Ноги из глины

Он вздохнул и пододвинул к себе очередную книгу. Та не сильно превосходила размером остальные тома в кабинете – и это стало бы неожиданностью для любого, знакомого с ее содержанием.

Он немало гордился этой книгой. Это был весьма необычный труд, но Дракон удивился – вернее, удивился бы, если бы удивлялся хоть чему-нибудь в последние лет эдак сто, – тому, насколько легко он ему дался. Сейчас даже не было нужды его читать. Он знал эту книгу наизусть. Семейные древа были высажены в подходящую почву, слова улеглись на страницах, и оставалось только вторить их голосам.

Первая страница была озаглавлена: «Наследник престола Моркоу I, милостью божьей король Анк-Морпорка». Следующую дюжину страниц занимало длинное и сложное генеалогическое древо, которое оканчивалось надписью: «Женат…» Здесь слова были едва намечены карандашом.

– …«на Дельфине Ангве фон Убервальд, – вслух прочитал Дракон. – Отец – и, ах-ха, сэр – барон Гай фон Убервальд, также известный как Серебровост; мать – мадам Серафина Сокс-Блунбергская, также известная как Желтоклык, родом из Орлеи…»

Эта часть составляла предмет его особой гордости. Он ожидал, что у его агентов возникнут затруднения, когда дело дойдет до волчьей родословной Ангвы, но оказалось, что горные волки тоже проявляли к подобным материям немалый интерес. Предки Ангвы определенно числились среди вожаков стаи.

Дракон, Король Гербов, усмехнулся. Он был убежден, что видовая принадлежность – дело второстепенное. Главное – хорошая порода.

Ну что ж. Так выглядело несбывшееся будущее.

Он отодвинул книгу. Одно из преимуществ по-настоящему долгой жизни – возможность убедиться, какое оно на самом деле хрупкое, это будущее. Люди говорят: «Мир для нашего времени», или: «Империя, которая простоит тысячу лет», но проходит полпоколения, и никто уже не помнит, кто они были такие, не говоря уже о том, что они говорили или где разъяренная толпа зарыла их останки. Историю меняют менее масштабные вещи. Порой достаточно нескольких росчерков пера.

Он притянул к себе другую книгу. На титульном листе значилось: «Наследник престола…» Как же назовется этот тип? Это, в отличие от много другого, просчитать было невозможно. Что ж, пускай…

Дракон взял карандаш и написал: «Шноббс».

Он улыбнулся пламени свечей.

Люди никогда не прекращали судачить об истинном короле Анк-Морпорка. Но жестокий урок, преподнесенный историей и записанный кровью, гласил, что истинный король – тот, кого короновали.

Книг была полна и другая комната. Входящий в нее сразу ощущал тяжелый, гнетущий дух книжности.

Покойный отец Трубчек распростерся на ковре из осыпавшихся книг. Он определенно был мертв. Невозможно потерять столько крови и остаться в живых. Или продержаться столько времени с головой, похожей на сдутый мяч. По ней как будто ударили кувалдой.

– Из дома с криками выбежала старушка, – сказал констебль Посети и отсалютовал. – Так что я зашел и увидел ровно такую картину.

– Ровно такую, констебль Посети?

– Да, сэр. И меня зовут Посети-Неверующего-С-Разъяснительной-Брошюрой, сэр.

– Что это была за старушка?

– Говорит, ее зовут миссис Канаки, сэр. Говорит, что всегда приносит ему еду, сэр. Говорит, что заботится о нем.

– Заботится?

– Ну знаете, убирает комнаты и так далее.

На полу действительно лежал поднос – рядом с разбитой миской и пролитой кашей. Старушку, что заботилась о покойном, наверняка потрясло, что кто-то успел о нем позаботиться раньше ее.

– Она к нему прикасалась? – спросил Ваймс.

– Говорит, что нет, сэр.

Значит, пожилой священник ухитрился умереть самой благообразной смертью, которую Ваймс когда-либо видел. Его руки были скрещены на груди. Его глаза были закрыты.

А изо рта у него что-то торчало. Что-то вроде свернутой бумажки. Она придавала трупу неуместно залихватский вид, как будто после смерти он решил выкурить последнюю сигарету.

Ваймс осторожно вынул из губ у покойного крошечный свиток и развернул. Бумажку покрывали тщательно выписанные, но неизвестные символы. Особенно примечательными их делало то, что автор записки явно воспользовался единственными чернилами, которых в комнате было в избытке.

– Фу ты, – сказал Ваймс. – Написано кровью. Кому-то эти письмена о чем-нибудь говорят?

– Да, сэр!

Ваймс закатил глаза.

– Да, констебль Посети?

– Посети-Неверующего-С-Разъяснительной-Брошюрой, сэр, – обиженно поправил констебль.

– Посети-Неверующего-С-Разъяснительной-Брошюрой[7]. Я как раз собирался договорить, – повторил Ваймс. – Ну так что?

– Это древний клатчский шрифт, сэр, – сказал констебль Посети. – Его использовали Кенотины – одно из пустынных племен. У них была развитая, но глубоко ошибочная…

– Да, да, – прервал Ваймс, который уже видел, как на горизонте набухает грозная туча душеспасительной проповеди. – Но ты понимаешь, что тут написано?

– Я мог бы выяснить, сэр.

– Хорошо.

– Кстати говоря, удалось ли вам улучить минутку и посмотреть брошюры, которые я принес вам на днях, сэр?

– Я был очень занят! – рефлекторно ответил Ваймс.

– Не волнуйтесь, сэр, – сказал Посети и улыбнулся изможденной улыбкой человека, что пытается творить добро вопреки всему. – Посмотрите, когда у вас появится время.

Старинные книги, свалившиеся с полок, все усыпали своими страницами. Многие забрызгало кровью.

– Кажется, тут хватает религиозных сочинений, – сказал Ваймс. – Может, что и отыщется. – Он повернулся. – Детрит, осмотрись тут, ладно?

Детрит, который старательно обводил труп мелом, прервался.

– Есть, сэр. Что ищем, сэр?

– Что найдется.

– Понял, сэр.

Ваймс, крякнув, опустился на корточки и потрогал пол, покрытый серыми пятнами.

– Грязь, – сказал он.

– Ета, она бывает на полу, – с готовностью подсказал Детрит.

– Вот только она светлая, а земля у нас в городе темная.

– Ага, – подметил сержант Детрит. – Улика!

– Или просто грязь.

Его внимание привлекло еще кое-что. Кто-то пытался сложить книги. В комнате возвышалась аккуратная стопка шириной в один том; в ней было несколько десятков фолиантов, самые крупные – внизу, все уголки выровнены как по линейке.

– Что-то не сходится, – сказал Ваймс. – Вспыхивает драка. Старика жестоко ранят. Потом кто-то – то ли он сам из последних сил, то ли убийца – пишет что-то на клочке бумаги кровью этого несчастного. Аккуратно сворачивает бумажку и сует ему в рот, словно конфету. Потом старик умирает, кто-то закрывает ему глаза, складывает руки, собирает книги в стопку… и что? Ныряет обратно в кипящий котел, который мы называем Анк-Морпорком?

Сержант Детрит нахмурил свой честный лоб в попытке поразмыслить.

– Может быть… может быть, за окном есть следы. Всегда надо искать енти, улики!

Ваймс вздохнул. Детрит был хорошим стражником и чертовски хорошим сержантом, даром что его коэффициент интеллекта соответствовал комнатной температуре. Он был из тех глупцов, которых трудно обдурить. Но вбить ему в голову какую-то идею было очень сложно, а еще сложнее – убедить выкинуть ее из головы[8].

– Детрит, – сказал Ваймс так мягко, как только мог, – в тридцати пяти футах под окном – река. На ней не осталось бы никаких… – Он прервался. В конце концов, речь шла о реке Анк. – Даже если бы там остались следы, они бы давно затянулись, – поправился он. – Почти наверняка.

Он все-таки выглянул наружу – на всякий случай. Внизу булькала и урчала река. Даже на ее знаменитой твердой поверхности не было видно никаких следов. Но на подоконнике обнаружилось еще одно пятно.

Ваймс поскреб его и понюхал щепотку грязи.

– Похоже на белую глину, – сказал он.

Он не мог припомнить рядом с городом залежей белой глины. Сразу за стенами простирался чернозем – до самых овцепикских гор. Человек, вздумавший пешком перейти это поле, за время пути вырос бы на два дюйма.

– Белая глина, – повторил он. – Откуда тут могла взяться белая глина?

– Загадка, – сказал Детрит.

Ваймс невесело усмехнулся. И вправду загадка. А он не любил загадки. Если их вовремя не разрешить, они разрастались и производили на свет новые загадки. Заурядные убийства происходили изо дня в день, и, как правило, раскрыть их было под силу даже Детриту. Когда обезумевшая женщина стояла над павшим мужем с кочергой в руках и кричала: «А нечего было так говорить про нашего Невилла!», существовало не так уж много способов затянуть расследование до следующего перекура. А когда люди или всевозможные части их тел субботним вечером свисали с разнообразных выступов в «Залатанном барабане», а уцелевшие посетители сидели с невинным видом, не требовалась даже проницательность Детрита, чтобы во всем разобраться.

Просто удивительно, как в этом человеке с ручками-веточками и ножками-палочками помещалось столько крови. Он явно не мог бы дать нападающему отпор.

Ваймс склонился и осторожно приподнял трупу веко. Мутный голубой глаз с темной сердцевиной уставился на него из тех неведомых измерений, где сейчас находился старый священник.

Пожилой религиозный человек, который жил в паре захламленных комнатушек и, судя по запаху, никуда особо не выходил. Для кого он мог представлять угрозу?..

Констебль Посети просунулся в дверь.

– Там гном без бровей и с завитой бородой. Говорит, что вы его ждете, сэр, – сказал он. – И несколько горожан, которые говорят, что отец Трубчек их священник и они хотят его достойно похоронить.

– А, это Задранец. Пусть заходит, – сказал Ваймс и выпрямился. – Остальным скажи, чтобы подождали.

Задранец взобрался по лестнице, окинул взглядом комнату и сумел добежать до окна, прежде чем его стошнило.

– Полегчало? – спросил Ваймс через какое-то время.

– Э-э-э… да. Надеюсь.

– Ну тогда за дело.

– А… а что именно мне нужно сделать? – спросил Задранец. Но Ваймс был уже на полпути вниз.

Ангва зарычала. Это был знак – того, что Моркоу снова можно открыть глаза.

У женщин, как сказал ему когда-то Колон, решив, что парнишка нуждается в совете, бывают разные причуды. Кто-то не хочет, чтобы их видели без макияжа, кто-то упорно покупает крошечные сумочки, а потом пытается запихнуть в них весь свой гардероб. У Ангвы тоже был свой заскок: она не любила, когда на нее смотрят во время перевоплощения. Такой уж у меня пунктик, говорила она. Моркоу мог смотреть на нее в любом из двух обличий, но только не в тех, которые она принимала в промежутке, – иначе этот взгляд рисковал стать последним.

Мир волчьими глазами выглядел иначе.

Прежде всего, он был черно-белым. По крайней мере, та несущественная часть восприятия, которую в человеческой форме она называла зрением, становилась монохромной, – но кому какое дело до зрения, притулившегося на заднем сиденье, когда обоняние перехватывает руль, и смеется, и высовывает руку в окно, и показывает всем остальным чувствам неприличные жесты? Задним числом она всегда вспоминала запахи как краски и звуки. Кровь была темно-коричневой и гудела низким басом, черствый хлеб казался ярко-голубым и неожиданно звонким, а каждый человек представлял собой калейдоскопическую симфонию, существующую в четырех измерениях. Потому что нос видит не только в пространстве, но и во времени: человек постоял минуту на одном месте и ушел – но учуять его можно и спустя час.

Она рыскала по коридорам Музея гномьего хлеба, опустив морду и принюхиваясь. Потом ненадолго вышла в переулок и поискала следы там.

Через пять минут она вернулась к Моркоу и снова подала ему знак.

Когда он открыл глаза, Ангва через голову натягивала рубашку. В чем в чем, а в этом люди давали волкам фору. Лапами такой трюк было не провернуть.

– Я думал, ты отправилась по следу, – сказал он.

– По чьему? – спросила Ангва.

– В смысле?

– Я чую его запах, и твой, и хлеба, и на этом все.

– Больше ничего?

– Грязь. Пыль. Ничего необычного. Есть старые следы, оставленные несколько дней назад. Я знаю, например, что ты заходил сюда на прошлой неделе. Запахов-то хватает. Сало, мясо, сосновая смола – непонятно откуда, лежалая еда… Но, клянусь, за последние пару дней тут не было ни одной живой души, кроме него и нас с тобой.

– Но ты говорила, что все оставляют след.

– Оставляют.

Моркоу посмотрел на покойного смотрителя музея. Это не тянуло на самоубийство, даже если очень широко трактовать рамки суицида. Нельзя убить себя батоном хлеба.

– А вампиры? – спросил Моркоу. – Они умеют летать…

Ангва вздохнула.

– Моркоу, я бы учуяла вампира, даже если бы он залетал сюда месяц назад.

– В ящике лежит почти полдоллара мелочью, – сказал Моркоу. – Так или иначе, если бы сюда забрался вор, он бы пришел за Боевым батоном, верно? Это очень ценный культурный объект.

– Родственники у этого бедолаги были? – спросила Ангва.

– Кажется, старшая сестра. Я захожу сюда раз в месяц, просто поболтать. Он даже дает мне потрогать экспонаты.

– Вот это шик, – не сдержалась Ангва.

– Это… очень приятно, да, – серьезно сказал Моркоу. – Напоминает мне о доме.

Ангва вздохнула и направилась в заднюю комнату. Такие комнаты есть в каждом музее – в них копится всякий хлам, экспонаты, которым не нашлось места на полках, и предметы сомнительного происхождения, вроде монет, на которых отчеканено «52-й год до нашей эры». Ангва увидела верстаки с обломками гномьего хлеба, полку для инструментов с месильными молотами разных размеров и кипы всевозможных бумаг. Немалую часть комнаты занимала печь.

– Он исследовал старинные рецепты, – сказал Моркоу, который, кажется, полагал своим долгом отстаивать честь смотрителя даже после его смерти.

Ангва открыла печную заслонку. Комнату залило теплом.

– Ничего себе печечка, – заметила она. – А это что?

– Так… Похоже, он пек оладьи, – ответил Моркоу. – Довольно убойные вблизи.

Она закрыла печь.

– Давай вернемся в штаб-квартиру, чтобы кого-нибудь отправили…

Ангва осеклась.

Превращаться незадолго до полнолуния было рискованной затеей. В волчьей форме это не слишком давало о себе знать. Она сохраняла разум – или, по крайней мере, ей казалось, что она сохраняет разум, хотя волчья жизнь была намного проще человеческой, так что, возможно, она просто становилась исключительно разумным волком. Трудности начинались, когда она превращалась обратно в человека. В течение нескольких минут, пока изменения окончательно не устаканивались, все ее чувства были обострены; запахи по-прежнему били в нос с огромной силой, и она слышала звуки, выходящие далеко за пределы убогого человеческого диапазона. А еще могла это обдумать. Волк мог понюхать фонарный столб и понять, что вчера тут проходил старый Бонзо, и ему слегка нездоровилось, и хозяин по-прежнему кормит его требухой, но только человек мог взвесить в голове причины и следствия.

– Есть еще какой-то запах, – сказала она и втянула носом воздух. – Едва заметный. Живое существо так не пахнет. Но… ты сам не чувствуешь? Вроде земли, но не совсем. Он такой… желтовато-оранжевый…

– Эм… – тактично протянул Моркоу. – Не у всех такой нос, как у тебя.

– Я его уже чувствовала где-то в городе. Но не помню где… Он резкий. Резче прочих запахов. Похоже на грязь.

– Ну слушай, на этих-то улицах…

– Нет, нет… не совсем грязь. Он тоньше, острее. Более пронзительный.

– Знаешь, иногда я тебе завидую. Наверное, здорово быть волком. Хотя бы иногда.

– У этого есть свои минусы.

«Например, блохи, – подумала она, запирая дверь в музей. – И еда. И постоянное неуютное чувство, что тебе надо нацепить сразу три бюстгальтера».

Она твердила себе, что держит все под контролем, и в каком-то смысле так оно и было. Да, когда она лунными ночами рыскала по городу, иногда ей попадался на зуб какой-нибудь цыпленок, но она всегда запоминала свой маршрут и на следующий день возвращалась, чтобы сунуть под дверь немного денег.

Трудно быть вегетарианкой, когда по утрам приходится выковыривать из зубов кусочки мяса. Но Ангва отлично справлялась.

По крайней мере, так она себе говорила.

По ночному городу рыскала именно она, а не волк. Она почти в этом не сомневалась. Волк уж точно не ограничился бы цыплятами.

Ее передернуло.

Кого она обманывала? В свете дня было легко любить овощи. Не преисполняться по ночам человеколюбием – вот что требовало усилий.

Первые городские часы уже били одиннадцать, когда паланкин командора Ваймса, качнувшись, остановился возле дворца патриция. У Ваймса уже подгибались ноги, но он единым духом проскочил пять лестничных пролетов и рухнул на кресло в приемной.

Минута шла за минутой.

Патрицию не стучали в дверь. Он сам вызывал посетителей, не сомневаясь, что они на месте.

Ваймс откинулся в кресле, наслаждаясь моментом покоя.

Из кармана у него раздалось:

– Динь-дон, динь-динь-дон!

Он вздохнул, достал обитую кожей шкатулку размером с небольшую книжку и открыл.

На него уставилось приветливая, но слегка обеспокоенная мордашка.

– Да? – сказал Ваймс.

– Одиннадцать утра. Встреча с патрицием.

– Да. И что? Уже пять минут двенадцатого.

– Ой. То есть вы уже встретились, да? – спросил бес.

– Нет.

– Тогда я через несколько минут снова напомню или не надо?

– Не надо. И вообще, ты мне не напомнил про встречу с геральдистами в десять.

Беса охватила паника.

– Но это во вторник, разве нет? Я был уверен, что во вторник!

– Это было час назад.

– Ох. – Бес понурился. – Хм. Ладно. Извините. М-да. Зато я могу вам сообщить, сколько сейчас времени в Клатче, если хотите! Или в Орлее. Или в Гункунге. В любом из этих мест. Только скажите!

– Мне ни к чему знать, сколько сейчас времени в Клатче.

– А вдруг! – не сдавался бес. – Только подумайте, вот вы с кем-то беседуете, разговор не клеится, и тут вы говорите: «Кстати, в Клатче сейчас на час меньше». Или в Бес Пеларгике. Или в Эфебе. Спросите меня, давайте. Я отвечу. Мне не сложно.

Ваймс вздохнул про себя. У него был блокнот для записей. И это было очень удобно. А потом Сибилла, его благословенная женушка, подарила ему этого беса-органайзера с пятнадцатью функциями – хотя, насколько Ваймс успел убедиться, как минимум десять из них сводились к тому, что бес извинялся за сбои в работе остальных пяти.

– Сделай лучше заметку, – сказал Ваймс.

– Ух ты! Серьезно? Ничего себе! Хорошо. Конечно. Без проблем.

Ваймс прокашлялся.

– Поговорить с капралом Шноббсом. Тема: рабочий график. Другая тема: графский титул.

– Э-э-э… прошу прощения, это была заметка?

– Да.

– Извините, но сначала надо сказать «заметка». Я точно помню, что это указано в инструкции.

– Ну хорошо, это была заметка.

– Простите, но теперь ее нужно повторить.

– Заметка: поговорить с капралом Шноббсом. Тема: рабочий график. Другая тема: графский титул.

– Готово, – сказал бес. – Во сколько вам об этом напомнить?

– По местному времени? – ядовито спросил Ваймс. – Или по клатчскому?

– Кстати, я могу вам сообщить, сколько сейчас времени…

– Я лучше сделаю заметку в блокноте, если ты не против, – сказал Ваймс.

– О, конечно, если вам так удобнее. Я умею распознавать почерк, – гордо произнес бес. – Я довольно продвинутый.

Ваймс достал блокнот и раскрыл его перед бесом.

– Что, и мой почерк распознаешь?

Бес прищурился.

– Ага, – ответил он. – Это определенно почерк. Черточки и завитушки, соединенные вместе. Точно. Почерк. Я его везде узнаю.

– Я думал, ты мне сообщишь, о чем тут сказано.

Бес недоверчиво на него покосился.

– Сказано? Он что, умеет разговаривать?

Ваймс спрятал потрепанную записную книжку и захлопнул крышку органайзера. Потом откинулся на спинку кресла и продолжил ждать.

Тот, кто смастерил часы для приемной патриция, был очень умен – явно куда умнее, чем тот, кто обучал беса. Они говорили «тик-так», как любые другие часы. Но промежутки между тиканьем, вопреки всем часовым законом, были неравными. Тик-так, тик… крошечная, почти незаметная пауза… так, тик-так, тик… и снова так, на долю секунды раньше, чем ожидало подсознание. В результате спустя десять минут даже у самых стойких все мысли расползались в кашу. Патриций наверняка очень щедро заплатил часовщику.

Стрелки показали четверть двенадцатого.

Ваймс подошел к двери и, вопреки всем неписаным правилам, осторожно постучал.

Изнутри не донеслось ни звука, ни единого шепота.

Он взялся за ручку. Дверь была не заперта.

Лорд Витинари всегда говорил, что точность – вежливость королей.

Ваймс вошел.

Шельма прилежно соскреб с пола крошащуюся белую грязь, а затем приступил к осмотру тела. Анатомии в Гильдии Алхимиков уделяли большое внимание, следуя древней теории, согласно которой человеческое тело – Вселенная в миниатюре, хотя при виде вскрытого трупа было сложно представить, какая часть Вселенной была маленькой, красной и хлюпала при нажатии. Так или иначе, в процессе обучения студенты сталкивались с практической анатомией, а иногда даже соскребали ее со стен. Когда начинающие алхимики проворачивали особо успешный эксперимент по исследованию взрывной силы, результатом обычно становился ремонт в лаборатории, совмещенный с увлекательной игрой «найди вторую почку».

Старика убили несколькими ударами по голове. Добавить к этому было особо нечего. Ему размозжили череп каким-то очень тяжелым тупым предметом[9].

Чего еще Ваймс ожидал от Шельмы?

Он осмотрел тело целиком. Других явных следов насилия не было, хотя… под ногтями у старика обнаружилась засохшая кровь. Но кровь, если уж на то пошло, тут была повсюду.

Пара ногтей были содраны. Трубчек пытался защититься – или, по крайней мере, заслониться руками.

Шельма внимательнее взглянул на пальцы. Под ногтями что-то застряло – что-то лоснящееся, как густой жир. Шельма понятия не имел, что это и откуда взялось, но, возможно, именно это ему и предстояло выяснить. Он добросовестно вынул из кармана конверт, поместил туда грязь из-под ногтей, запечатал и пронумеровал.

Потом он вынул из ящика иконограф и приготовился запечатлеть труп.

И тут он кое-что заметил.

Ваймс так и не закрыл отцу Трубчеку глаз, и теперь тот лежал, подмигивая вечности.

Шельма наклонился поближе. Он был уверен, что ему показалось. Но…

Даже теперь он все еще не был уверен. Сознание порой выкидывает странные фокусы.

Он открыл дверцу иконографа и спросил у беса, сидящего внутри:

– Сидни, можешь зарисовать его глаз?

Бес выглянул в смотровое окошко.

– Только глаз? – пискнул он.

– Да. Как можно крупнее.

– Да вы умом тронулись, не иначе.

– И помалкивай, – добавил Шельма.

Он водрузил иконограф на стол и сел рядом. Из ящика донесся шорох кистей. Наконец завращалась ручка, и из щели выползла чуть влажная картинка.

Шельма посмотрел на нее. Потом постучал по ящику. Открылась дверца.

– Да?

– Надо крупнее. На весь лист. Вообще, знаешь, – Шельма, прищурившись, пригляделся к картинке, – нарисуй только зрачок. Самую серединку.

– На весь лист? А вы знаете толк в извращениях.

Шельма подвинул ящик поближе к трупу. Заскрипели шестеренки – это бес выдвигал линзы, – а потом снова деловито зашуршали кисти.

Через несколько секунд на свет вылезла новая картинка. На ней был изображен большой черный круг… вернее, почти черный.

Шельма присмотрелся. На картинке угадывался намек, всего лишь намек…

Он снова забарабанил по ящику.

– Какую дичь придумали на этот раз? – осведомился бес.

– Фрагмент по центру. Как можно крупнее.

Линзы еще сильнее выдвинулись вперед.

Шельма в нетерпении ждал. Было слышно, как в соседней комнате неспешно расхаживает Детрит.

Щель выплюнула третью бумажку, и в иконографе открылась дверца.

– Все, – сказал бес. – У меня кончилась черная краска.

Картина действительно была сплошь черная… за одним крошечным исключением.

Дверь на лестницу распахнулась, и вошел констебль Посети – вернее, его внесла в комнатушку небольшая толпа. Шельма с виноватым видом сунул бумажку в карман.

– Это возмутительно! – сказал маленький человечек с длинной черной бородой. – Впустите нас немедленно! Кто вы такой, молодой человек?

– Шель… Капрал Задранец, – ответил Шельма. – Смотрите, вот мой значок…

– Капрал, значит? – сказал бородач. – Ну а я Венгел Рэдли, не последний человек в нашей округе, и я требую, чтобы вы сейчас же выдали нам бедного отца Трубчека!

– Мы, э-э-э, мы пытаемся понять, кто его убил… – начал Шельма.

Позади него послышалось движение, и все, кто стоял впереди, неожиданно переменились в лице. Шельма обернулся и увидел в дверях комнаты Детрита.

– Тута все в порядке? – спросил тролль.

Перемены в статусе Городской Стражи позволили Детриту заказать себе настоящие доспехи вместо куска слоновьей брони. Оружейник попытался выбить на его нагруднике стилизованную мускулатуру, обычную для доспехов сержанта. Детрит был уверен, что половину мускулов он пропустил.