Ампутация души

«Со спины вроде похож, – неслись в голове Деснина мысли. – Но со спины все попы одинаковы. Да и по голосу, когда читают, их не различишь – все на один лад бубнят».

В этот момент священник обернулся. Деснин аж отпрянул. Не от испуга. Ничего такого страшного в облике обернувшегося не было. Просто его поразил контраст между тем, что он хотел видеть и тем, что увидел. Зато священник, в свою очередь увидев Деснина, отпрянул именно от испуга – столь ужасно было перекошенное лицо вошедшего в церковь. Но через мгновение священник отошел от увиденного и продолжил службу. Отсутствующим взглядом Деснин наблюдал за ним.

Служба велась несколько оригинальным способом. Батюшка то и дело бесцеремонно облизывал губы, словно только что плотно пообедал. Вполне вероятно, так оно и было: в тощей рыжеватой бороденке его наблюдались хлебные крошки. Переворачивая страницы Евангелия, батюшка громко, на всю церковь, плевал себе на пальцы и столь же громко зевал, во всю раскрывая рот. Было что-то отталкивающие во всем его облике, особенно бросалась в глаза противная лиловая родинка у самой пазухи носа. Батюшка вообще как-то не вписывался в церковный догмат, который гласит: «Образ священника – это иконографический образ Спасителя, символ Его присутствия на земле».

В этот момент прямо к церковному крыльцу – теперь это можно было сделать, так как обгоревший заборчик разобрали – подкатила BMWуха, водитель которой принялся настырно сигналить. Батюшка делал вид, что не слышит. Тогда из машины вышли двое с тугими загривками и, войдя в притвор, стали показывать батюшке знаками, чтобы тот вышел.

– Отойдите, рабы Божии, – грозно полупропел священник. На что один из звавших, не выдержав, прокричал:

– Ну ты, козел бородатый, хватит фигней страдать. Пошли бухать, да и тема есть.

– Через полчаса сам приеду, – отозвался батюшка.

– Ты че, какие полчаса?

В зале послышалось недовольное роптанье.

– Алло, гараж! – заметив это, обратился к прихожанам батюшка. – А ну потише базар! Вы чего сюда, молиться пришли или болтать?

Тут взгляд батюшки упал на Деснина.

– А ты на меня чего так вылупился? А ну иди, гуляй отседа! Иди, иди.

Деснин, сам не свой, неуверенной походкой вышел на улицу и вновь замер при виде пепелища.

По дороге шел бородатый мужичок с коромыслом на плече. Оттого, что он слегка пошатывался, вода из полных ведер то и дело плескалась на землю. Мужичок этот был местный пономарь. Носил небольшую, совсем седую, бородку, в которой обычно торчала всякая дрянь. На голове – почти совершенно седые, постоянно взъерошенные волосы. Лукавый прищур глаз и вообще манера покобениться как лицом, так и всем телом. Он долго не мог усидеть на одном месте и в одной позе. Так же и мысли его постоянно скакали с одного на другое, хотя и в русле одной общей идеи. Скипидарыч (прозвище это появилось потому, что выпил он однажды с похмелья стакан скипидара и при этом остался жив. Врал, наверное, он вообще слыл как местный сказочник) был типичный философ-самоучка, наглотавшийся по молодости безо всякой системы всевозможных философских трактатов, зачастую совершенно противоположных по общим выводам. От такой бессистемности подобные, совсем не глупые люди, можно даже сказать самородки, приходят к выводу об абсурдности мира и, как правило, потихоньку спиваются. Много их еще по Руси, таких самопальных философов. Ищут они правду. И не находят.

Заметив застывшего словно истукан Деснина, Скипидарыч остановился и принялся бесцеремонно рассматривать того. Наконец Деснин почувствовал на себе этот взгляд и повернул голову.

– Ба, раб Божий Николай! – воскликнул Скипидарыч, признав Деснина. – А я все гадаю: ты, не ты? Живой, едрень фень! А я уж думал: сгинул где.

Речь мужичка показалась Деснину знакомой, особенно этот самый «едрень фень», но он никак не мог вспомнить, кто перед ним.

– Скипидарыч, – сам подсказал тот, протягивая руку.

Только сейчас Деснин признал в этом пропитом мужичке дьячка, что служил в церкви при Никодиме. Механически пожимая протянутую руку, он хотел что-то сказать, но во рту так пересохло, что получился лишь какой-то хрип.

– Э-э, браток, – протянул Скипидарыч, подводя Деснину ведро – Видать, тебе совсем худо. На-ко, попей водички-то.

Тот наклонил побитое ведро и принялся жадно пить ледяную воду. Шок от увиденного несколько отступил, и тут только Деснин учуял донельзя противный запах перегара, которым разило от Скипидарыча.

– Все пьешь? – спросил Деснин первое, что пришло в голову.

– Так вся деревня, читай, спилась, вот и я за ней, последние мозги пропиваю. Без мозгов оно легче. Многие знания – большие печали, – проговорил Скипидарыч в свойственной ему афористичной манере.

– А ты все такой же философ, – вновь брякнул Деснин совершенно не то.

– Уж какой есть. Философ, понимаешь, это диагноз. Да не обо мне речь… Эх! Совсем житья не стало. То ли дело при Никодиме было. Он меня понимал…

– А где он? – полушепотом спросил Деснин.

– Нету Никодима – сгорел. Не видишь, что ли – пожар был.

– Как «сгорел»?

– Так и сгорел – заживо. Вместе с домом.

– Что?! Врешь! – Деснин схватил Скипидарыча за ворот и на мгновение приподнял над землей. Коромысло с ведрами полетело вниз, вода расплескалась по пыльной дороге. Тут ворот ветхого пиджачка оторвался, и мужичок вновь встал на ноги.

– А чего мне врать? – казалось, его нисколько не волнует оторванный ворот и пролитая вода. – Сгорел Никодим, – в глазах Скипидарыча вдруг появилась какая-то запредельная грусть. – Сгорел! – вдруг грусть в его глазах сменилась злобой, будто Деснин был в этом виноват.

– И никакого житья, – продолжал Скипидарыч, поднимая ведра. – Смерть, Коля, это не трагедия. Трагедия – это жизнь. Э, да не о том я… Нет Никодима-то! – почти всхлипнул Скипидарыч. Казалось, лишь только сейчас он осознал в полной мере этот печальный факт.

Деснин молчал. В связи с известием о смерти Никодима какая-то пустота навалилась на него. Пустота. Словно вырвали что-то из него, и теперь, на месте этого «чего-то», зияла своей пустотой дыра. И не просто зияла – она требовала, требовала заполнить себя. Словно в воронку урагана засасывало в ту дыру все чаяния и надежды, все то, чем жил Деснин последние семь лет. Все рушилось.

Скипидарыч, казалось, прекрасно понимал состояние собеседника.

– Это… Коля, – робко дернул он Деснина за рукав, – Идем-ка, идем со мной. Вона тебя как перекосило. Тута тебе вода не поможет. Тута надо чего покрепче. Это уж я по себе знаю – до сих пор из запоя выйти не могу.

Но Деснин, отдернув руку, достал пачку сигарет, закурил и присел по-зэковски на корточки, все так же неподвижно глядя на пепелище. В голове его стоял туман, сквозь который неясно пробивалась болтовня Скипидарыча, присевшего рядом.

– Давно тебя, Коля, не было. Значит, послушал Никодима – сел, сам сел. Да, принял муку. А, коли к Никодиму ехал, не сломалась в тебе вера. А тут такое, едрень фень. У меня и самого словно стержень какой вынули – вот и развилась острая алкогольная недостаточность.

Тем временем служба кончилась. К церковному крыльцу подкатил ярко красный «Опель», в который, снимая на ходу рясу, влез священник.

– Во, видал, – тут же прокомментировал данное событие Скипидарыч, – Наш Пафнутий службу отслужил – теперь прямо в райцентр, к «братве» в кабак оттянуться поехал.

Деснин не слушал болтовню Скипидарыча и лишь смотрел невидящим взором туда, куда тот указывал.

– Эх, Коля, худо тебе, видать, совсем. Пойдем ко мне, что ль?

– Водки, – наконец выдавил из себя Деснин.

– А, понял. Нам по пути – зайдем.

Деснин поднялся и неровной походкой отправился туда, куда увлекал его Скипидарыч.

Пил он много и не закусывая. Но водка не действовала. Она наполняла лишь желудок, но не могла заполнить той страшной пустоты, что была внутри. Деснин с трудом понимал где он. Смутно помнил лишь, как Скипидарыч, прихватив три бутылки водки, привел его в какую-то избу и усадил за стол. Уже заметно стемнело. Вдруг в окно ударил свет фар, и тени от рам побежали по стенам. Скипидарыч высунулся в окно.

– О, вот и наш батюшка явился, едрень фень. У, да с ним еще две бабы в придачу. Вот так вот – утром детей крестит, а вечером в кабине с девицами «причащается». И куда ж это его возили? Должно быть, бордель какой освящать, а баб, видать, бартером получил. А че, очень удобно. Вот он новый кабак в райцентре, который из библиотеки переделали, недавно освятил – теперь бесплатно туда бухать ездит каждый день. У, змей, а еще иеромонах называется. Эх, Коля, здесь такие дела… Вот завтра в себя придешь, расскажу – не поверишь. А помнишь, когда ты у Никодима был…

Скипидарыч не договорил, так как Деснин, при упоминании имени Никодима, перевел на него осоловелый, полубезумный взгляд.

– Ладно, темнить не буду, – совершенно серьезным тоном заговорил Скипидарыч. – Тебя сейчас только Никодим и интересует, знаю. Так вот, Коля, держись: чую я – неспроста этот пожар был.

Взгляд Деснина стал совсем страшен. Заиграли желваки, шрам на щеке как-то совсем посерел. Скипидарыч понимал, что еще немного – и перегнет палку, но, тем не менее, продолжал говорить:

– Неспроста, ох неспроста… Убили Никодима! – наконец, выпалил он то, что давно вертелось на языке.

Душа разгерметизировалась. Злой мир подло, исподтишка саданул Деснина в самое сердце. Непроницаемый кокон, который в течение этих семи лет вил Деснин вокруг души своей, лопнул. Зло мира со страшной и неумолимой силой врывалось в нее и разрывало изнутри. Зло, к которому, чтобы избежать отравления, словно к яду надо привыкать долго и постепенно, наполняло и отравляло нетренированную душу. Деснин просто захлебывался злом.

«Почему так?! Что же это за мир такой, в котором самого лучшего человека убивают?! – вихрем неслись в голове мысли, – Стало быть, нет на земле больше правды, совсем нет?!»

«Я смирился, я всем простил! – доносился откуда-то другой голос, – Зло в мире неизбежно и надо принять мир таким, каков он есть. Надо простить».

«Простить – значит забыть. Значит предать».

«Чтобы не потерять веру в этом мире, она должна быть отвлеченна. Нельзя связывать веру с конкретным человеком».

«Но как его забыть, как отвлечься? Ведь убит он, убит!»

«Если же злодейство людей возмутит тебя негодованием, даже до желания отмщения злодеям, то более всего страшись сего чувства. Прими муки и поймешь, что и сам виновен, ибо мог светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил, а сам впал в грех, сам стал злодеем».

«Все это слова, а вот факт: Никодим мертв!»

– О-о-о!!! – взревел Деснин, схватившись обеими руками за голову. В следующий момент он вскочил на ноги, переворачивая стол со всем, что на том стояло. В глазах его помутнело и кругом пошла голова. Еще мгновение он стоял, шатаясь не от огромной дозы алкоголя, а от крупной дрожи, что пробивала все его тело, затем рухнул навзничь.

Глава VII. ИСКУСИТЕЛЬ

Деснин с трудом разлепил веки. Перед ним на корточках сидел Скипидарыч.

– Ну и тяжел же ты, едрень фень, – произнес тот, заметив, что гость приходит в себя. – Еле допер тебя вчера до кровати. Скорую даже пришлось вызывать. Всю ночь зубами скрипел. Удар тебя хватил, сказали. Мол, пить надо меньше в такую жару. Да я, думаю, не в питье здесь дело-то. Материалисты хреновы, едрень фень! Тут у человека душа кровью бродит – а они все в алкоголь переводят.

Деснин с усилием разодрал слепленные губы, хотел что-то сказать, но у него ничего не вышло. Скипидарыч подал ему ковшик с водой. Деснин машинально сделал несколько судорожных глотков. Сознание медленно вползало в мозг, захватывая все новые и новые территории. Он с трудом вспоминал, где он и что с ним, и кто этот неумолкающий мужичок.

– С армии у меня еще это, – наконец проговорил Деснин, – Раньше зарубало время от времени, а теперь очень сильно надо постараться, чтобы у меня перемкнуло.

Он поморщился, приложив руку к голове, затем попросил:

– Закурить дай.

Скипидарыч протянул пачку «Примы». Деснин с трудом присел на кровати, закурил.

– О, моя любимая! – встрепенулся Скипидарыч, услышав едва различимую сквозь помехи мелодию, которая доносилась из добитого приемничка. Он схватил аппарат и пару раз шмякнул им об стол. Что-то хрустнуло, и из динамика захрипел Высоцкий:

…А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути —

И людей позабыл, – мы давно так живем!

Траву кушаем, век – на щавели,

Скисли душами, опрыщавели,

Да еще вином много тешились, —

Разоряли дом, дрались, вешались».

«Я коней заморил, от волков ускакал.

Укажите мне край, где светло от лампад,

Укажите мне место, какое искал, —

Где…

Высоцкий запнулся на полуслове. Скипидарыч пару раз треснул по приемничку, но тщетно.

– Тьфу ты, едрень фень! Ну и ладно, – оставил он приемник в покое. – Слыхал, Коля? Прямо как про тебя песня-то. Ой, Коля, отстал ты от жизни, не знаешь, что у нас здесь творится. Черти что творится. Ты хоть знаешь, что произошло, пока ты, так сказать, отсутствовал?

– Ну, слышал, демократия победила, коммунизм рухнул, реформы всякие и… – вяло пробормотал Деснин. Ему было совсем не до этого.

– Во-во-во, – перебил его Скипидарыч, – реформы. Только улицы переименовали, да памятники посносили – вот и все реформы. А еще демократия эта, «глас народа»… Между прочим, глас народа и Христа распял – поговорка такая есть. Да ладно, хрен с ним, с демократией. Кабы одна эта напасть – мы бы с нею справились. Так у нас, Коля, тепереча капитализм – сечешь, в чем дело-то? Эта самая демократия с капитализмом – не разлей вода. Да еще либерализм чертов – сиречь вседозволенность по Достоевскому, а по-нынешнему – беспредел. Эта напасть похуже будет коммунизма с фашизмом, едрень фень. Как кто-то сказал: «Во всяком цивилизованном государстве богатство священно; в демократических государствах священно только оно». А богатство-то все это от дьявола. Прально говорят: богатому черти деньги куют. Ох, злато, злато! Сколь из-за тебя зла-то! Но ничего, скоро Бог покарает богатых за то, что они заняли место Бога!

С каждым словом Скипидарыч распалялся все больше и больше. Видно было, что он наконец-то нашел слушателя и желал высказать все накопившееся во что бы то ни стало, тем более знал, что собеседник у него молчаливый и вряд ли перебьет:

– Доллар – вот духовная сущность всего нынешнего общества. Всюду деньги, накопительство, торгашество. Над всем теперь один знак, – Скипидарыч нарисовал в воздухе латинскую «S», – над законами, политикой, совестью. И у всех одна цель – как бы друг друга наколоть. Человек человеку волк. Думай о себе, о других забудь – вот девиз, едрень фень. Какая уж тут братская любовь. Христос со своей проповедью не вписывается в нынешнее время, потому что «капиталистическая система есть самая антихристианская». Не мною сказано, но сечешь, Коля, сечешь, в чем дело-то? Антихристианская. Вот где корень зла. Апокалипсис идет вовсю! И имя антихриста – Капитал. Почти все народы уже поклонились ему, как и было обещано: «И поклонятся ему все живущие на земле, чьи имена не написаны в книге жизни». Капитал скупает души в обмен на материальные блага. Все продались Капиталу, едрень фень! Все, все! Дьявол, пойми, Коля, не есть что-то эфемерное и абстрактное. Он совершенно реален и неутомимо действует среди нас. А имя ему – Капитал. Ты знаешь символ мамоны какой? 666 – сумма налога евреев с покоренных народов, при Соломоне еще. Так что число Зверя – это число мамоны, капитала, а значит он и есть Зверь. Вот так-то. К чему я все это? Да к тому, что где деньги – веры нет. «Никто не будет чувствовать уважения к седине старца, а красоту юношескую никто не будет жалеть. Это проклятое время настоятельно требует суда Божия»…

– Ладно, хватит мозги полоскать. К чему все это? – оборвал речь Скипидарыча Деснин и попытался встать. Но вдруг все поплыло перед глазами. Повсюду мелькали разноцветные пятна, кружочки, черточки, загогулинки. Голова раскалывалась. Деснин обхватил ее руками и, скорчившись, бухнулся на кровать. Скипидарыч замолк и пододвинул к кровати табуретку, на которой стояло ведро холодной воды.

– Окуни голову-то – полегчает.

Деснин привстал и сунул голову в ведро. Холод смягчил боль и изгнал остатки похмелья.

– Ну как – полегчало? – спросил Скипидарыч.

– Да полегчало, полегчало, – вяло пробормотал Деснин. Он уже и не рад был тому, что окончательно протрезвел. Дыра. Та невыносимая душевная пустота, что навалилась на него вчера в связи с известием о смерти Никодима, вновь давала себя знать.

«Ну скажи же еще хоть чего-нибудь!» – мысленно умолял Скипидарыча Деснин. Вся эта болтовня как-то смягчала, заглушала требованье Дыры, появившейся вчера. Деснин хотел, хотя бы на мгновение, отодвинуть тот момент, когда Дыра заявит о себе в полную силу. Но Скипидарыч как назло молчал, уставившись невидящим взглядом в красный угол. В тишине ходики с кривым маятником тюкали словно по темечку, отчего голова совершенно раскалывалась. А Дыра все явственнее зияла своей пустотой и уже с прежней силой требовала заполнить себя. Деснин с трудом подавлял этот странный зов.

– Вижу, не веришь мне, думаешь, я совсем с ума спятил, – наконец заговорил Скипидарыч.

– Да почему же? Просто… Не укладывается у меня все это в голове как-то, – Деснин и вправду на больную голову мало что разобрал из тирады Скипидарыча, но старался поддержать разговор, чтобы тот снова не умолк. – Чувствую, вроде как правду говоришь, но…

– Знаю, знаю – Никодиму противоречу, да? С его проповедью всепрощения и смирения. Но, пойми ты, Коля, время приспело, едрень фень. Бог был милостив, пока он был Бог-Спаситель. Сейчас же наступают времена, когда Бог становится Судьей. Не мир, но меч несет теперь он. Прямо так и сказал: «Я пришел дать не мир на земле, а напротив – разделение. Огонь Я пришел обрушить на землю, и как Я хочу, чтобы он уже разгорелся! И кто не берет свой крест и не следует за Мной, не достоин Меня. Кто не со Мной, тот против Меня».

– Никодим это по-другому разъяснял, – возразил Деснин.

– Да, но только его слова были для другого времени, а сейчас все не так, все изменилось. Я ж говорю – капитализм. А поскольку капиталистическая система есть самая антихристианская, то и нормы христианской морали при ней не действуют. Христос жалел людей, но бесов не щадил.

– Но почему же? Когда все переменилось? В тюрьму уходил – все было…

– Я же говорю: время приспело. Еще Феофан Затворник говорил: когда всюду будет заведено самоуправство – республики, демократия – тогда и антихристу откроется простор для действования. И Достоевский тоже: «Если Россия, последний оплот на пути господства сатаны, исчезнет, то и Антихристу путь открыт. А ведь от нас должны выйти Энох и Илия, чтобы сразиться с антихристом, то есть духом Запада». Но Россия гибнет, Россия исчезает. О, что эти сволочи со страной делают! Измываются как! Точно бесы, едрень фень! А они и есть бесы, черти полосатые. Грабят. Да ладно бы грабили, так ведь еще и гробят. И народ, те самые будущие поколения, ради которых… Народ унижен и растоптан, в вечном пьяном угаре. А кто не в угаре, те на деньгах помешались… Враги народа, душегубцы! Знай только нефть качают. Сырьевой придаток, банановая республика, едрень фень! Включишь ящик – так там вечный праздник. Трындят о повышении нашего благосостояния, а мы мрем как мухи. Скоро последних русских будут возить в клетках напоказ, как раньше диких зверей. У тебя, знаю, Коля, сердце кровью обливается от известия, что Никодима нет. Словно… словно душу тебе отсекли. А у меня сердце кровью обливается оттого, что у всей Руси душа отсечена. Больно, Коля, мне, ой как больно. А ты все о смирении никодимовом вспоминаешь. Капитализм, Коля, это тебе не рынок там какой-то с демократией; капитализм – это и есть царствие Антихриста! Миром правит сатана, так-то вот! А коли так, то мир этот и есть ад. Стало быть, все Христовы заповеди в этом мире уже не действуют. Так о каком же смирении может идти речь?

Деснин не знал, что и сказать на такое. «Это как же так, – неслись в голове мысли, – вместо того, чтоб утешить, смирить, этот мужичок напротив – распаляет, гневит сердце. Зачем же это он со мной так?! Не выдержу я! Ох, мне бы простить, как Никодим учил. Зачем я этого-то слушаю? Простить – и забыть. Забыть! Забыть! Забыть!»

Скипидарыч все это время напряженно наблюдал за Десниным, словно стараясь проникнуть в его мысли. Лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Но вдруг какая-то искорка мелькнула в его глазах, и он быстро-быстро, словно боясь опоздать, заговорил:

– Знаешь, я нисколько не удивлен, что смерть Никодима на тебя так подействовала. Умел он к людям подойти, да так, что на всю жизнь запоминался. Каждого, как сказано, «к новой жизни воскресить» мог. Но особо любил, как он говорил, «заблудших овец», ибо вера у них крепче. И притча у него была любимая о блудном сыне. Так что знай, ты не один такой, кого он, не знаю как это сказать, перевоспитал, что ли. Много таких было за всю его жизнь-то. Вот, кабы их собрать всех вместе, то тогда… Письма все писали. Благодарили. У меня как раз последнее осталось. Не успел я его Никодиму передать. Так и лежит. На нем и адрес обратный есть. С самой Москвы. Андрей какой-то. Пишет, сам бы приехать рад, да не может – бизнес у него теперь крупный, вертится. Поспать даже некогда. Но денег отвалить обещает на богоугодное дело. Ты возьми письмо. Может, пригодится. Потому что… Спалили Никодима-то! – вдруг выпалил Скипидарыч в самое ухо Деснину.

Деснин даже не шелохнулся.

– И кому это только старик помешал, а? У кого рука поднялась, кто вообще смог такое. Явно нелюдь, едрень фень, – начал причитать Скипидарыч, но Деснин уже не слушал его. Дыра. Она медленно чем-то заполнялась, и это «что-то» вытесняло пустоту. «Что это? Что? – не мог понять Деснин. «Месть» – вдруг блеснуло в его сознании. В голове словно откуда-то издалека послышался странный рев. Он все приближался и нарастал. Наконец, достигнув наивысшей силы, рев резко смолкнул. И не было больше никаких сомнений. Все вдруг встало на свои места, улеглось.

– Кто?! – скрипнул Деснин зубами, сверля Скипидарыча глазами. – Кто его…

– Идем, идем, – потянул Скипидарыч Деснина за рукав, словно только и ждал вопроса. – Ты ходить-то можешь? Щас тебе кое-что покажу.

На этот раз Деснину удалось встать на ноги. И хоть перед глазами по-прежнему все плыло, он направился вслед за Скипидарычем.

Глава VIII. УЛИКИ

Едва вышли на крыльцо, Деснин застыл в изумлении – кругом были могилы.

– Это что – кладбище?

– Ну да, погост, он самый. Мы вчера затемно пришли, вот ты и не видел, – невозмутимо отвечал Скипидарыч. – Меня ж только Никодим за дьячка держал, а Пафнутий, едрень фень, разжаловал. Нет, говорит, у тебя корочек. Теперь я только пономарь, да так, на побегушках. Вот еще кладбище охраняю – вон оно, как на дрожжах растет. Раньше еще церковь охранял, но он у меня, змей, ключ отобрал, сигнализацию провел. А чего там охранять-то? Новоделы одни, а лампады, подсвечники, оклады и посуду Пафнутий на посеребренное заменил.

Деснин представил, как Скипидарыч остается ночью среди могильных крестов. Стало как-то не по себе.

– Живя на кладбище, хошь не хошь философом станешь, – словно читал его мысли Скипидарыч, – обстановка располагает. Вот он, монстр, пожирающий человеков. Помнишь, лозунг был к двухтысячному году обеспечить всех отдельным жильем? Вот – претворяют в жизнь, едрень фень! Многие уже получили прописку. Кладбищенскую. Каждому отдельную благоустроенную могилу – два на два метра, прально, Бобик, – потрепал Скипидарыч по голове вылезшего из будки подслеповатого от старости цепного пса. – Ну, идем, Коля.

– Да, я тут многих знал, – тыкал пальцем Скипидарыч в надгробия, мимо которых вел Деснина. – Вон тот потравился, а этого зарезали. Того забили до смерти. Этот удавился. Тот просто допился. Ту вон муж топором порубал, этого собутыльник зарезал. Эту пьяный тракторист переехал. Этот сам себе глотку косой перерезал. А, чего говорить – вся страна один большой погост. Кладбища растут с такой скоростью, как когда-то города. Кое-где кладбищенское «население» уже городское превышает. Вот они, жертвы демократии – все здесь, едрень фень!

Тем временем путники вышли на единственную деревенскую улицу. «Па-ап-берегись!» – раздалось где-то сбоку, и на дорогу, ломая кусты, выкатило бревно. Из-за помятых зарослей выглядывала изба без крыши. На ее срубе вовсю кипела работа: пятеро местных мужиков раскатывали на бревна совсем еще нестарый дом. На подмогу к ним спешил шестой.

– Здоров, Скипидарыч, – дернул он за руку спутника Деснина. – Дай папироску, у тебя трусы в полоску.

Скипидарыч протянул ему «Приму» и, кивнув на дом, вздохнул: