Мы умели верить

Они остановились в ресторане, предлагавшем пятничную жареную рыбу и комнаты наверху. Войдя, они увидели на столах скатерти вразнобой и длинную деревянную барную стойку.

– После еды мы снова тронемся в путь, – сказала Сесилия, – или будем заливать неудачу алкоголем?

Йелю даже не пришлось задумываться.

– Уверен, у них есть номера.

Завтра они смогут вернуться домой при ясной погоде.

Сесилия села за стойку и заказала мартини; Йель выбрал пиво и сказал, что отойдет на минутку. В холле не было таксофонов, но владелец заведения разрешил ему воспользоваться внутренним телефоном.

Чарли взял трубку после десятого гудка.

– Мы остаемся на ночь, – сказал Йель.

– Где ты, еще раз? – спросил Чарли.

– Висконсин. На косе.

– С кем ты там?

– Господи, Чарли. С женщиной, похожей на старшую сестру принцессы Дианы.

– Окей, – сказал Чарли. – Я по тебе скучаю. Ты последнее время то и дело испаряешься.

– Очень остроумно.

– Слушай, я собираюсь вечером в «Найлс».

Йель уже давно перестал вникать, в какие протесты вписывается Чарли, но этот вроде был из-за бара, который постоянно атаковала полиция. Йель сразу сказал Чарли, когда они только сошлись, что он не будет участвовать в чем-то подобном; его нервная система была достаточно хрупкой и без угрозы быть отделанным дубинкой или надышаться слезоточивого газа.

– Береги себя, – сказал он.

– Я буду неотразим со сломанным носом. Признай это.

Он вернулся в бар, где бармен рассказывал Сесилии, как здесь бывал Аль Капоне, как гангстеры перегоняли по замерзшему озеру из Канады машины, груженные алкоголем. Сесилия допила свой мартини, и бармен хохотнул.

– Я умею их делать, – сказал он. – Теперь у меня еще вишневый в ассортименте, называю его «Округ Дор, фирменный». Не желаете попробовать?

Она желала.

Они так засиделись, что зал стал потихоньку заполняться публикой. Семьями, и фермерами, и припозднившимися отпускниками. Сесилия напилась и ковыряла заказанный мясной пирог, говоря, что он слишком жирный. Йель предложил ей своей рыбы с картошкой фри, но она отказалась. Когда она заказала себе третий мартини, Йель неодобрительно попросил еще хлеба.

– Я не хочу хлеба, – сказала она. – Что мне нужно, это авокадо с каким-нибудь домашним сыром. Это диетическая пища. Ты когда-нибудь ел авокадо?

– Да.

– Ну конечно. То есть, ни на что не намекаю.

– Не в курсе, на что это может намекать.

Он огляделся, но никто их не слушал.

– Ну, ты понимаешь, – сказала она. – Вы, ребята, более продвинуты. Подожди: прадвинуты или продвинуты? Продвинуты. Но послушай, – она положила два пальца ему на бедро, рядом со складкой штанов, отмечавшей промежность, – что я хочу знать, неужели вы больше совсем не оттягиваетесь?

Йель растерялся. Бармен, проходивший мимо, подмигнул ему. Похоже, они составляли вполне достоверную пару, пусть даже Сесилия была старше на несколько лет. Амбициозная карьеристка и ее молодой еврейский дружок. Йель сказал шепотом, надеясь на ее понимание:

– Ты обо мне лично или о геях вообще?

– Видишь? Ты сам признался, ты гей!

Не слишком громко, слава богу. Руку она не убрала; но, может, в этом не было ничего сексуального.

– Да.

– Но, о чем это я хотела… я говорила, что геи – то есть извини, что обобщаю, но я так думала, и я оказалась права – что геи лучше всех умели веселиться. Я вам завидовала. А теперь вы все такие серьезные и сидите по домам, из-за этой дурацкой болезни. Однажды меня пригласили на Бэтон-шоу. «Бэтон-клуб»[38]? Ну, знаешь. И это было потрясающе.

Их по-прежнему никто не слушал. У окна истерила маленькая девочка, бросив на пол сырный тост.

– Я бы сказал, – ответил Йель, – у нас было лет десять, когда мы действительно веселились. Слушай, если ты знаешь тех, кто сбавляет обороты, я рад. Таких немного.

Сесилия надавила пальцами сильнее и подалась к нему. Он беспокоился, что она сейчас свалится со стула.

– Но разве тебе не хочется повеселиться?

Он аккуратно убрал ее руку и положил ей на колени.

– Думаю, мы по-разному представляем себе веселье.

Это, похоже, задело ее, но она быстро пришла в себя.

– Что я хочу сказать, – прошептала она, – это что у меня К-О-К-С в сумочке.

Она указала на бледно-желтую сумку под барным стулом.

– Что у тебя?

Возможно, он неправильно расслышал. Она даже не поняла шутку про бонг.

– К-О-К-А-И-Н. Когда поднимемся наверх, можем подурачиться.

У Йеля пронеслось в голове множество мыслей, и главная из них – что утром Сесилия будет в ужасе от своего поведения. Ему было так неловко за нее, что хотелось согласиться и занюхнуть дорожку прямо здесь, на стойке бара. Но в последнее время его сердце выдерживало не больше одной чашки кофе в день. А траву он не курил наверно год.

Он посмотрел на нее самым добрым взглядом, на какой только был способен, и сказал:

– Мы закажем тебе большой стакан воды, и ты съешь немного хлеба. Спать можешь допоздна, а когда будешь готова, я поведу машину до самого Чикаго.

– О, ты думаешь, я напилась.

– Да.

– Да я в порядке.

Он пододвинул к ней хлеб и воду.

Сесилия могла потом припомнить ему это, попытаться подставить его с будущими завещательными дарами галереи, но это было маловероятно – теперь и у него был на нее компромат. Он не собирался шантажировать ее, ничего подобного, но это могло выровнять их весовую категорию.

– Когда проснешься, – сказал он, – не волнуйся на этот счет. Поездка была хорошей, верно?

– Еще бы, – сказала она. – Для тебя.

Утром Йель заказал оладьи и кофе. Прошлым вечером, провожая Сесилию до комнаты, он оставил записку, на случай если она не вспомнит их план, он положил листок на комод: «Я буду внизу, спускайся, когда будешь готова».

Он читал «Адвоката округа Дор» и «Трибуну», и в последней нашел две статьи, о которых стоило сказать Чарли: в одной обсуждалось, не отменить ли Счастливый час,[39] вторая была редакционной статьей о ничтожных тратах Конгресса на СПИД. Уже то, что люди говорили об этом, что «Трибуна» уделяла этому внимание, казалось маленьким чудом. Чарли был прав; он сказал, что им требовалось одно – смерть знаменитости. И вот, пожалуйста, жертвой СПИДа пал Рок Хадсон[40], не посмевший признаться в своей ориентации даже на смертном ложе, и не прошло пяти лет после начала эпидемии, как появился хоть какой-то отклик в СМИ. Но этого было мало. Чарли как-то поклялся, что, если Рейган в кои-то веки снизойдет до речи о СПИДе, он пожертвует пять долларов республиканцам. («А в сопроводительной записке, – сказал Чарли, – напишу: „Я облизал конверт своим большим гейским языком”».) Но теперь хотя бы Йель слышал какие-то разговоры в надземке. Он слышал, как два подростка шутили на запретную тему в холле отеля, где он встречался с донатором. («Как сделать фрукт овощем?»[41]) Он слышал, как одна женщина спрашивала другую, не опасно ли ей и дальше стричься у голубого парикмахера. Нелепо, конечно, но это было лучше ощущения, словно ты живешь в какой-то параллельной вселенной, где никто не слышит твоего крика о помощи. Теперь же люди как будто слышали, просто им было все равно. Но разве это не прогресс?

Сесилия показалась в 10:30, одетая в отглаженные слаксы и свитер, с макияжем и уложенными волосами.

– Погода намного лучше! – сказала она.

– Ты в порядке?

– Я отлично! Представь себе, даже без похмелья. На самом деле я не так уж напилась. Мило, что ты обо мне беспокоился.

Он вел машину, а Сесилия сидела, приложив голову к окошку с пассажирской стороны. Он старался объезжать выбоины, поворачивать плавно. Они почти не разговаривали, не считая обсуждения стратегии на случай, если картины окажутся подлинными. Йель возьмет на себя Нору и ее семью, пока не придет время оформлять завещательный дар, и тогда, если будет нужно, к нему подключится Сесилия.

Йель взглянул на желтую сумку в ногах Сесилии, в которой, как он знал, лежал пакетик кокаина – если только она не приняла его этим утром, что было по ней не заметно. Если их остановит полиция и машину обыщут, их обоих арестуют. При мысли об этом он даже сбавил скорость.

Он сунул руку в карман блейзера, вытащил горсть «M&M’s» и предложил Сесилии. Она взяла одно драже.

– Ты был знаком с ее племянником, – сказала она.

– Внучатым племянником. Он был моим первым настоящим другом в городе.

– Надеюсь, – сказала она, – это не замутняет твое восприятие.

2015

Фиона не отдавала себе отчета, что у нее в голове уже сложился некий образ частного детектива, пока они с Сержем не оказались с ним лицом к лицу, за круглым столиком в «Café Bonaparte». Глядя на этого миниатюрного тихого человека, она осознала, что рисовала себе неловкого типа в плаще, потливого жандарма в отставке, который в конце концов оказался бы гением. Но Арно («Можете звать меня Арнольд», – предложил он на безупречном британском английском, словно считал ее неспособной произнести простой звук «O») был словно свежезаточенный карандаш – на маленьком смуглом лице выделялся острый нос. Не то чтобы она хотела себе киношного детектива. Это был не киношный случай. Если Клэр действительно в Париже, найти ее не должно составить труда. Другое дело – уговорить ее на встречу.

Арно взял чек, который она протянула ему, и убрал в нагрудный карман. Он склонился над своим фруктовым салатом и быстро задавал вопрос за вопросом, пока ел.

– Как ее французский? Вашей дочери?

Фиона взглянула на свой сырный омлет; она перед этим была так голодна, но теперь не могла заставить себя взять в рот еду.

– Она учила его в старшей школе.

– Лисэ[42], – пояснил Серж.

Серж, который привез сюда Фиону (она сидела на мотоцикле, обхватив его за талию и закрыв глаза), решил остаться и заказал эспрессо, и теперь, похоже, чувствовал потребность оправдать свое присутствие.

Когда Клэр была в шестом классе, Фиона попробовала применить к ней тот же довод, что когда-то испытала на себе: «Ты ведь немного кубинка, сама знаешь. Не думаешь, что испанский…» А Клэр сказала: «Но я и француженка. А еще моя ДНК на девяносто девять процентов совпадает с мышиной. Мне что теперь, учиться пищать?»

Теперь же Фиона сказала:

– Но я не знаю, давно ли она здесь. Возможно, три года.

– Три года – это когда она ушла из секты?

– Да, – сказала Фиона, – но…

Она не знала, что еще сказать. Что-то о том, что из секты никогда нельзя по-настоящему уйти. О том, что сперва была просто эта секта, а потом возникла личная секта Клэр – ее поклонение Курту Пирсу. Один лидер и одна последовательница.

– И вы полагаете, она сейчас в Париже.

– Ну…

И неожиданно она не смогла вспомнить, почему она была так уверена, что видео было снято в Париже. Была ли на заднем фоне Эйфелева башня? Нет, но это видео было о Париже. Как же она устала. Стоило ей повернуть голову, и зрение размывалось.

– Вы смотрели видео? – спросила она.

Она послала ему ссылку, когда они первый раз списались на этой неделе.

Он кивнул, достал тонкий ноутбук из сумки у себя в ногах, открыл его одним плавным движением и запустил видео. То, что во французском кафе был вай-фай, показалось Фионе неправильным. В ее сознании Париж застыл в 1920-х. Это всегда был Париж тети Норы, сплошь роковая любовь и туберкулезные художники.

– Метка на третьей минуте, – сказала она.

Десять дней назад соседка Клэр по колледжу, Лина, прислала ей ссылку на ролик с Ютьюба со словами: «Кто-то прислал мне это, спрашивая, не Клэр ли там, на третьей минуте. Я не уверена – думаешь, правда?» Но тупой компьютер Фионы не мог промотать видео, так что ей пришлось сидеть и смотреть все эти минуты «полезных советов любителям семейного отдыха» для туристов зажиточного среднего класса, собирающихся вытащить детей во Францию. Карусели, горячий шоколад в ресторане «Анджелина», лодочки на пруду в Жардэн-дю-Люксамбур[43]. А затем возникла стриженая под мальчика ведущая и стала пятиться по мосту, рассказывая о художниках, «запечатлевающих этот вид, чтобы вы могли взять его домой». И там, позади ведущей – теперь на экране Арно – сидела женщина на складной табуретке, щурясь на маленький холст, неловко касаясь его кисточкой, словно по указке. Была ли она похожа на Клэр? Да. Но чуть полнее, а ее волосы были схвачены стильным платком. «Как знать, – воскликнула ведущая, – и может даже в сопровождении своих enfants!» Эти слова относились к девочке, совсем еще крохе, которая возилась с какой-то маленькой красной игрушкой у ног женщины.

– Это она? – спросил Арно и коснулся лица Клэр на экране.

– Да.

Не следовало говорить, что она почти уверена, как и то, что ей снились кошмары с женщинами на мостах – они оборачивались, показывая ей разложившиеся лица, морды животных, просто чужие лица. Если он собирался искать ее, Фиона хотела, чтобы он верил, что может найти ее.

– Платок не похож на хиджаб.

– Да, но эта секта была не такой.

– Я знаю этот мост, – сказал он.

– Это Пон-дез-Ар[44]?

– Что? Нет, нет. Пон-де-Ляршевеше[45]. Прямо возле Нотр-Дама. Видите, едут машины? На Пон-дез-Ар машин нет.

Фиона едва сдерживалась, чтобы не вскочить, оседлать мотоцикл Сержа и стремглав помчаться туда.

– Обычно художники не сидят на этом мосту. Я подозреваю, – он взглянул на Сержа, как бы ища поддержки, – что ее попросили сесть туда для съемок.

– Но она могла жить неподалеку, – сказала Фиона. – Или киношники могли знать ее!

Арно кивнул с мрачным видом.

– Маленькая американская продакшен-компания из Сиэтла. Может, она там живет? Может, она работает в съемочной группе, и они попросили ее попозировать на мосту.

И хотя такая вероятность была – Клэр любила киносъемки – Фиона решила оставить ее на потом.

– Гораздо вероятней, – сказала она, – что она рисует, чем снимает фильмы. Ее секта – они отрицали технический прогресс. В общем, я не знаю.

– Но она ушла из секты.

Арно закрыл ноутбук и взял вилку, так что Фиона почувствовала, что от нее ожидают подробного рассказа обо всем, что она обозначила в переписке лишь в общих чертах.

– На самом деле, я сама познакомила ее с этим парнем, – сказала она, – Куртом. Он старше, можно сказать, друг семьи. Сейчас ему должен быть сорок один.

– У меня есть фотографии, – сказал Арно, поднося клубнику ко рту.

– Я не хотела, чтобы так получилось, просто она проводила лето в Колорадо, работала официанткой и путешествовала по окрестностям, а он жил там. Это было в две тысячи одиннадцатом, сразу после ее первого года в колледже. И не успела я глазом моргнуть, как она уже влюбилась, и вот она уже не хочет возвращаться к учебе осенью, хочет остаться в Болдере и работать на каком-то ранчо. А потом от нее никаких писем, нет и нет, и телефона там нет, и интернета, только почтовый адрес, и в итоге я сама ей пишу и говорю, что собираюсь в гости, а она говорит, мне нельзя. Вот тогда я запаниковала.

Это был далеко не первый раз, когда Клэр отстранялась от нее. Однажды, еще в старших классах школы, дочь целый семестр не разговаривала ни с ней, ни с отцом. И был еще случай – Фиона и Дэмиан тогда первый раз разошлись, Клэр было девять – когда она убежала в церковь на той же улице. До этого Клэр в жизни не заходила в церковь, не считая одной свадьбы, но Фиона всегда говорила ей, что, если когда-нибудь она попадет в неприятности и ей понадобится помощь, можно пойти в церковь и попросить. Но когда Клэр пропала, Фиона совсем забыла об этом.

Когда наконец ей позвонил секретарь Епископальной церкви, Клэр отсутствовала уже пять часов, и Фиона с Дэмианом прочесывали улицы в патрульной машине. Это была неделя после теракта одиннадцатого сентября, и люди все еще смотрели с тревогой на полицейские машины. Но, как ни странно, Фионе становилось легче при мысли, что ее личная проблема вписывалась во всеобщую трагедию. Они нашли Клэр в здании при церкви, она пила шоколадное молоко в компании двух женщин, окинувших Фиону с Дэмианом злобным взглядом. Что такого Клэр наговорила этим женщинам о них, о разводе, Фиона так и не узнала. Она сунула им двадцатку, схватила Клэр за руку и вывела на улицу, а полисмен с Дэмианом остались, чтобы выяснить детали.

Только уложив Клэр в постель той ночью, Фиона присела на диван, на котором раньше спал Дэмиан, и сказала, взглянув на него: «Как по-твоему, почему она убежала?» Она старалась говорить спокойно, но у нее уже был ответ.

Он хохотнул и сказал: «Может, это наследственное. То есть почему ты и твой брат убежали?»

«Я ушла из дома, – сказала она, – когда мне было восемнадцать. А Нико выгнали, и не смей больше вспоминать о нем».

Дэмиан поднял руки, как бы сдаваясь или извиняясь.

«И мои родители, – сказала она, – моя мама показала альбом с рисунками брата священнику. Это было… Окей, я не буду говорить с тобой об этом. Как думаешь, Дэмиан, может, она услышала, что ты наговорил мне?»

И Дэмиан опустил взгляд на ковер, потому что все несомненно упиралось в тот разговор. Прошлым вечером он привез Клэр и остался поговорить – на самом деле, поругаться – и Клэр еще не спала, когда он кричал на Фиону, чего почти никогда не делал. Он возмущался, что она изменяла ему с разведенным мужчиной, но главное, что у этого мужчины было двое детей, и что Фиона тем летом провела с ними выходные в Мичигане. Мало того, что она обманывала его, но она, похоже, решила найти замену всей их семье.

«Я поговорю с ней», – сказал Дэмиан.

И – ужасная глупость – она позволила ему пойти к Клэр одному. Может, она решила, что только он мог забрать свои слова назад. Но она должна была пойти к дочери сама. Почему она не сделала этого?

Фиона не стала выкладывать всего этого Арно, но рассказала ему о своей поездке в Болдер в 2011 году. Стояла зима, Клэр уже несколько месяцев не возвращалась к учебе, и Фиона, оглядываясь на то время, ругала себя, что тянула так долго. Но тогда это казалось ей правильным – дать Клэр почувствовать себя свободной. Дэмиан в то время жил в Портленде, и она разговаривала с ним, только когда возникали проблемы с Клэр. В тот раз они дошли до разговора только в январе – о том, что никто из них давно не видел от дочери ни строчки, что Клэр обналичила чек, который Дэмиан со своей новой женой послали ей на Рождество, но не написала ему ни слова благодарности. Переживая в одиночку, Фиона могла утешать себя, что Клэр просто такая, что надо дать ей время и она сама поймет, что без учебы никуда. Но, слушая, как Дэмиан, который никогда не был склонен к панике, говорит, что ему это не нравится, что здесь что-то не так, она вдруг ощутила, что здесь действительно что-то не так. Фиона вылетела на следующей неделе. Она арендовала машину в Денвере и выехала из Болдера, ориентируясь по GPS.

Очевидно, она заехала не туда. Это было не ранчо. Узкая, ухабистая дорога, шедшая зигзагами через лес, привела ее в какой-то зачуханный палаточный лагерь: вагончики и хижины вокруг обветшалого желтого дома, и никакого озера или другой природной достопримечательности, которая могла бы объяснить стечение такого количества людей.

Фионе захотелось уехать, изучить этот район по хорошей карте, выяснить, где на самом деле находится это ранчо, но она не могла уехать, не постучав в дверь, не убедившись, что ее дочь не держат здесь насильно. Она позвонила Дэмиану, чтобы иметь свидетеля на случай, если произойдет что-то ужасное, и – с ним на линии, прижав телефон к груди – приблизилась к двери.

– Мужчина, открывший дверь, – рассказывала она теперь Арно, – он выглядел, как у них принято. Я тогда не знала этого. Борода, длинные волосы, деревянные башмаки. Они во многом похожи на хиппи, особенно мужчины, – Фиона отметила, что мужчины смотрелись лучше бедных женщин, ходивших в длинных платьях с рукавами и без макияжа. – Так что, когда выяснилось, что Клэр там, когда они подозвали ее к двери, я так и подумала, что это коммуна хиппи. Полагаю, таких коммун сейчас уже нет.

Она рассказала Арно, как Клэр при виде ее попятилась, потом подошла и обняла ее так, как обнимают своего бывшего при случайной встрече – и когда у обоих уже новые партнеры. Дэмиан все еще был на связи, но Фиона не могла остановиться и рассказать ему обо всем. Клэр схватила пальто и вышла поговорить с ней на дороге, и вскоре к ней подошел Курт и стоял рядом, как телохранитель.

– Он казался таким собственником, – сказала она, – держал руку у нее на спине.

Как Фиона могла забыть, какой он высокий? Она поразилась этому, когда первый раз увидела его подростком, возвышавшимся над своей матерью. В нем, наверное, было шесть с половиной футов[46], а теперь у него появилось брюшко. Лицо его загорело и обветрилось, а светлые волосы рассыпались по плечам.

– Они не стали врать о том, что это за место. Они сказали, это особое сообщество, под названием «Совместная осанна», так что… ну, сразу понятно, это не просто экологическая ферма, да?

Фиона не помнила подробно тот разговор. Она была смущена и расстроена, и, хотя она расспрашивала их о людях, с которыми они живут, больше чем их ответы, ее волновало, как Клэр держится: ее тупой взгляд и дергавшаяся ступня. Она помнила, как сказала, запинаясь: «В Чикаго тоже есть разные церкви». И Курт ответил, качая головой: «Современная христианская церковь – это Вавилонская блудница».

Клэр не ушла с ней, даже не села в машину, чтобы пообедать в городке, не взяла телефон, чтобы поговорить с отцом, и не отходила ни на шаг от Курта Пирса.

Курт сказал: «Вообще-то, это вторжение». Спокойно, словно он был здесь единственным голосом здравого смысла.

А Клэр сказала: «Мам, мы в порядке. Ты не волновалась обо мне в колледже, а мне было там мерзко. Здесь я гораздо счастливее».

«Я волновалась о тебе в колледже. Но там я хотя бы знала, что происходит».

«Нет, не знала».

Фиона могла лишь догадываться, с чем именно Клэр наотрез не соглашалась. С крыльца большого дома на них выжидающе смотрели трое взрослых и ребенок.

Фиона понимала, что бесполезно давить на дочь, принуждать ее к чему-то.

Она сказала: «Я вернусь утром. Привезу пирожков».

«Пожалуйста, не надо».

Когда она приехала на следующий день, дорогу на подходе к лагерю преграждал завал из бревен. На завал опирался человек с хвостом до самой талии, и, когда Фиона подъехала, он покрутил в воздухе пальцем, показывая, чтобы она разворачивалась. И она послушалась его, потому что к ней уже вылетел Дэмиан и в конце концов лучше было вернуться сюда с ним.

За следующую бессонную неделю, расспрашивая людей в Болдере и прочесывая интернет, они выяснили то, что Фиона теперь рассказывала Арно: «Совместная осанна» была малым ответвлением и без того закрытой секты из Денвера, и в дочерней секте запреты были еще строже, чем в головной. Ее последователи вроде как проповедовали иудео-христианские ценности, но кроме того практиковали астрологию, вегетарианство, отрицали технический прогресс и отличались патриархальностью. Они верили, что церкви нужно вернуться к первоначальной чистоте, описанной в некоторых главах деяний апостолов, что после апостола Павла наступило моральное разложение. Они называли Иисуса «Иешуа» и не отмечали никаких праздников, кроме Пасхи. У них не было личных денег, они вели общее хозяйство за счет почти беспрерывного труда женщин и детей. Мужчины продавали мед и салатные приправы на фермерских рынках и периодически подрабатывали на стройках в городке, отдавая все заработки в общий кошелек.

Фиона и Дэмиан обратились в полицию, но не обнаружилось состава преступления. Дэмиан напомнил ей о том, что она и так знала: чем больше они будут преследовать Клэр, тем больше та будет отгораживаться от них. Они сделали еще одну попытку, на этот раз отправившись к лагерю в патрульной машине с полисменом, проникшимся их бедой – Фиона не сомневалась, что Дэмиан, как и она, вспоминал их отчаянную поездку по Чикаго за девять лет до того – и в итоге их встретил перед завалом тот же человек, что и в прошлый раз, и обрушил на копа впечатляющий поток юридической терминологии. Нет, у них не было ордера.

Фиона с Дэмианом сидели в баре аэропорта Денвера с мешками под глазами и оба плакали, потом прекращали и снова плакали. Должно быть, со стороны они походили на любовников, расстающихся в последний раз. Он был с обручальным кольцом, она – без. Фиона сказала: «Нам нужно остаться». Но у них были более продуктивные способы потратить время и деньги. Дэмиан свяжется с адвокатами. Фиона – с друзьями Клэр по школе и колледжу, даже предложит им билет на самолет за свой счет. Она найдет Сесилию Пирс и убедит ее попытаться образумить ее сына.

Арно кивал, слушая все это, но ничего не записывал. Фиона волновалась, что он спросит ее, почему она не отказалась покинуть Болдер, почему она не стала лупить кулаками в дверь хижины. Просто она не верила, что Клэр задержится в этом окружении надолго. А еще какая-то часть ее желала, чтобы дочь усвоила что-то на собственной шкуре и от кого-то, кроме нее. Единственный раз в жизни ей вдруг захотелось, чтобы Клэр приползла побитой домой, а не убегала от Фионы из дома, заявляя, что ей причинили боль. Во всяком случае, к такой версии Фиона пришла со своим психотерапевтом. Но, возможно, все было сложнее. Возможно, дело было в нежелании вести заранее проигрышные битвы. После кровавой бани ее молодости, когда умирали или уходили от нее все, кого она любила. После того, как сама ее любовь стала ядом.