На стене кто-то из местных молодых оболтусов, накарябал чем-то острым схематично женскую фигуру с густой порослью меж ног и большими грудями, а рядом нацарапал не вязавшиеся с изображением слова: «Петруха пидар». Так же какой-то не в меру остроумный и озабоченный сельчанин, прямо над входной дверью, написал карандашом предложение сотрудникам милиции вступить с ним в половую связь. Причем в самой что ни на есть извращенной форме. При этом сам, намереваясь играть активную роль, а горемыкам-милиционерам оставил роль пассивную…

В голове у Лопатина было пусто, как в старом покинутом пчелами улье, и ему, уставшему от всех свалившихся последнее время передряг, пустота эта нравилась. Мучал только дикий сушняк, и в животе урчало, желудок крутило от голода, за последние два дня пил он много, а вот не ел почти ничего. В который раз Василий корил себя за то, что стал не умерен в выпивке и вновь клялся «завязать».

В коридоре за дверью послышались шаги, а за ними звон ключей, и замок двери открылся. На пороге стоял лейтенант Горохов, рыжеватый, коротко стриженный, начинающий солидно набирать вес, но отнюдь не склонный к полноте молодой мужчина.

– Выспался, дядь Вась? – голос у него был совсем не строгий, а интонации скорее родственные, чем начальственно-официальные, – пошли ко мне в кабинет.

Опорный пункт охраны порядка в Черневском клубе был маленький, крохотный кабинет участкового со столом, старым сейфом на котором громоздилась печатная машинка и тремя стульями вдоль стены и дальше по коридору шагов в пять, та самая комната с топчаном, в которой отсыпался Андреич.

Участковый сел за стол, а Лопатин сиротливо примостился на краешке стула, ближнего к столу, зажав кисти рук между коленями и тоскливо глядя в окно. На Горохова он старался не смотреть, было дико стыдно. Сергей с улыбкой глянул на него, потом поморщился от Лопатинского перегара, молча налил из стоявшего на подоконнике графина, граненый стакан воды и протянул ему. Василий схватил стакан, и чуть не расплескал, руки трясло. Вода была теплой, кипяченой и давно не менянной, но Лопатину показалась божественным нектаром. Потом так же молча, лейтенант достал из стола газетный сверток и вытащив оттуда добрый ломоть черного хлеба с двумя кусками нарезанного сала, протянул Андреичу. Тот схватил бутерброд и жадно стал есть, от стыда и жалости к самому себе глаза покраснели и наполнились слезами. Этот обычный кусок хлеба с салом, заботливо собранный женой на работу Сереге Горохову, казался ему самой вкусной едой, о которой только мечтать можно.

– Ты, Василий Андреевич, ешь и слушай, что я тебе скажу, – уже официальным тоном начал Горохов, – чудил ты вчера по полной, и смех, и грех. Но по уму рассудить, смех то плохой. В уголовном кодексе твои чудачества не иначе как хулиганство называются и под статью 206 УК РСФСР подходят, да еще и как «злостное хулиганство» трактуются. А это, дядь Вась, от 3 до 7 лет… Это уже не 15 суток, по «декабрьскому» указу, это уже уголовка! Ты ж сам подумай, надо было такое учудить, никуда-нибудь, а в правление колхоза, с оружием ворвался, сорвал заседание, секретарша Танька до сих пор, наверное, заикается, материл всех, пургу какую-то гнал про войну и немцев…

Лопатин, прожевавший к тому времени бутерброд, услышав про «войну и немцев» встрепенулся было, но потом слабо махнул рукой, и опустил буйную голову на руки уставился в дощатый, давно не крашенный пол кабинета. А участковый продолжал разнос…

– Тут место происшествия – государственное учреждение, а действия твои – нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, да еще с оружием. Мне, дядя Вася, тебя, отца моего лучшего друга, стыдно вот так отчитывать! Право, как малолетнего придурка, который в клубе на дискотеке по пьяни другому такому же обормоту зуб выбил и стекло в окне разбил… Тебе уже шестой десяток, и я тебя уважаю, как отца родного, но ты сам пойми, перешел ты «красную черту».

Василию, у которого и так кошки на душе скребли, стало совсем погано, он готов был провалиться в преисподнюю вместе со стулом, на котором сидел, прошиб уже холодный пот и стал бил мелкий озноб.

– А виной всему твое последнее время неуемное пьянство. Я, конечно, тут и сам виноват, надо было давно завести мотоцикл и приехать к тебе, твой самогонный аппарат топором изрубить, да забрать, все некогда было. Я понимаю, какие на тебя беды свалились, и с Колей история эта, тетя Вера, земля ей пухом, с ее болезнью. Но будь ты мужиком! Я слышал от Степана Ивановича, дочка на днях на каникулы приезжает. И каково Маше будет узнать, какие ты тут коленца по пьяни выкидываешь? Стыдоба ведь на все село, если не на район!

Лопатин не выдержал и взвыл:

– Все, Сережа, понял я все, замолчи, без ножа режешь! Не позорь ты меня, старика, не могу я больше тебя слушать, уж лучше от трех до семи получить, чем муки такие терпеть! Горохов, видя, что Андреич и правда на грани срыва, не лукавит, а и впрямь проняло его, вышел из-за стола и сел на стул рядом с ним. Приобнял одной рукой за плечи и крепко сжал другой Василию предплечье.

– Ну что ты такое, дядь Вась говоришь, какие три, какие семь, ты же мне, как батя умер, отца заменил, ты мне, не считая Ленки, самый родной человек.

Лопатин уткнулся участковому в плечо и заплакал, вываливая всю скопившуюся тоску и боль в прерывистых фразах, всхлипывая и прерываясь: – Да вот ведь, Сережа, все через задницу… как Колька погиб… Вера умирала, я все надеялся… а потом и вовсе свет не мил стал… Только вот Маша и держит… в давно бы, не будь ее в петлю влез… а теперь и не знаю…»

Сидели они, обнявшись минут десять, Василий постепенно успокаивался, а Сергею самому было жалко до слез этого большого, доброго еще недавно, мужика. Василий действительно заменил ему отца, когда его родной, уехав рыбачить на Михайловские озера, сгинул бесследно. Было тогда Сереге, оставшемуся круглым сиротой, всего десять лет, и друг Колька, переживая за товарища, попросил отца с матерью что бы он пожил с ними.

Через полчаса, лейтенант Горохов, дал Василию расписаться в объяснении и напоследок добавил:

– Дядя Вася, ты ж еще не старик, тебе там в лесу одному совсем тоскливо с одними пчелами. Маша институт закончит не будет на пасеке жить, уж точно… Ты бы, может, нашел себе кого, тут я, конечно, не советчик тебе, молод еще, но подумай… Слышал я, Наташка, продавец в магазине нашем, все в твою сторону посматривает.