Камбала. Роман в двух книгах. Книга вторая

– А, что теперь казнить себя?

– Нет, просто нужно побыть самому с собой, подумать, «с какой ноги начинать шагать дальше». Для как такового стимула служить, в плане рьяно, примерно, как бы зарабатывая поощрение, чтобы доказать всем, что я не хуже, а в чём-то и лучше других, уже нет смысла. Думаю, выбрать среднее, служить честно – это однозначно, иначе я не умею, не имею никакого права и не только из-за данной присяги. Я, просто, не могу пакостить кому-то и за что-то, а делая себе неприятно, тем самым наказываю только себя, другие же от этого не страдают – вот, что важно, – говорил вслух, думая, что отвечаю своему внутреннему голосу и меня никто не слышит.

– Ну ты философ! – откровенно удивился мой близкий товарищ.

– Ты лучше скажи, ты со Светой встречался в увольнении? – решив сменить тему, спросил Хуса.

– Сань, ты мог бы прямо спросить, видел ли я твою Иринку. Приезжала в первый выходной, после твоего отъезда. Обиделась, что ничего ей не сказал. Сказала, если захочет с тобой разговаривать, то это будет «крупный разговор».

Я засмеялся от души, впервые за сегодня, уж точно, это была самая приятная новость. Значит я кому-то нужен, это замечательно.

– Чего ты ржёшь? Серьёзно, так и сказала. А Света проговорилась, что ей говорила: «Поехал к своей казачке. Можно подумать, что я хуже. Ну, пусть только приедет – узнает, где раки зимуют…».

Я засмеялся ещё сильнее и не мог остановиться.

– Не веришь? Спросишь у нее, в увольнении… Это же тебя, наверное, и увольнения лишат, да?

– Какое увольнение, Хус? Мне «губа» корячится. А смеюсь я с того, что ты сказал, «там, где раки зимуют», из-за того, что я знаю где, я же Камбала, с Раком дружу. Извини, брат, рассмешил. Пойдём. «Утро вечера мудренее».

После завтрака, уже по традиции, я столкнулся с быстро идущим из своей каюты «кэпом». Его походку можно было отличить среди тысяч, такая она была характерная и не по годам старческая.

Увидев меня, он практически шарахнулся, как от приведения, возможно, что это был его юмор, что горькой пилюлей отзывался у меня в душе. Все его нравоучительные высказывания были всегда «в десятку» и такими, какие никто больше, кроме него не мог никогда сказать, при том не повторяясь.

– Знаешь, кто ты?

– Так точно, товарищ командир. Камбала.

– А, что ты сделал, знаешь?

– Проступок нехороший, товарищ командир.

– Нет, ты не проступок сделал. Ты наср… мне в карманы и ода полные…

Я машинально посмотрел на карманы его кителя, в которые были опущены руки, как будто они у него мерзли и таким образом он хотел их согреть. Командир смотрел на меня немигающим пристальным взглядом, пытаясь, как бы добраться до самого нутра и прощупать его. Я стоял, словно загипнотизированный, как кобра под музыку дудки факира.

– Да, нас..л мне в карманы и ода полные. Смотри!

И при этом, «кэп» резко выдернул руки из карманов, а мне показалось, что сейчас из них вывалится то, о чем он сказал и всё это – моя «работа». От неожиданности я машинально отстранился от командира, пока стена коридора не стала преградой к отступлению. Видимо, на моем лице изобразился испуг или ещё что-то, что заставило «кэпа» толи улыбнуться, толи, что вернее, усмехнуться надо мной. Он заправил носовой платок, наполовину высунувшийся из кармана, и проследовал по коридору дальше.

Я долго не мог прийти в себя, а те, кто стал свидетелем этого урока, в очередной раз проведенного для меня, сдерживали себя, прикрывая даже рот, чтобы не заржать по лошадиному. Сегодня на построении дивизиона все прошло тихо. Видимо, ещё сведения комендатуры, задержались в дежурной части дивизиона и не дошли ещё до комдива.

Как говорят: «Семь смертей не видать, а одной не миновать», так и в моем случае. День прошёл хмуро и даже не от ожидания неминуемого наказания, а от того, что после дома была такая сильная ностальгия, что не передать. Будучи дома, я даже рвался сюда, на службу, а теперь уже пожалел, что так бесцельно практически провёл отпуск. Но, что было, то было, ничего назад не вернуть.

На другое утро, при построении дивизиона всё было, как всегда изначально. Это из тех установленных воинскими положениями ритуал, в котором, практически, ничего не менялось, кроме, может быть того, что в прошлом году был другой комдив, всеми уважаемый и даже любимый, а сейчас тот, кто в большей степени строгостью и мимикой Луи Фюнеса, кроме того, что с него смеялись от этих вот ужимок, которые, конечно, он сам не видел. Даже мичманы и офицеры позволяли себе передразнивать комдива, чего и подумать не могли о прежнем. Это не наговор на человека, это те впечатления и факты, которые чувствовал, видел и знал.

После завершения обязательных традиционных мероприятий приветствия и осмотра личного состава, командир дивизии подозвал своего адъютанта и взял у него лист бумаги. Потом, мельком взглянув на лист, сказал:

– У нас в дивизионе опять ЧП. С такими чудовищными фактами разгильдяйства я не намерен мириться. Мне поставлена командованием Военно-морской базой задача искоренить пороки, пережитки прошлого и упущения предыдущего командования дивизиона и я намерен «калённым железом выжигать всячески в подчинённых мной подразделениях пьянство, дезертирство, разгильдяйство и ненадлежащее отношение военнослужащих к своим должностным обязанностей, нарушению статей Уставов и самого святого, Присяги Родине. Пока я на этом посту этому не бывать никогда.

В конце пламенной речи комдив вошел полностью в образ известного французского актёра и речью и особенно мимикой и жестами. Пауза в несколько секунд показалась вечностью. Учащенно билось сердце и хотелось, чтобы всё быстрее завершилось.

– Старшина 1-й статьи Иващенко, выйти из строя!

Я положил руку на плечо стоявшего в первой шеренге впереди меня матроса. Когда тот сделал шаг вперед и затем вправо, я сделал четыре шага вперёд, остановился и выполнив движение «кругом», остался стоять по стойке «смирно» перед строем.

– Смотрите, все смотрите! Вот такие, как он будут, в случае войны стрелять вам в спины, – сделав паузу, продолжил с ещё большим ударением на эти слова и тыкая в меня пальцем, – в спины, в спины!

Пройдя мимо меня, развернулся, посмотрел в мою сторону и произнёс:

– Приказываю, разжаловать! Исполнить немедленно перед строем. Пусть другие видят, что их ждёт такая же кара за нарушения и совершенные преступления.

Старшина команды мотористов засуетился. Он знал, что нужно было прилюдно, перед строем срезать лычки. Ситуация критическая. Он шепнул что-то молодому мотористу и тот, сорвавшись с места, не побежал, а полетел в казарму. Благо, что она в 50—60 метрах от места, где по принятому распорядку выстраивалась наша команда. Каждая из команд и служб знали свои штатные места.

А я стоял и меня разрывало чувство несправедливого обвинения в грехах, которые мне заочно наперед приписывают. С такими мыслями к личному составу, я так подумал, побед не дождёшься и не потому, что подчиненные никудышные, а потому, что их хотят такими сделать. Эх, товарищ капитан 1-го ранга, как же вы ошибаетесь во мне в первую очередь.

Не я буду стрелять вам и моим товарищам в спины. Возможно те, послушные служаки с длинным языком, который им нужен совсем не для изречения умных мыслей, их нет, они простые исполнители воли начальства. И в случае чего, не дай Бог, первыми поднимут руки и пойдут, подняв на сломанном стволе молодой русской берёзки обхезанные от страха кальсоны, изначально бывшие белыми…

Я, товарищ комдив, из тех, кто даже в пьяном угаре буду рвать зубами чеку гранаты, когда рука, которой это можно было бы сделать, перебита вражеской пулей и, если посчитаю ситуацию безнадежной, взорву себя вместе с врагами нашей Родины. Я – русский до мозга костей: я – русский по духу; я – русский и мне не чужды русские традиции, язык, обряды, духовность и нравственность; я – русский матрос, я потомок великого императора и флотоводца, мою силу духа не превзойти ни одному оккупанту, пожелавшего завоевать, хоть пядь русской земли; я – русский и знаю, что означают понятия долг и честь, и не стоит мне приписывать все грехи, не совершенные мной и того, что и в мыслях мне чуждо держать, а не то, что совершить; я – русский, грешный, как и все, в принципе люди, только в разной степени, так и судите же меня за мои грехи; я – русский и готов понести наказание за совершенный дисциплинарный проступок, а не преступление, вот и наказывайте меня за это; я – русский и «Капитал» я не писал, хотя знаю, кто его написал, но если меня будут враги пытать, не признаюсь; я – советский военнослужащий, сын многонациональной страны, у нас в экипаже есть представители почти всех национальностей, мы живём дружно, как братья и никто никого никогда не упрекнул другого в национальной принадлежности; я – тот, над кем вершится суд и надеюсь, что он будет справедливым.

Мои мысли перебил, прибежавший «карасик». Комдив до этого, поняв заминку, но терпеливо дожидался «вынесения приговора», прохаживался вдоль строя дивизиона, но больше за моей спиной.

– Что мешкаете? Срезайте ему лычки!

Мичман Самарин объяснил молодому матросу, который и бегал в казарму за бритвенным лезвием, что нужно делать. Матрос подошёл ко мне с явным испугом, смотря мне в глаза.

– Витя, приказали, делай дело, режь. Не волнуйся, за это тебя никто не накажет, – успокоил я матроса, который стоял в нерешительности перед уже старослужащим, «подгодком».

Матрос начал аккуратно срезать нитки, которыми были пристрочены лычки к погонам робы. Руки трусились, и я его успокоил ещё раз, чтобы тот уверенней был, иначе порежет мне всю робу. Срезав по одной лычке с каждого погона, матрос стал в строй. Кто служил, знают, что разжалование производится на одну степень. И меня должны были разжаловать до старшины 2-й статьи.

– Все! Все срезайте! – закричал комдив, подойдя проверить исполнение его приказа.

Матрос выскочил из строя, чуть не уложив в положение «лежа» впереди стоявшего сослуживца, забыв предупредить, что выходит из внутренней шеренги. Его взгляд вновь был растерянный и испуганный. После такого крика, если вдобавок и неожиданного, можно даже заикой стать.

Не знаю, сколько тянулась эта унизительная процедура, но она была мучительна и камнем легла на душу. И винить в этом было некого. Да и вообще, не люблю, когда кто-то пытается оправдаться, обвиняемого кого угодно и что угодно. Это смахивает на стукачество.

Комдив высказал в заключение ещё какие-то «крылатые» и колкие высказывания с обвинениями и угрозами. Но я это уже не слушал, потому что, эти слова, как и изначальные обвинения, по большому счёту и в большинстве своём адресовались каким-то мистическим врагам, а себя таковым не считал. Прости меня, Господи!

На построении команды был зачитан приказ командира корабля, в котором, закономерно было объявлено «семь суток ареста с содержанием на гауптвахте».

Все, кто неплохо изучали дисциплинарный устав, знают, что запрещается за один и тот же дисциплинарный проступок применять несколько дисциплинарных взысканий. Но для кого это было когда-нибудь ограничением наказать, как говорили «по полной» – никогда. Прав тот, у кого больше прав. Комдив применил два наказания, лишив двух званий одних махом, командир использовал свои права и наказал за дерзость Камбалу, теперь очередь осталась за командиром БЧ-5 и старшиной команды мотористов.

Какие там остались наказания? Выговор и строгий выговор – это не серьёзно после разжалования до матроса и 7 суток ареста. Можно лишить меня очередного увольнения, для начала на одно, а потом ещё найдётся за что наказать. И наряда три вне очереди дать. Вот «караси» покуражатся, если, конечно, кто-то из объявивших будет контролировать исполнение этого наказания. Думаю, что мичман Самарин не настолько «кровожаден», а вернее сказать, он вообще слишком добр, чтобы даже объявить наказание. Уж за полтора года службы, думаю, что был повод наказать, но ни одного наказания от его имени я не получил.

Что касается механика, тоже не могу вспомнить никаких наказаний, а поощрения были и не раз. Так, что может быть на том всё и закончится, думал я, размышляя по поводу событий этого дня.

Зря я успокоился так рано. Я упустил ещё важную составляющую. На следующее утро в красном уголке висела красочная карикатура на меня, где я в широких брюках клёш, с красным носом (это чуть-ли не клеше всех карикатур на кого быто не было) и с бескозыркой на затылке, а текст я и читать не стал. И появилось объявление, что сегодня в такое-то время состоится комсомольское собрание, в повестке дня один всего вопрос «Рассмотрение поступка матроса Иващенко».

Как я забыл за комсомол. Но меня другое удивило, как быстро сработано. Это точно так, как коммуниста, совершившего преступление, исключали из партии задним числом, чтобы на момент преступления он был беспартийным. А иначе – пятно на партию. А здесь, явно и понятно, что совершал проступок-то не матрос, а старшина. Да, Бог с ними. Хотя комсомол и Бог никак не вяжутся. Забираю свои слова обратно. Чёрт с ними!

Собрание было открытое, на нём присутствовали и коммунисты, скорее для острастки, чтобы комсомольцы не проявили солидарности с виновником. Начал собрание секретарь комсомольской организации мичман Дмитрий Гаврилов:

– Довожу до сведения комсомольцев факт задержания комсомольца Иващенко в нетрезвом состоянии патрулём комендатуры. Произошло это в день пребывания матроса Иващенко в отпуске. Во время задержания на нём была неуставная форменная одежда, что является нарушением правил ношения форменной одежды матросами и старшинами.

Данный проступок не остался без внимания и наказания командованием: старшина разжалован до звания матрос приказом командира дивизиона; командиром корабля нарушителю объявлено семь суток ареста с содержанием на гауптвахте.

Нам необходимо осудить поступок комсомольца, предложить возможные взыскания и принять решение, после обсуждения и голосования. Какие будут предложения, товарищи.

– Пусть он сам нам расскажет, так ли всё было, – пытался дать мне возможность высказаться Владимир Молдован.

– Вы, что не доверяете правдивости информации, предоставленной нам из комендатуры, старший матрос Молдован? – спросил присутствующий на собрании лейтенант Протасов.

– Что говорить. Факт проступка подтверждаю. – коротко ответил я на просьбу Владимира.

– Ну, вот видите. Нам остаётся внести предложения о наложении взысканий. У кого есть предложение?

– Строгий выговор объявить и все дела, – с ухмылкой высказал предложение Туров.

– Я хочу спросить, а у комсомольца Иващенко были взыскания до этого? И были ли поощрения? – задал вопрос лоб в лоб Хакимов Хусин.

– Ну не было пока ещё. Но сейчас речь не об этом, а о имеющем место проступке. Что мы будем старые заслуги вспоминать. Факт – есть факт.

– Раз не было взысканий, то нужно объявить просто выговор и все дела, – высказал своё мнение Хусин.

Его поддержали другие, по «красному уголку» прокатился ропот.

– Тише, товарищи. Я считаю, что для такого проступка выговора будет мало, – продолжил председатель собрания, – строгий выговор нужно объявлять, вне зависимости, были до этого взыскания или нет. Проступок серьёзный.

Мне становилось тошно от процедур «для галочки», я, не вставая с места предложил:

– Не нужно строгого выговора, – все притихли, ожидая слов раскаяния, – чистить нужно ряды комсомола, не место таким в рядах славного комсомола, – я сказал с сарказмом, но большинство восприняли, как вызов.

– Да он ещё и дерзит. С такими взглядами не достойно быть в рядах комсомола. Я предлагаю удовлетворить просьбу самого совершившего проступок. Больше мнений нет? Переходим к голосованию.

Я поднялся и вышел из «красного уголка». Сел в курилке и закурил. Слышал обрывки фраз в процессе голосования и знал ещё то, что мой поступок с самовольным покиданием собрания будет одним из определяющих, при вынесении вердикта.

Не прошло и десяти минут, как комсомольцы «высыпали» в большинстве своём в курилку на обсуждение. На многочисленные вопросы, почему я так сделал, ведь всё обошлось бы строгим выговором в худшем случае, ответил:

– Я сделал выбор и наказал сам себя. Ни общее собрание, ни комитет комсомола, а я, понимаете, я сам себя наказал. Имею же я сам себя наказать или нет, а? Это наказание нарастало, «как снежный ком» и на данном этапе, я считаю, что это будет справедливо, – вполне серьёзно ответил своим товарищам.

Все смотрели на меня недоумевая. Они забыли, что обычная «рыба», юлила бы хвостом, изворачивалась, уходила от неминуемого наказания, давала клятвенные заверения и обещания, что такого и подобного больше никогда не повторится, но они забыли, а кто-то и не знал пока ещё, что я отличаюсь от тех тем, что я «рыба-камбала».

Глава IV. Служу Советскому Союзу!

– Дня через три на гауптвахте будет место, готовься, поедем, – сообщил старшина команды, мичман Самарин.

– Да, хоть и сегодня. «Раньше сядешь – раньше выйдешь», – пока ещё пытался шутить я на предложение занять один из «люксовых» номеров на гауптвахте Рижского гарнизона.

***

И сразу всплыли приятные воспоминания. Начало апреля, а в карауле разводящим. Сижу в караулке. Здесь два телефона, один для внутренней связи, а второй городской. Первый развод караула произведён и теперь смена караула будет в 22 часа. А значит, выходим в 21—30, прокручивал я себе в голове план.

Я удивлялся, как молодой «бестолковке» порой рождались гениальные, а порой такие планы, которые приводили к крушению всего ранее достигнутого. Кто строил дворцы из домино, тот знает, что одно неловкое движение и весь труд, вложенный в создание «шедевра» насмарку. Домик рассыпался за секунду.

Вот так и сейчас, я продумывал план, с одной стороны такой заманчивый, а с другой стороны, приводящий к серьёзному нарушению Устава караульной службы. Служивые люди знают, сколько различных Уставов нужно изучить на службе, чтобы…, чтобы потом, зная их, всё же нарушать.

Я уже две недели не виделся с Иришкой из-за того, что на прошлой неделе было штормовая готовность и увольнения на берег были отменены, а теперь вот, караул. Но этому есть и явный плюс, место караула-то – Старая Рига, а это значит, что совсем недалеко, в 20 минутах отсюда живёт Иришка. Но, как же встретиться, сюда никак нельзя её провести. Нам выходить без надобности и исполнения должностных обязанностей, тоже запрещено.

Но ведь на смену караула уходит не меньше, чем минут сорок-пятьдесят. Задерживаться после развода никак нельзя, если караул с разводящим задерживается больше чем на 5—10 минут на маршруте, могут поднять «тревожную» группу. Как известно, в караул заступают с боевым оружием и по ночному городу идут три вооруженных автоматами и боекомплектом патронов военные.

Не хочу стращать никого, но даже в сводках я не помню, чтобы было сообщение о нападении на вооруженный караул с целью завладения оружием. Это же не лихие 90-е, а мирные 70-е годы, когда подобное и в голову не приходило.

Я поднял трубку, когда в караулке не было начальника караула, у него для отдыха было отдельное помещение и немного подумав, набрал знакомый мне номер. Трубку подняла мама Иры:

– Алло!

– Здравствуйте! Иру можно к телефону?

– Кто её спрашивает?

– Скажите, что Саша.

Я с волнением ожидал, когда подойдёт Ирина, а в трубке слышались приглушенные разговоры, видимо мать говорила с дочкой в соседней комнате.

– Да, я слушаю. Саша, это ты?

– Привет, Ириш! Ты чем занята?

– Да так, ничем, в общем. А, что, ты не в самоволке?

– Вот, как раз и наоборот. Я на службе, но, не поверишь, совсем рядом от тебя нахожусь.

– Не поняла.

– Если у тебя есть желание встретиться на полчаса, то мы можем это сделать. Ты как?

– Я только за. А где и когда? – на удивление с восторгом поинтересовалась Ира.

– Будь на площади у входа в Домской собор в 21—30. Сможешь?

– Да, конечно. Ещё больше двух часов, буду. А ты в самоволке? Скажи честно. А-то я волнуюсь, чтобы тебе не влетело.

– Не волнуйся, дорогая, я на службе, в карауле. Всё хорошо. Я буду чуть позже, может быть через 5—10 минут после указанного времени. Ты, главное, будь. Поцелую при встрече. Пока!

Вот это дело. Настроение приподнялось. Я обдумал, что и как всё будет происходить. Боже мой, целых полчаса с Иришкой наедине. Что может быть лучше? Даже не знаю, ничего лучше я и придумать не мог.

За несколько минут до выхода караула, предупредил караульных, которые должны идти со мной на смену, что они должны делать, когда мы дойдём до Домского собора. Оба заулыбались, а один спросил:

– А, если…

– Никаких если, – не дал я ему даже досказать, понимая, что он опасается, что ему за это влетит, – кто разводящий? Правильно, я. Вот мне, если что и влетит.

Мы шли по привычному мне маршруту, я уже пару раз заступал в караул, но в те разы я шёл по этому же маршруту, изначально замыкающий, как караульный дальнего поста. Сейчас все было иначе и не только из-за того, что я сказал. Я был разводящим и вел, шагая первым в строю своих караульных, которые должны были сменить тех, которые уже отстояли свою вахту. Всё было так, как быть должно, за исключением того, чего быть никогда и ни при каких условиях не должно. Но есть поговорка: «Если нельзя, но сильно хочется, значит можно», по этому сюжету и развивались события.

Привычно я повёл караульных по центру бульвара Кронвальда, затем свернули направо на улицу Комьянантес и вышли на Домскую площадь. Я умышленно шёл скорым шагом, чтобы по пути нагнать пару минут, которые мне ох как нужны скоро будут. У Домского собора в это время суток было пустынно, только одна фигурка маячила у пока ещё не засаженного газона перед собором.

У меня сердце забилось чаще. Конечно, не узнать Иру я не мог. Это она ждала меня и постоянно вращала головой, не зная откуда меня ожидать. Не доходя до Ирины метров пятьдесят, я остановился, повернулся к караульным и спросил:

– Мужики, вы все поняли? Сменитесь сами, я караульных первой смены по телефону предупредил и разбудил, кто спал. Поэтому заминки не будет со сменой, там без этих штучек «караульный такой-то пост сдал», а сменились и неспеша уже назад, чтобы те орёлики шли сюда. Поняли? Неспеша. Они должны быть здесь где-то в 22—15. Всё, вперед. Не останавливаться, кто быто не был, если будет останавливать. Вперёд, за вами будущее флота.

Караульные продолжили путь по маршруту, я свернул влево и подошёл в Ире. Та стояла с растопыренными глазами, не ожидая увидеть меня таким здесь.

– Ты меня в плен будешь брать, морячок? Я согласна на плен, если ты будешь всегда со мной рядом.

– Ну, конечно, буду рядом, пока смерть не разлучит нас.

– Ну, зачем о грустном, какие наши годы, милый?!

– Ты права, дорогая. Пошли вот туда, обойдём немного собор справа, там есть скамья и с площади нас не видно. А тут на виду, как-то не очень, тем более что я на службе и с оружием.

Мы прошли за собор, где на скамью, под ещё пока не ожившем после зимы деревом, падала тень от фонарей, расположенных на площади. Присели. Я снял автомат с плеча и перебросив через спинку, прислонил к скамье, подсумок с рожками патронов к автомату и планшет с образцами печатей повесил на угол спинки скамьи, выполненный из чугунного литья с орнаментом.

– Иди ко мне! Я так по тебе соскучился, – растопырив объятья, подсунулся ближе к своей девушке.

– И я…, – только и успела ответить Иришка, как наши уста надолго замкнулись в нежном и следом за ним уже страстном поцелуе, вызывающем душевные волнения и потаённые желания.

Шкодливые руки нашли быстро лазейку между пуговицами весеннего укороченного пальтишка, после чего полы его приподнялись и оголили красивые колени и аппетитные бедра. Кровь, в избытке выталкиваемая сердцем не просто поступала в первую очередь но и питала кору головного мозга, она пробуждала желания, которые необходимо было контролировать и вовремя пресекать, хоть это и было очень трудно сделать.

Какое счастье, я вам скажу, что в те годы девушки практически не носили брюки даже зимой. Всё-таки имеется большое отличие и особое удовольствие ласкать девичьи бедра через чулки, даже тёплые, чем через брюки или, тем более джинсы. И ещё оставалась «догнать» упущенной, проверив, на всякий случай, колени и опуститься ниже, вплоть до высоких сапог. А обратное движение вверх, высота «подъёма» зависела от строгости и расположения хозяйки того, в чему вы стремились, были нацелены и позволяла ваша распущенность.

В этом плане, у меня, хоть и не с первого раза, но «тормоза срабатывали» неплохо. Пять раз повторять одно и тоже мне не нужно было, я со второго понимал, так как третий мог оказаться последним, на сегодня, как минимум, пока хозяйка недоступных «вершин» не станет менее строгой и ей вновь захочется ласки, а этого добра и в душе моей и в моих, не успевших загрубеть от работы с высокими температурами или другими вредными факторами.