Проект «ХРОНО». За гранью реальности

Стремглав взлетев в седло с закинутой за плечи винтовкой, Василий сразу с места пустил в галоп. Конь, отвыкший от такого экстрима, к тому же далеко не молодой, сначала заартачился было, но, видимо, понял, что у хозяина не все ладно, резво припустил по знакомой дороге на Чернево.

После вчерашней бури с ливнем, жара как будто малость спала, было не так душно, как в прежние дни, а встречный ветер порывами холодил лицо. То и дело хлестали по всаднику ветви разросшихся у дороги кустов и деревьев. Мелькали знакомые перелески, остались позади проплешиной с полуобвалившимися трубами Овражки, и на половине пути Лопатин стал остывать. Пустил коня шагом… Начал донимать сушняк, голова кружилась.

– Что же я делаю-то! А, может, это со мной, что? С моими глазами, с головой? А вдруг мне все это по пьяни мерещится? Вот тоже, пришла беда, отворяй ворота, жил себе и на знал заботы… Все-то после твоей, Воронько, смерти у меня через жопу пошло… – мысли в голове скакали с одного на другое, как блохи на шелудивой собаке. – а ведь приеду в Чернево, не поверит никто, дурак я, дурак, надо было хоть документы его забрать, да пистолет… Да и жив ли этот фашист или уже загнулся? Вчера то дюже плох был… а ну как его свои искать будут…

Тут Лопатина вновь накрыло как душной овчиной, ночным кошмаром, он дико гигнул и вновь ударив каблуками Орлика по бокам, пустил усталого коня в галоп.

****

Как всегда, по пятницам у председателя колхоза «Борец», товарища Бойцова, в десять утра, в правлении, началось совещание. Состав был обычный. Кроме самого председателя присутствовал сидевший справа от председателя, у открытого окна, счетовод-бухгалтер, Юрий Юрьевич Милонов, пожилой уже, очень грузный, лысый мужчина за комплекцию свою и походку в вперевалочку, получивший у местных прозвище – Колобок. Юрий Юрьевич страдал одышкой и вздутием живота, но человеком был в общении легким и веселым. Кроме того, в своем деле – компетентным, и Бойцов очень ценил Колобка, понимая, что хорошие бухгалтера в их дыре редкость.

По левую руку от Бойцова расположился завгар, Николай Павлович Хныкин, в постоянно замасленной куртке, несмотря на теплую погоду. Настоящий «Кулибин», благодаря которому весь автопарк и изрядное количество сельхозмашин, тракторов и комбайнов чаще работали, чем стояли в ремонте. За это Хныкина председатель уважал и прощал время от времени различные вольности, как нынешнюю. Завгар, несмотря на ранний час, был явно навеселе… В районе же Бойцовского технаря люто ненавидели за привычку всеми правдами и неправдами выколачивать у прижимистых снабженцев запчасти и ГСМ на свою технику. С техникой он ладил не в пример лучше, чем с людьми, был косноязычным и молчаливым.

Местный ветеринар и зоотехник, Тарас Николаевич Золотаренко, в вышитой украинской рубахе с расстегнутым воротом, блистал запорожскими усами подковой и молодецкой статью, но отличался тонким бабьим голосом, совсем не вязавшимся с его бравым видом. Впрочем, специалистом он был хорошим. Находившиеся в его ведении лошади справно жеребились, коровы телились и доились, свиньи поросились и быстро нагуливали вес. Подчиненные доярки и скотницы у Золотаренко так же регулярно беременели, не отставая от скотины. Продавщица Наташка из Черневского ПОСПО, не пропускавшая сплетен, особенно если они касались альковных тайн, хихикая рассказывала по секрету селянкам, про законную жену Золоторенка – Фиму, высокую, худую, изможденную пятью ребятишками, женщину с мешками под постоянно сонными глазами. Что, мол, она, ставила дома свечку под образами каждый раз, когда узнавала о новом увлечении мужа в свинарнике или коровнике, ибо ее здоровья на него явно не хватало. Местные же мужики, возможно, завидуя популярности Тараса у женского пола, язвили, что колхоз «Борец» мог смело благодарить Золотаренка и за личное участие в регулярном приплоде у кобыл, свиней и коров.

Агроном, Наум Иванович Маргулис, средних лет заумный еврей в роговых очках, постоянно всем говоривший, что Ивановичем его записали в свидетельстве о рождении Бериевские антисемиты, а на самом деле он что ни на есть Иосифович, сидел напротив председателя спиной ко входной двери кабинета. Попав лет десять назад в колхоз по распределению, Маргулис был довольно толковым специалистом, но в селе его не любили за заумность, постоянное нытье и неряшливость. Лет пять назад он пытался было съехать в Израиль, но получил от КГБ от ворот поворот, на основании русского отчества, а по сути, потому что агроном на селе человек нужный, а сионизм – зло. После этого он готов был постоянно стонать и жаловаться на все и вся, на притеснения, которым он, по его словам, якобы постоянно подвергается. Но местные же только пожимали плечами.

Совещание как совещание, воплощение рутины и повседневных забот. Было таких совещаний и ранее полно, и в будущем обещало быть не меньше.

Агроном Маргулис нудно перечислял слегка, картавя:

– На поле за рекой 35 гектаг, кукугуза на силос, из-за жары и отсутствия дождей массу набирает слабо, навегняка гасчетный угожай будет по меньшей мере на 20% ниже.

Милонов, по старинке не доверявший новомодным электрическим калькуляторам, защелкал лежащими перед ним счетами и громко хмыкнул.

Зоотехник откровенно скучал, от нудного голоса Наума Ивановича, его нестерпимо клонило в сон, и он подпирал буйную голову то одной, то другой рукой. Глаза сами собой закрывались.

– За Дугнихой, между овгагами и дорогой на Чернево, где мы в этом году решили посеять люпин и гапс, дела получше, – продолжал картавить агроном.

Завгар Хныкин, откинувшись на стуле, задумчиво выковыривал шплинтом из-под ногтей въевшуюся застарелую грязь, густо замешанную на мазуте и солидоле.

Сам председатель сидел ссутулившись, опустив голову на руки. Потирая рукой лоб, хмуро слушал агронома. Прикидывал, как осенью будет оправдываться в районе, а там не далеко и в обком на ковер. Про засуху оправдание не особо поможет… как всегда: «Вы, товарищ Бойцов нам эти сказки бросьте, засуха у всех, но они нам пятилетку не срывают и план, который Партия и Правительство установили, выполняют!» Врать будут в глаза.

Степан знал, как обстоят дела в других хозяйствах. У всех шло снижение, но, наверняка, то же самое скажут всем, мол, вы, бездельники и дармоеды, а другие, по соседству, молодцы и работяги. И так из года в год… Хорошо хоть теперь вместо саботажников и врагов народа, стали мы просто бездельниками и дармоедами, а не «партбилет на стол». Все лучше выбитых в НКВДшных подвалах зубов и сломанных ребер, а то и пули в затылок. А ведь недавно еще, на его Степкиной памяти, перед войной, председателя тогдашнего, после падежа в коровнике забрали прям с колхозного собрания, а, спустя месяц, расстреляли в Смоленске. Потом сельчанам на собрании зачитали его показания. Оказался, дядя Митяй, в Гражданскую Перекоп штурмовавший, так и таскавший в груди осколок снаряда оттуда, не хухры-мухры, а английским и португальским шпионом был, по заданию буржуев колхозных буренок сморивший. Потом, правда, в конце пятидесятых, его вроде оправдали, вроде и не шпион, а жертва культа личности, но как-то это все второпях, тихо и без колхозных собраний. Да и родни его на селе не осталось. Жену с двумя сыновьями двенадцати и шестнадцати лет, через две недели после него тоже арестовали. Сказывали, будто председатель сознался, что и жену вовлек в контрреволюционную деятельность, что ездила она в Смоленск с вражескими агентами встречаться и задания получать. Товарищи чекисты умели правду-матку вызнать. Ну а сыновей… не могли же не знать о измене родительской, а молчали, хоть и был один пионером, а второй комсомольцем.

С улицы послышался шум, топот лошадиных копыт и крики у крыльца. Бойцов отвлекся от бурчания Маргулиса, повернул голову к открытому окну, но крыльцо из окна было не видно, он отвернулся. В приемной загремело что-то. Неразборчивая громкая речь переросла в визгливые женские крики.

– Что там еще такое? – гаркнул председатель. Агроном, сам себя слушавший, ничего не заметил. Завгар и бухгалтер с интересом уставились на дверь кабинета. Тарас Николаевич тоже приподнял голову, сонно округляя глаза.

С треском, чуть не слетев с петель, распахнулась дверь из приемной. В кабинет влетела спиной вперед секретарша Танечка, аппетитная особа лет тридцати пяти, с ласкающей взгляд грудью приличных размеров и талией Людмилы Гурченко. Бойцовская секретарша, предмет вожделения половозрелого мужского населения Чернева и ненависти его женской части, спиной чуть не выбившая входную дверь истошно кричала. За ней, на пороге председателева кабинета, с карабином наперевес стоял пасечник Лопатин. Грязный, в разодранной одежде.

Бойцов, только позавчера после совместно распитой бутыли самогона, с ним простившийся, никогда не видел старого приятеля в таком виде. Васька Лопатин будто постарел за эти два дня лет на пять. Глаза ввалились, лицо посерело, а перегаром несло так, что стоявший за столом метрах в восьми от него председатель поморщился.

Лопатин хрипло заревел:

– Что?! Заседаете все! Поздно заседать! Поднимай людей, председатель! Война! – и передернул затвор карабина.

Танечка взвизгнула и обмякла, закатив глаза стала падать. Лишь чудом подскочивший Золотаренко успел подхватить ее бесчувственное тело, топорща плотоядно свои запорожские усы. Он был одним из самых ярых поклонников молодой женщины. Однако остерегался председателя, который явно питал к своей секретарше симпатию, выходившую за рамки деловых отношений. Словив этот подарок судьбы, он поволок ее на стоявший у стены диванчик, тонко, по-бабьи, что-то причитая.

Милонов, привставший было, смертельно побледнел, шумно и продолжительно испортил воздух и рухнул на стул, пытаясь выхватить из воздуха побольше кислорода и широко открывая рот, словно карась вытащенный из сельского пруда.

– Немцы в лесу! Фашисты! Эсэсовцы! Власовцы! На летающей тарелке из другого мира прилетели! Из этого, как его… параллельного! Теперь каратели придут! Опять сожгут все! – Андреич уже не кричал, но громким сбивчивым голосом выпалил все это, как ушат грязной болотной воды опрокинул на собравшихся в кабинете.

– Я видел, все видел, свастику и орлов на борту! Один разбился… второй раненый… теперь за ними каратели придут!

Тонкая душевная натура Наума Ивановича не выдержала. Генетическая память дала о себе знать на все сто процентов. Для него все стало ясно, как дважды два, раз к комнату, где находится еврей вламываются с оружием, разя перегаром, то вывод один – это погром! Встали перед глазами рассказы бабушки Фимы, о махновских погромах в Таврии. О том, как летом 1941 года, в Прибалтике, не дожидаясь прихода немцев, местные перебили всех евреев… Местные жидоненавистники в начале июля 1941 года, вычистили Ригу от несчастных евреев, и горделиво объявили вступившим в город немецким частям, свой город – Ю́денфрай, свободным от евреев. Хотя сама то бабушка Фима в июле 1941 года уцелела. Почти все еврейской население Риги сгинуло. Но не Фима Моргулис. В те времена еще совсем, совсем не бабушка. Она трудоустроилась с началом войны в местный бордель. Там Фима все время оккупации пользовалась невероятной популярностью как среди местных жителей, так и среди оккупантов. Причиной послужила неутомимость в работе и приверженность не частой еще в те времена «французской любви» благодаря чему за ней укрепилось прозвище «Saugende Kopf» (Сосущая голова) и «Zucker Schwamm» (Сахарные губки). Когда Красная Армия освободила Ригу, Фима сдала как «фашистских пособников» всех, кого только смогла, в первую очередь содержательницу борделя. При этом даже не вспомнила, что та, никому не раскрыла еврейского происхождении своей самой популярной девушки. Хотя понять можно. Да кто же режет курочку, несущую золотые яйца?

Маргулис, завывая, стал сползать со стула под стол и уже из-под стола срывающимся голосом, стал картаво кричать:

– Я и не евгей вовсе! У меня отчество Иванович! Меня и в Изгаиль поэтому не пускают! Не евгей я вовсе!

Один только Хныкин воспринял происшедшее спокойно и даже не поднялся со стула. Сам изрядно навеселе, он понял единственно по его понятию правильную причину случившегося.

– Все, допился Васька! – заявил он, треснув кулаком по столу! – Я знаю! Раз стал по лесам фашистов ловить и летающие тарелки видеть, факт! Знаю я! Белочку словил! Видел я уже такое… у меня тракторист Селиванов, когда запил, всем рассказывал, что в пруду за свинарником русалку поймал и трахнул, мы еще смеялись над ним, мол она с хвостом, в какую дырку он ее драл? Аха-ха-ха-ха! – Заржал Николай Павлович заразительно и продолжил. – А потом у него как башня на место встала, оказалось, что та русалка его сифилисом наградила! Аха-ха-ха-ха! Но ты Васька круче его чертей ловишь! Это ж надо! Да… заумно как про параллельные-то миры! И то, правда, самогон у тебя, не в пример лучше водки сельповской или там портвейна, от них только сифилис от русалок цеплять! Аха-ха-ха-ха!

Бойцов из-за стола вышел, ноги подгибались и руки тряслись, так что он вынужден был сжать кулаки.

– Вась, Вась, успокойся. Все нормально, это я, Степа Бойцов, помнишь меня ведь! Мы с тобой с детства вместе… дай мне винтовку-то… осторожно только, вот, вот, давай ее… – Он осторожно боком подбирался к Лопатину, разжав кулаки показывая ему пустые ладони, как будто от этого что-то зависело. Лопатин замолчал. Ошалело стал оглядываться по сторонам, как будто пытаясь вспомнить, кто он, где он, и что он тут делает.

– Вася, хорошо все будет… успокойся, брат, а винтовку мне давай… Председатель, наконец, оказался рядом с Андреичем и, взявшись за карабин, мягко, но настойчиво потянул его на себя. Лопатин разжал руки и Мосинский карабин образца 1944 года, оказался в руках Бойцова, который пятясь стал отходить от Василия.

Лопатин еще раз оглядел кабинет, словно, не понимая, что происходит. Смотрел на продолжающего хватать ртом воздух багроволицего Милонова, выглядывающего из-под стола Маргулиса, продолжающего хохотать завгара, и лихорадочно расстегивающего блузку на груди бессознательной секретарши. Василий сел у стены на корточки и закрыв руками лицо, зарыдал

Глава 7. Рожденный заново

Боль в разбитой груди была как сигнал, как звонок будильника. Она заставила очнуться и тут же, как змея, заползла внутрь и затаилась. Не исчезла бесследно, а осталась где-то внутри. Он понял, что она будет теперь с ним всегда. Не открывая глаз, Кудашев лежал. Раскинул руки в стороны и старался осознать себя. Себя, такого, каким он стал. Еще только приходя в сознание, Юрий понял, случилось нечто важное. И сейчас, постепенно осознавая происшедшие с ним перемены, поражался новым чувствам и миру, который открылся ему. Это было с родни чувству человека, стоящего на краю огромной пропасти и с ужасом смотрящего вниз. В то же время – чувство, схожее с восторгом птицы, расправившей крылья и устремленной в небесную высь. Восторг этот в душе смешивался с холодящим душу ужасом, соприкосновения с чем-то Высшим, доселе непостижимым. Боль в теле, была ничем по сравнению с торжеством духа. Он неожиданно понял, что может контролировать эту боль, загнать ее в самый дальний угол сознания, укротить. Но она неизбежна в нем. Она должна быть с ним, она теперь составляет часть его жизни. Так же, как ночь является частью суток наравне с днем. Как зима, являющаяся частью года, такой же равноправной как лето, весна и осень. Как жизнь не может существовать без смерти…

В Исследовательский отдел общего естествознания и отдел «Н» попасть было не просто сложно, а почти невозможно. Ученые «Аненербе» отбирали людей по им одним ведомым критериям, проводя бесчисленное количество тестов, изучая родословные кандидатов, и, казалось бы, проводя массу совершенно непонятных действий, схожих больше с магией и колдовством чем с наукой ХХ века. Предварительный отбор проводился по месту основной службы. Неожиданно моряка, летчика, пехотинца или танкиста, вдруг вызывали в штаб. Там, незнакомые офицеры с руной Sonnerad на рукаве мундира, по несколько часов задавали недоумевающим парням странные вопросы. О первых воспоминаниях детства, снах и фантазиях, дальних и близких родственниках, о которых, как оказывалось, незнакомцы знали чуть не больше чем сами кандидаты. Затем еще несколько часов в медицинской части полка, эскадры или флотилии другие офицеры, уже в белых халатах, брали анализы, образцы волос или ногтей и все задавали и задавали вопросы, странные и непонятные. А потом некоторым бойцам их недоумевающие командиры, хмурясь, выписывали командировочные удостоверения «в распоряжение лично Рейхсфюрера СС». Основной отбор, как правило, проходил в одном из центров «Аненербе», носивших название «Ультима туле», «Ариадна» и «Гиперборея». Через две недели нескончаемых тестов, анализов, бесед и непонятных экспериментов, один из десяти кандидатов получал одобрение ученых и руководителей Проекта. Остальные возвращались по месту службы. После чего, одобренного кандидата, подписавшего обязательство свято хранить государственную тайну, посвящали в часть знаний о предстоящей службе и давали возможность выбора. Служить в отделе «Н» могли только добровольцы, слишком специфической были полученные знания и необычными обязанности. Какая-то часть кандидатов, весьма, впрочем, не большая, отвечала отказом. Их никто не осуждал, на дальнейшей карьере их выбор не сказывался. Ибо даже для того, чтобы сказать «нет» в той ситуации, нужна была недюжинная сила воли.

Кандидатуру Кудашева, в ту пору двадцатилетнего эсесманна, одобрили в центре «Гиперборея», затерянного в Карельских лесах, после двухнедельных изнуряющих экзаменов. До этого он служил в полевой медицинской части резервного батальона одиннадцатой танково-гренадерской дивизии СС «Нордланд».

Последующие три года после одобрения прошли в закрытом для посторонних орденском замке в Восточной Пруссии. Сейчас эти годы летели перед его мысленным взором.

Юрье фон Гренхаген, худощавый, среднего роста моложавый мужчина сорока лет, с аристократическим, породистым лицом, в строгом мундире с петлицами оберштурмбаннфюрера СС на воротнике, вышел из-за кафедры. Заложил руки за спину, широко расставил ноги в начищенных сапогах.

Лекционный зал мог оказать честь любому германскому университету. Он, не торопясь, осмотрел сидевших на поднимающихся к верху амфитеатра скамьях курсантов второго набора. Те, недавно сменившие униформу всех родов войск Рейха на серую форму СС с нашитой на левом рукаве мундира руной «Тир», взирали на офицера благоговейно. Он начинал работать в «Аненербе» в 1935 году с самим Вайстором. Не будучи кадровым офицером, фон Гренхаген пользовался уважением, как известный ученый. А строевую выправку, получаемую в германских кадетских корпусах, с успехом заменяла наследственность и происхождение из старого северогерманского аристократического рода. С февраля 1937 до осени 1939 года Гренхаген возглавлял Исследовательский отдел индогерманских и финских культурных связей Аненербе. Но потом оставил административную работу. Недоброжелатели говорили, что ему не хватало навыков и образования для руководства отделом. На самом деле несколько экспедиций на север, в ходе которых он изучал местных колдунов и ведьм, полностью изменили его. Ставший к тому времени офицером СС, ученый полностью сосредоточился на этой теме. Что он увидел, услышал и узнал в Карелии не было известно широким кругам. Но уже то, что бригаденфюрер Карл Мария Вилигут придавал исключительное значение его исследованиям, а сам Генрих Гиммер, распорядился повесить у себя в кабинете некоторые привезенные из экспедиции Гренхагеном артефакты, говорило само за себя. Начало экспериментов отдела общего естествознания по переходу грани миров сразу привело молодого ученого в отдел «Н» «Аненербе».

Его лекции будоражили души курсантов, заставляли сердца биться от сознания причастности к сакральным знаниям и замирать от тревожных предчувствий. Лектор вскинул руку и медленно провел ею по рядам молодых парней, каждому казалось, что офицер указывает на него…

– Что есть элита!? Истинная элита!? Элита не только Германской – расы, а всего Белого человечества! – голос оберштурмбаннфюрера, отлично поставленный, обволакивал курсантов, заставляя их трепетать. – Кем была элита в старом мире?! В основном это были аристократы, превратившиеся в замкнутую касту и давно утратившие связь со своим народом. Без притока свежей народной крови они вырождались, и вырождение элиты губило страну. Погрязшие в разврате, роскоши и извращениях французские аристократы в конце ХVIII века по сути взлелеяли и допустили Французскую революцию. Она пожрала многих их них, отправив вместе с королем на гильотину. Только малая часть родовой аристократии стала бороться с гидрой масонской революции с оружием в руках. Бонапарт на осколках прежней монархии создал свою империю, укротив тем самым революционный хаос. Но в результате Наполеоновских войн, народ Франции потерял самых лучших своих представителей и до сих пор этот удар по генофонду не восполнен. – короткий вздох огласил аудиторию. Он продолжил:

– В начале нашего века в России, во время Великой войны, столь же погрязшая в политических дрязгах, роскоши и извращениях и так же оторвавшаяся от народа, русская аристократия, ничего не сделала, чтобы предотвратить торжество буржуазной революции. Ничего не сделала, чтобы предотвратить и последующий приход к власти жидов-коммунистов, возглавляемых Троцким и Лениным. Более того, даже члены Императорской фамилии ходили в феврале 1917 года по Петербургу с красными бантами. И так же, как во Франции, хаос пожрал эту псевдоэлиту. А революционный красный террор, во много раз более жестокий, ибо уже открыто возглавляемый жидами, залил кровью Россию. Кто же встал с оружием в руках, дабы противостоять Красному Хаму? Аристократы? Дворяне? Армия? Нет! Сын простого казака, генерал Лавр Корнилов, вокруг которого сплотились настоящие русские, юнкера, мальчишки-гимназисты, малое количество боевых офицеров и солдат! Они начали почти безнадежную Белую борьбу, но потерпели поражение и провели годы на чужбине. А что же эти аристократы, офицерство и гниль называвшая себя «демократическая интеллигенция»? Кто успел, сбежал, остальных уничтожили в застенках евреи-палачи, потому что они надеялись «переждать» и «отсидеться». И это вместо того что бы поддержать в борьбе реальную элиту, лучших из лучших, которых к сожалению, было слишком мало. Кровавая Гражданская война в России родила новую элиту, элиту по крови и духу, а не по рождению!

По интонации, которая набирала в себя металл и горечь с каждой произнесенной фразой, было понятно, что говорилось ему нелегко. Но он это всячески скрывал. Тяжесть слов все равно обрушивалась на слушателей, заставляя чаще биться сердца. Тем временем лектор снова сделал паузу. Недолгую. Замер. Обвел зал. Продолжил.

– Все вы знаете имена русских героев, во многих из которых текла германская кровь! Корнилов, Унгерн, Кутепов, Манштейн, Дроздовский, Келлер, Марков, Каппель, Дитерикс. Среди вас, господа, есть дети русских Белых воинов, есть и те, кто успел сам внести вклад в борьбу с большевизмом. Только совсем недавно, заплатив огромную цену кровью, русские, наконец воссоздали свое государство, которое потеряли из-за предательства этой «элиты». Сможет ли русский народ восстановить ту кровь, которая была пролита за тридцать лет жидо-большевизма?! Будущее покажет…

Говоря все это, Юрье фон Гренхаген, несколько раз прошелся по помосту у кафедры, провожаемый сотней горящих юношеских глаз. Помолчав немного, он, чувствуя нарастающую экзальтацию слушателей продолжил:

– Не миновал упадок и вырождение нашу Германию! Язва так называемой социал-демократии, порождения еврея Маркса, давно разъедала тело страны и душу ее народа! И пока лучшие сыны Германии из всех слоев общества проливали кровь на полях Фландрии, Шампани, под Верденом и на Марне, в тылу зрела измена! И вот, когда Германия, победила, наконец, на Восточном фронте и могла, перемолов войска Антанты в оборонительных боях, перейти в последствии в контрнаступление, нации был нанесен «дольхштосс» – удар в спину.

Гренхаген снова выдержал трагическую паузу, пристально вглядываясь в лица почти переставших дышать курсантов. Было видно, что они переживали. Насладившись, он продолжил:

– 11 ноября 1918 года социал-демократы, марксисты и евреи, за спиной Германской армии стоявшей на территории противника, заключили позорное перемирие, а потом и унизительный Версальский мир, рухнуло все, за что более двух миллионов лучших сынов Германии отдали свои жизни. В Германии началась поддерживаемая Советской Россией революция. Все вы знаете, что именно евреи выделялись своим активным, кровавым участием в этих событиях – в организации революционного хаоса. Именно этот хаос и это беззаконие положило начало новым преобразованиям, и в процессе создания республики. Еврей Курт Эйснер возглавлял «Республику Советов» в Баварии, еврейка Роза Люксембург сыграла ключевую роль в «восстании Спартака» в Берлине, еврей Бела Кун стал главой Венгерской республики, возникшей на развалинах империи Габсбургов.