К нам осень не придёт

Ну, а кавалеры просто теряли от неё голову. Анна получала предложения руки и сердца с завидной регулярностью, но, так как она пока что сохраняла полную безмятежность и равнодушие к своим обожателям, отец не настаивал с выбором мужа. Скорее, наоборот – папенька пренебрежительно смотрел на большинство молодых людей, волочившихся за его старшей дочерью, и обзывал их повесами, пустыми болтунами и мыльными пузырями.

Анна не хотела слышать о замужестве ещё и потому, что мысль о близости с чужим человеком приводила её в настоящий ужас… Ведь если она будет жить с супругом, делить с ним постель – он может узнать о её страшной, постыдной тайне.

О происхождении этой тайны сама она ничего не знала. Возможно, что-то могла бы объяснить родная мать, но о ней было известно лишь, что она пропала меньше чем через неделю после рождения Анны. За ней никто не приезжал, сама она не приказывала закладывать карету или позвать извозчика, да что там – доктор строжайше запрещал Алтын Азаматовне покидать постель, так как княжна ещё не оправилась после родов.

Но она исчезла, да ещё не ночью, а рано утром, когда домашние были уже на ногах… Никто – ни нянька новорождённой малютки, ни горничная барыни, что находились поблизости, ничего не слышали и не видели. Точно княжна растворилась в воздухе или вылетела в окно.

Разъярённый Алексей Петрович Калитин сгоряча велел выпороть никчёмных девок за нерадивость, да толку-то? Обе дурищи с рыданиями валялись у него в ногах, твердили: «Не видели, не знаем, хоть казнить велите, барин, а ничего не знаем, куда барыня изволили пойти!»

Алексей Петрович махнул на них рукой. Он надеялся, что у супруги случилось временное помешательство, что-то вроде родильной горячки, и та, не помня себя, ушла со двора. Но её, конечно же, найдут! Или сама вернётся: не может же она родное дитя крошечное вот так бросить! Он хорошо помнил, как она обожала младенца, как часами держала его на руках, покрывала крошечное личико дочери горячими поцелуями, смешивая их со слезами, так что даже доктор советовал давать молодой женщине успокоительные настойки! Нет, она обязательно вернётся!

Но Алтын не вернулась. Когда Анна, будучи уже подростком, узнала как следует всю эту историю, сперва она почувствовала ужасную боль и обиду. Она пообещала себе, что даже если мать как-то найдётся – она, Анна, ни за что её не простит. Но потом, сопоставив в уме некоторые свои секреты, о которых знала лишь она сама, Анна одумалась и уже не так строго судила матушку. Ведь та, вероятно, тоже страдала от неких тайн и боялась, что о них узнают окружающие. А значит, могла уйти просто от страха, или же ей кто-то угрожал разоблачением.

Прошло несколько лет. Анна повзрослела и, как все, уверилась, что Алтын давно нет в живых – ведь не может же быть, что та живёт себе где-то, забыв, что у неё есть оставленная дочь. Между тем, её продолжало терзать опасение, что кто-либо узнает и её собственные секреты.

* * *

Лет с семи Анна начала замечать в себе некие странности: на одну неделю в году она превращалась в какое-то дикое, невоспитанное, почти неуправляемое существо. Происходило это в мае. Тогда Анна впервые по-настоящему довела няньку и гувернантку до слёз своим невозможным поведением: она хохотала, прыгала, скакала и плясала весь день. Она не желала кушать, спать, заниматься уроками, слушать старших… На замечания и увещевания смеялась и дерзила, кричала: «Не сметь мне перечить!» А когда нянька решительно приблизилась к девочке, дабы как следует отшлёпать, та сильно, до крови укусила женщину за руку.

Нянька отскочила и заплакала от испуга и обиды. Тогда гувернантка-француженка решила, в свою очередь, приструнить воспитанницу: крепко схватила её за плечо, встряхнула и приказала встать в угол. И тут же пожалела о своих словах: карие, бархатные глаза Анны загорелись каким-то бесовским огнём, она впилась взглядом в испуганное лицо мадемуазель. Щёки девочки побелели, как снег, глаза стали пугающе-чёрными, похожими на бездонные провалы, а из-под губ показались… клыки!

Мадемуазель в ужасе отшатнулась, уговаривая себя, что ей, верно, померещилось. Анна же, получив свободу, снова пустилась напевать, скакать, кружиться в буйном танце…

Её оставили в покое. Обе женщины побоялись жаловаться на девочку папеньке, ибо тот, без памяти любивший дочь, скорее всего, не захотел бы и слушать подобный вздор. К тому же француженке совсем не улыбалось лишиться хорошего места.

Поэтому та и другая скрыли происшествие, приписав его внезапной вспышке буйства и неугомонности, что, как известно, бывает у детей этого возраста. Несколько дней Анна пребывала в таком состоянии, но её никто не трогал. Отец был весь в делах, мачеха занималась лишь собственной дочерью и не обращала на падчерицу особого внимания.

А через некоторое время Анна успокоилась; вернулся её прежний милый, лёгкий характер, ласковое внимание к окружающим. Нянька с гувернанткой облегчённо вздохнули.

* * *

Но через год всё повторилось. Анна сама не понимала, отчего ей хочется буянить, она была не в состоянии слушать учителей и хотя бы притворяться послушной. Ей хотелось танцевать, кружиться, прыгать, хохотать! И ещё она страстно желала оказаться где-нибудь в лесной чаще, на берегу реки – лишь бы подальше от людей. Чтобы никто не мешал ей танцевать и скакать по лугам и кочкам, никто не докучал постылыми нравоучениями…

Она знала уже, что это скоро пройдёт – и ничего не могла с собою поделать. Вечером, оставшись одна, она всё плясала в своей комнате, перед зеркалом. Они с сестрой Еленой никогда не жили вместе. Таково было желание мачехи – она хотела, чтобы родная дочь была рядом с ней, а отец не настаивал и не навязывал девочкам излишней близости.

Кружась в танце и размахивая руками, Анна не заметила, как лёгкая сорочка соскользнула с её плеча… На столе стоял шандал с пятью свечами; в их неверном свете Анна случайно увидела своё отражение в зеркале. Сперва она не могла понять, что не так – однако, приглядевшись, вскрикнула от ужаса… Она подбежала к зеркалу, изогнулась – она всегда была по-змеиному ловкой и гибкой – и внимательно осмотрела себя.

Её спина выглядела страшно… На ней либо не было кожи, либо же она стала прозрачной – Анна не поняла. Она ясно видела в зеркале существо, похожее на себя, но только это была не она!

Преодолевая брезгливость, она ощупала собственную спину и плечи. Ничего не болело, не жгло, не саднило, как бывает, когда поранишься. Но смотрелось это совершенно ужасно. Тут в коридоре раздались шаги служанки, которая несла ей чашку тёплого компоту из сушёных яблок… Анна скорее натянула сорочку и закуталась в большой вязаный платок, замирая от ужаса… Но всё сошло благополучно, никто ничего не заметил.

Анна поняла, что большой удачей явилось мудрое решение няньки и француженки оставлять её в такие дни почаще одну, не пытаться раздеть и уложить. Иначе бы они уже давно обратили внимание на её уродство.

Несколько дней она жила, точно в кошмаре; лишь только оставалась одна в комнате, она запирала дверь и рассматривала себя в зеркале… Ей всё так же хотелось танцевать и хохотать, буянить и сходить с ума, но теперь она всё время помнила о своих страхах.

И в одно тёплое майское утро девочка соскочила с постели, морщась, стянула с плеч сорочку… Голова закружилась от радости – так, что Анна сперва не поверила своим глазам – с ней снова было всё в порядке. Много раз за день она проверяла это, глядя на себя в зеркало; вечером же разделась и тщательно исследовала собственное тело – ничего! Она вновь стала самой собой.

* * *

Вот только подобное с тех пор повторялось каждый год – в эту проклятую майскую неделю. Анна привыкла и уже не сходила всякий раз с ума от ужаса. Никто так и не узнал, она научилась скрывать своё состояние, держать себя пристойно. Она давно уже не бесилась, не бегала и не танцевала… И изменения, происходившие с её телом, также до поры до времени успешно прятала от всех.

* * *

Ещё одну свою особенность Анна не то чтобы нарочно скрывала – та была не так ужасна, как первая, скорее наоборот, являлась неким чудом. Но привычка быть осторожной, не показывать свою несхожесть с людьми накрепко въелась в Анет с раннего детства.

Читать и писать она начала с четырёх лет, что было достаточно рано и восхищало батюшку и гувернантку. Танцевать молодую барышню также приучили с самого нежного возраста. А вот что касалось живописи, то первый по-настоящему самостоятельный рисунок у Анюты получился лишь на седьмом году жизни. До этого она только присматривалась к всевозможным картинам и портретам в гостиной. А когда мадемуазель предлагала ей изобразить на бумаге, например, берёзку, солнышко или цветок – Анна отрицательно качала головой. Гувернантка не настаивала: она уже достаточно изучила характер воспитанницы и знала, что Анет из тех спокойных, покладистых натур, которые редко спорят и обычно рады угодить окружающим. Но уж если им что-то точно придётся не по душе – будут стоять на своём до последнего. Да ещё и барин строго-настрого запрещал неволить дочь в чём бы то ни было.

Каково же было изумление мадемуазель, когда уже шестилетняя Анюта вдруг выразила желание учиться рисовать, да не просто учиться – она с головой ушла в это занятие! Казалось, девочка желала изобразить весь видимый мир – теми способами, что были ей подвластны. Она рисовала акварелью, углём, тушью, карандашами; выпросила себе мольберт и масляные краски. Да ещё, не удовольствовавшись этим, Анюта расписывала стены своей комнаты, разукрашивала оконные стёкла, скатерти, скамьи…

Папенька, как и всегда, был в восторге от таланта дочери. Для неё пригласили учителя живописи, хотя тот был нужен Анне скорее лишь для того, чтобы дать ей теоретические знания. В практических же советах девочка почти не нуждалась. Она с быстротой молнии постигала всё сама.

Анна познала для себя величайшую радость: для неё рисовать стало тем же самым, что видеть и наблюдать прекрасный мир вокруг. Она переносила на холст всё живое и неживое, начиная от горшка с геранью, что стоял на подоконнике в детской и заканчивая морозными искрами на снегу ясным зимним утром.

* * *

Как-то раз Анюта, сидя на балконе, изобразила на рисунке весьма упитанного сизого голубя, виденного ею незадолго до этого на прогулке. Она с удовлетворением оглядела свою работу, и тут ей пришла в голову озорная мысль пририсовать здесь же кошку.

Кошка получилась быстрая, тощая, с алчным блеском в глазах и острыми когтями… Она прищурилась на свою добычу, подобралась, и… Лёгкое тело пружиной взвилось вверх! Анюта ойкнула: в хищных когтях осталось несколько пёрышек, а голубь, вспорхнув с картины, закружился над двориком. Кошка раздражённо заворчала, перебралась по перилам на соседний балкон, а оттуда влезла на крышу…

Ошарашенная Анюта рассматривала опустевший рисунок: на листе осталась лишь скамейка, на спинке которой должен был сидеть голубь, да несколько луж, в которые заглядывало солнце. А ожившие кошка и голубь предавались обычным, свойственным им занятиям: голубь перепархивал с балкона на балкон, поклёвывал крошки и зорко следил за своим врагом; кошка же шныряла по крышам и чердакам в поисках новой добычи.

Анна проводила глазами свои «произведения» и вернулась в комнату. Ей не терпелось убедиться, действительно ли всё было так, как она себе представляла.

Она нарисовала несколько маленьких мышат; те, немного побегав по детской, спрятались среди досок пола. Роскошная чайная роза, написанная маслом, превратилась в настоящую, когда Анна потянулась, чтобы вдохнуть аромат: роза буквально выросла из листа бумаги в натуральном размере!

Анюта поэкспериментировала ещё немного и выяснила: оживает на её рисунках лишь то, что относится к естественной природе. Это были животные, растения, вода, даже насекомые – чтобы довершить опыт, девочка нарисовала злющую осу и натерпелась настоящего страху, когда та с грозным жужжанием запуталась в её волосах.

Как ни забавно, сделать реальным какой-либо искусственный предмет у Анюты не получилось. Она изобразила на бумаге красивое платье, диадему с сапфиром, наподобие той, что надевала мачеха по торжественным случаям, туфельки со сверкающими пряжками – но всё это так и осталось рисунками, хотя и весьма красивыми. И тогда Анюта сделала вывод, что её волшебные способности относятся исключительно ко всему живому. Что же, ну и пусть! Зато она, к примеру, даже летом может получить настоящий снег. Или завести дома льва! Но, стоило ей только представить, что нарисованный лев оживёт, и, вероятно, захочет съесть свою же создательницу, как Анюта от рискованного намерения пока что отказалась.

Ей не удалось проверить, хватит ли её способностей, чтобы оживлять нарисованных людей: Анна ни разу не написала ни одного портрета. Изображать людей для неё было не интересно и отчего-то неприятно. Даже на бесчисленных деревенских пейзажах и городских видах помещать человека она бы не стала. Присутствие людей Анна только намечала с помощью разной утвари, домашних животных или хотя бы теней, силуэтов, отражений в воде…

За всё время гувернантка прочла ей достаточно много сказок, населённых волшебниками, феями и колдунами, добрыми и злыми. Они владели разными чарами, и всегда кто-то что-то от них хотел и старался получить желаемое любым путём. Если окажется, что и она, Анюта – фея, к ней тоже будут приходить незнакомцы и надоедать всякими глупыми просьбами? Вот скука-то!

Поэтому Анюта решила на всякий случай молчать и не делиться ни с кем своим странным талантом.

* * *

Она не знала, как связаны между собой две её удивительных особенности, и понятия не имела, откуда это у неё. Анет взрослела: оживающие рисунки уже не казались ей такими чудесными и забавными, как в детстве: она к ним привыкла. К страшной же неделе в мае, когда она переставала быть собой и превращалась словно в какую-то нечисть, привыкнуть оказалось тяжело. Ей приходилось выдумывать себе нездоровье, дабы не показываться на балах, вечерах и в театрах, где надо было носить открытое платье. Чаще всего Анна притворялась, что страдает обычным женским недомоганием: так было удобнее всего избежать визитов и осмотров семейного доктора.

Она научилась скрываться и прятаться, но каждый год надеялась, что этот кошмар, наконец, закончится… И он действительно закончился – однако получилось это совсем не так, как она могла предположить.

* * *

Нынешний май выдался в Петербурге печальным, дождливым и холодным. Анна предпочитала почаще оставаться в своей комнате; показываться друзьям и знакомым, улыбаться и любезничать с кем бы то ни было ей совершенно не хотелось. Она обречённо ждала своего ежегодного «недуга», что всякий раз отравлял её ожидания весны и тепла. Анна терпеть не могла месяц май и предпочла бы, чтобы он вообще исчез из календаря.

Последнее время к ним зачастил важный гость, граф Левашёв, весьма уважаемый папенькой и Катериной Фёдоровной. Родители просто таяли от его титула, великосветских манер и восхищения семейством Калитиных.

Анет, в общем, догадывалась, с какой целью красавец-граф ездит к ним и ищет их общества. Левашёв был ей, пожалуй, даже и приятен – во всяком случае, он не раздражал, не навязывался, всегда умел рассмешить и позабавить, ухаживал мягко, тактично. В том, что он не сводил с Анны глаз, для неё ничего удивительного не было: она давным-давно привыкла к восторженным мужским взорам.

В душе Анет сохраняла к нему полное равнодушие, и это также не было для неё чем-то новым. За свои двадцать лет она ни разу не встретила мужчины, который заставил бы её сердце биться быстрее. Анна смирилась с такой своей особенностью. Возможно, она и вообще никогда не сумеет влюбиться, так и что с того? Прочтя много книг о любви и страданиях, которые испытывает влюблённое существо, она сделала вывод, что не такое уж это и счастье. И если ты не влюблена, живёшь себе спокойно, дышишь ровно, не зависишь от капризов своенравного Амура, то не лучше ли стараться, чтобы так всё и оставалось?

Владимир почти не отходил от Анны всю зиму и весну, что приводило в отчаяние младшую сестру, Елену. Та, глупышка, влюбилась в него буквально с первого взгляда! Анне было и смешно, и жаль сестру, и одновременно её раздражали все эти глупости. Не знает Елена, каково жить в постоянном страхе, прятаться от домочадцев, постоянно следить за собой… Никакая несчастная любовь с таким не сравнится!

А весной Владимир Левашёв решительно попросил у папаши руки Анны – и отец формально дал согласие. Анет поначалу пришла в ужас: она не ожидала, что именно этой весною решится её судьба, да ещё так внезапно! Она решила было броситься к ногам папеньки, умолить его подождать со свадьбой, ибо вообще не представляла себя в роли жены! И что будет, когда Владимир узнает о странных изменениях, всякий раз происходивших с ней в мае?! А он узнает непременно – ведь они будут жить, как супруги, и долго скрывать свой секрет ей никак не удастся!

* * *

Умирая от тревоги, Анет дожидалась отца, который, как это часто бывало, задерживался в присутственных местах. Последние несколько дней она ощущала, что вот-вот с ней начнёт происходить то самое… Она куталась в шаль, хотя дома было тепло, нарочно покашливала – а вот озноб, что сотрясал её тело, был самым настоящим.

Анна сидела у себя, когда заметила у своего окна крупного чёрного ворона – птица несколько раз подлетала близко, на мгновение замирала, словно разглядывала, что происходило в комнате. Анет засмотрелась на неё и даже перестала всё время прислушиваться к себе, пытаясь не пропустить свою ежегодную пытку. Казалось, ворон внимательно наблюдает за ней своими блестящими, чёрными глазами.

Заинтригованная, Анна открыла окно. Птица не сразу, но влетела в комнату, приблизилась, вглядываясь в лицо Анны живым, умным – почти человеческим – взглядом. Анет протянула руку, коснулась чёрных перьев; птица на миг отпрянула было, но тут же вернулась и вспорхнула девушке на плечо. Анне даже показалось, будто ворон погладил её по голове своим сильным крылом.

Ворон смотрел на неё столь пристально, что Анет засомневалась, не была ли это какая-то дрессированная птица: может быть, она потерялась, улетела из цирка или зоосада?

– Ты, верно, кушать хочешь? – спросила Анна, поглаживая глянцевые чёрные перья. – Я принесу хлеба и молока…

Она ссадила ворона с плеча и, не закрыв окна, вышла из комнаты и направилась на кухню. Чтобы раздобыть чашку молока и ломоть хлеба, ей не пришлось потратить много времени – к счастью, был уже поздний вечер, и кухарка давно закончила работу.

Анет вернулась к себе и с досадой всплеснула руками: комната была пуста. Не стоило оставлять окно отворённым…

– Вот глупый, кто же тебя теперь накормит? – пробормотала она. – Пропадёшь ведь, коли потерялся…

И тут, к её радости, послышался шум крыльев, и из-за шифоньера показался чёрный силуэт – оказывается, ворон прятался!

– Ну, прости – ах ты, умник какой оказался! – приговаривала Анет, потчуя птицу хлебом, смоченным в молоке. – Ведь и правда, увидел бы кто – выгнали бы, ещё и крик подняли!

Ворон пробыл с ней ещё некоторое время, а когда взошла луна, и Анна, облокотившись на подоконник, наслаждалась ясной майской ночью – птица осторожно вспорхнула ей на руку. Посмотрела внимательным, долгим взглядом, коснулась щеки крылом – и растворилась в ночном мраке, быстро и бесшумно, точно призрак.

Анна удивлённо проводила ворона глазами, и вдруг разом почувствовала сладкую, тяжёлую усталость, даже голова закружилась: сил хватило лишь на то, чтобы раздеться и лечь в постель. Она уже готовилась погрузиться в блаженный сон, когда до неё донеслись бурные истерические рыдания Елены, испуганный голос мачехи… Что там ещё случилось? Она потянулась было за пеньюаром: надо бы пойти, узнать, что такое с сестрой – но рука безвольно упала. Глубокий сон накрыл её, словно тёплое одеяло на гагачьем пуху.

* * *

Наутро Анна проснулась свежей, отдохнувшей и полной сил. Ничего похожего на ежегодные майские страдания она не испытывала. Вчера с ней точно произошло что-то хорошее – что же? Она не могла припомнить, однако, подойдя к зеркалу, внимательно осмотрела себя и ожидаемых ужасных изменений не увидела.

Ей захотелось петь и смеяться, но это не был тот приступ буйства, повторения которого она боялась – это оказалась нормальная, естественная радость! Неужели Бог наконец-то смилостивился над ней и больше подобного не повторится?

В дверь постучали; вошла горничная Люба с подносом.

– Барышня, тут барыня вам прислали укрепляющую микстуру, а то вы всё кашляли вчера. Вот они и беспокоились, аж с ночи вам лекарства готовили…

Анет, не вслушиваясь, машинально выпила снадобье, имевшее приятный травяной вкус с какой-то горчинкой. Напевая, она оделась; наверное, сегодня папенька уже решительно заговорит с нею о женитьбе. Анна пока не решила, какой именно ответ даст отцу, но нынешним утром она находилась в таком блаженстве, что хотела обнять весь мир. Если граф Левашёв и правда любит её, пожалуй, она готова будет составить его счастье, помочь ему вернуть промотанное родителем состояние, блеск и славу старинной фамилии. Он хороший, благородный человек и цели его, несомненно, благородны!

* * *

И вот, перед самым отъездом на дачу в Стрельну, Анна, последнее время бывшая совершенно счастливой, вдруг захворала и лишилась чувств. Ей с самого утра нездоровилось, однако это было уже не то, чего она боялась. Наступил июнь, один из самых любимых ею месяцев – ведь теперь целый год можно было жить и не беспокоиться о том.

… Перед тем, как потерять сознание, Анет запомнила лишь, что прошла из столовой в гостиную, остановилась перед портретом пропавшей матери: ей вдруг показалось, что изображение ожило, и в прекрасных глазах княжны заблестели слёзы… Анна испуганно вскрикнула, ноги её подкосились; подбежавшая Елена едва успела подхватить сестру и не дать ей удариться об пол…

Глава 4

Елена зашла к отцу в кабинет, дабы пригласить того к обеду. Папенька, казалось, был чем-то сильно рассержен, однако не забыл небрежно поздороваться с младшей дочерью и осведомиться о здоровье Анет.

– Я ещё не успел зайти к ней сегодня, – добавил отец. – Да и боязно что-то…

– Отчего же боязно, папаша? – внутренне замирая, спросила Елена.

В её памяти ещё было свежо происшествие в спальне Анны – а о том, что происходило не далее, как сегодня утром между нею и Владимиром, Елена боялась даже вспоминать. Её тело всё ещё хранило прикосновение его сильных горячих рук, когда он подхватил её и прижал к себе. Думая об этом, она закрывала глаза от смущения и низко опускала голову. Зачем он это сделал?! Как он мог, когда их с Анет свадьба уже назначена?

Елена старалась уверить себя, что со стороны Владимира это был знак внимания, услуга будущей родственнице из вежливости. Верно, он всего лишь хотел, чтобы она не промочила ног, переходя лужи во дворе! И всё-таки… Его прерывистое дыхание, загадочно-печальный взгляд, устремлённый на неё, «простите», произнесённое шёпотом! Больше он ничего не сказал ей в то утро. Так невыносимо неловко было под его пристальным взглядом, что Елена не выдержала и сбежала в комнату к сестре. Она надеялась, что общество Анны послужит дополнительной преградой для её невозможных, греховных мыслей и поможет вернуть обычное спокойствие и смирение. В какой-то миг Элен даже собралась признаться сестре во всём – пусть та рассердится, пусть побранит её как следует – лишь бы не оставаться больше наедине со своим смятением!

Но, увы, Анет было вовсе не до неё, Елены. И не до Владимира. Став свидетельницей необъяснимого чуда с вороном, улетевшим с картины, Элен даже забыла на миг обо всём другом. А на вопрос «что же это такое было?», Анет посмотрела на неё блестящими глазами, и ответила: «Я бы непременно рассказала тебе всё, если бы знала. Но я не знаю, моя милая, я сама ничего не понимаю».

Элен испуганно вздрогнула, осознав, что папенька что-то говорит, а она, занятая своими мыслями, не слушает.

– …Вот я и думаю, а вдруг не просто так она о матушке родной вспоминает, да видения ей являются? Ведь княжна-то моя, Алтын, как раз в эти майские дни и пропала тогда. Сколько лет прошло, а я по сей день чуть не каждое мгновение помню.

Отец тяжело опустился в кресло, сильно потёр ладонями лоб.

– А что же, вы, папаша, тоже думаете, что маменька Анет вовсе не погибла тогда? – осмелилась спросить Елена, проглотив мгновенное, острое чувство горечи от слов отца «княжна моя».

– Откуда же мне знать… Тоже?! Получается, ещё кто-то так думает?

Алексей Петрович мгновенно вскочил с кресел, схватил Елену за плечи, встряхнул.

– Ты это о чём? Или Анет говорила что? – требовательно спросил он. – Ей опять мерещилось? Что она тебе рассказала?!

Елена печально вздохнула. Всегда, всегда у папаши на уме лишь Анет да её пропавшая маменька, Алтын Азаматовна!

– Н-нет… – нерешительно ответила она. – Уже почти ничего. Последние дни ей больше и не мерещится. Мамаша сестрице всё какое-то снадобье даёт, ей и полегчало.