Мы умели верить

Заодно он спросит об этой двоюродной бабке, поблагодарит за участие. А еще им двигало эгоистическое побуждение – перевести разговор на вчерашний вечер и спросить, почему Фиона так сказала о нем и Тедди. Но он мог представить, как все было. Она напилась, была растеряна, подавлена. Это не со зла. Он простил ее. И скажет ей это, если она возьмет трубку. Но она не взяла.

Он решал кроссворд, лежа в постели, когда вошел Чарли, наконец проводив гостей. Чарли взглянул на чемодан и ничего не сказал. Он пошел в ванную и долго не выходил, а когда вышел, произнес обреченно:

– Уходишь от меня.

Йель сел, отложил карандаш.

– Боже правый, Чарли.

– А что я должен думать?

– Что я уезжаю на сутки. По работе. Какого черта я бы ушел от тебя?

Чарли почесал голову и, опустив глаза, тронул ногой чемодан.

– Потому что я так ужасно себя повел.

– Иди в постель, – сказал Йель, и Чарли прилег поверх покрывала. – Ты раньше никогда так не чудил.

Когда они только сошлись, несколько месяцев просто встречались без обязательств. Йель еще не освоился в Чикаго, и Чарли испытывал порочное удовольствие, шокируя Йеля возможностями, доступными в большом городе, невиданными в Энн-Арборе[20]. Он взял его с собой в «Единорога» – так Йель впервые оказался в купальне. Чарли от души смеялся над зажатостью Йеля, над тем, как он скрещивал руки на животе, над его вопросами о том, законно ли это. Вскоре они уже ласкались в углу, в тусклом красном свете, а затем поехали к Чарли. В другой раз Чарли взял его в «Бистро» и указал парней на танцполе, с которыми Йель мог бы как-нибудь «чпокнуться». Чарли в то время уснащал речь британскими словечками, зная, что Йель это обожает. «Я себя чувствую в выпуске новостей, – сказал Йель в тот вечер. – Знаешь, на тему „Кто такие геи?“, где всегда задним фоном видеоряд в духе диско? Мы попали в гейский видеоряд». А Чарли сказал: «Ну, ты все запорешь, если будешь стоять столбом с таким стремным видом». Йель помнил, как после «Funkytown»[21] Чарли сказал: «Смотри!» Диско-шары по углам танцпола вспыхнули, и вдруг мужчины в одних брюках, похожие на спортивных моделей, стали переливаться голубым, и розовым, и зеленым. Свет растекался по их потным телам, вырисовывал плечи. «Вон тот, – сказал Чарли, указывая на переливчатого танцора. – Дай ему свой номер, давай».

Даже притом, что Йель в то время хотел только одного – остаться наедине с Чарли, сама идея такого заведения, как «Бистро», привела его в восторг. В Энн-Арборе был один откровенный бар для геев, но там не было ничего подобного, никакого диско, ощущения счастья, разлитого в воздухе. Бар в Энн-Арборе был грязным, с унылым музыкальным автоматом и засохшей геранью на окнах, чтобы с улицы ничего не разглядеть. Там геи чувствовали себя словно в укрытии, и всякое счастье казалось краденым. А здесь гремела музыка, работали три бара, светилась пара неоновых губ и множество зеркальных шаров. Здесь все било через край. Еще пять лет назад таких заведений на Халстед-стрит было немного – бары только начинали возникать; люди осторожно осваивали их; и Бойстаун (никто еще не называл его так) только образовывался – так что с этого места у реки началась любовь Йеля к городу ветров.

В «Бистро» Йель признал за собой право радоваться жизни. Пусть даже он просто стоял у стены, с выпивкой в руке. В этом городе, заявляло «Бистро», непременно случится что-то хорошее. Чикаго раскрывал ему одну за другой заманчивые улицы и лакомые уголки. Город вплетал его в свой узор, вливал пиво ему в рот и музыку – в уши. Он признал его своим.

Той осенью отношения Йеля и Чарли перешли в серьезную фазу – Йель во хмелю прошептал на ухо Чарли, что влюблен, а Чарли прошептал в ответ: «Пусть это будут не просто слова», с этого момента все начало развиваться – и следующий год Чарли то и дело волновался, что Йель еще не вкусил городской жизни, не нагулялся, и что однажды он проснется и решит наверстать упущенное. Чарли говорил: «Когда-нибудь ты оглянешься и задумаешься, на что потратил юность». Йелю исполнилось двадцать шесть, и Чарли с чего-то решил, что относится едва ли не к прошлому поколению, хотя был старше всего на пять лет. Но Чарли начал взрослую жизнь на удивление рано, в Лондоне. Йель же начал все понимать про себя лишь на втором курсе Мичиганского университета.

Постепенно все вошло в норму. Йель привык к отношениям, настолько, что Тедди, считая себя большим остряком, называл его лесбиянкой и спрашивал, как жизнь в коммуне. Он оставался с каждым из двух своих первых любовников по году. Он ненавидел драмы – не только печальное окончание отношений, но и бурные завязки, самокопания, нервозность. Он устал знакомиться с парнями в барах, и он бы скорее лизнул тротуар, чем искал одноразового секса на парковке у пляжа. Ему нравилось придерживаться с кем-то четких планов. Нравилось ходить в кино, чтобы смотреть кино. И вместе покупать продукты. Два года все шло как по маслу.

А затем, когда вирус добрался до Чикаго – замедленные цунами с обоих побережий – Чарли неожиданно, необъяснимо принялся переживать, не из-за СПИДа, а из-за того, что Йель бросит его ради кого-то другого. В прошлом мае, еще до того, как он осознал всю степень риска, Йель согласился на недельное паломничество с Джулианом и Тедди в отель «Мэдисон» – Чарли отказался составить им компанию, поскольку не мог оставить свою газету даже на три дня. Они обследовали город и танцевали в барах отеля, а большую часть субботнего вечера Йель провел, слушая по радио бейсбольную трансляцию матча «Кабсов», но, когда они вернулись, Чарли допрашивал его час о том, кто где спал и сколько выпил и обо всем, что делал Джулиан, после чего почти не разговаривал с Йелем неделю. Теперь он заявлял, что понял, что ничего такого не было, но сама мысль, что Йель мог быть с Джулианом, или Тедди, или с ними обоими, не давала ему покоя. На самом деле, Чарли в основном ревновал к Джулиану. Джулиан был любителем флирта, из тех, кто предлагает тебе куснуть пирожное с его вилки. А вся история с Тедди была странной, кроме вчерашнего вечера, такого раньше с Чарли не случалось.

Йель перекатился к Чарли и решил воспользоваться советом Билла Линдси насчет разговора с Сесилией Пирс. Он высказал это в виде вопроса:

– Думаешь, возможно такое, что из-за всех этих болезней, похорон и так далее мы стали чувствовать себя более уязвимыми? Потому что раньше ты так себя не вел. И я никогда не давал тебе повода для беспокойства.

Чарли ответил, глядя в окно.

– Я скажу тебе что-то ужасное, Йель. И я не хочу, чтобы ты меня осуждал.

Но Йель так и не дождался его слов.

– Окей.

– Дело в том, что самая эгоистичная часть меня счастлива оттого, что есть эта болезнь. Потому что я знаю, что пока ее не вылечат, ты будешь со мной.

– Трындец какой-то, Чарли.

– Я знаю.

– Нет, это реальный трындец, Чарли. Не могу поверить, что ты сказал это.

Он почувствовал, как у него пульсирует вена на горле. Ему хотелось вплотную приблизиться к лицу Чарли и наорать.

Но Чарли стал дрожать.

– Я знаю.

– Иди сюда, – он подкатил к себе Чарли, как бревно. – Не знаю, что с тобой творится, но я никого не ищу, – Йель поцеловал его в лоб, в глаза и подбородок. – Мы все в большом стрессе.

– Это великодушно.

– Ты боишься чего-то одного, а потом вдруг боишься вообще всего.

2015

Приближаясь в такси к центру города, Фиона осознала, что еще слишком рано. Она ожидала, что застрянет в пробках, но сейчас было всего 7:22, а она договорилась с Ричардом на девять. Она попросила водителя остановиться и показать ей на бумажной карте, где она находится – не хотела расходовать батарею своего телефона, пока не убедится, что ее зарядка будет работать с переходником, который она купила в аэропорту Чикаго – и, выйдя из машины, твердым шагом направилась по широкому тротуару, хотя совсем не была уверена, что движется в правильную сторону.

На углу она снова сверилась с картой (зарывшись в нее лицом и поставив рядом чемодан, словно образцовая туристка) и прикинула, что идти придется мили три. Шагая по улице, она внимательно глядела по сторонам – из окна такси так бы не получилось. Лучше уж провести это время так, чем отсиживать задницу у Ричарда, в ожидании, когда откроется контора частного детектива, чтобы позвонить ему. (Частный детектив! Как она дошла до этого?) Она заказала билет на первый дешевый рейс, а из-за спешных сборов и поисков сиделки для собаки вся эта затея походила на гонку, но что значил еще один час? Видео было двухлетней давности. И все же идти пешком казалось непростительной задержкой. Ей нужно было попасть туда и что-то сделать.

Если бы она увидела Сену, ей стало бы легче. Она бы просто пошла вдоль реки на запад. Фиона помнила оба острова по школьной поездке; они останавливались у Нотр-Дама, на большем острове, и кто-то из учеников читал из путеводителя кошмарную статистику самоубийств.

Она прошла мимо мужчины с маленьким сыном на плечах. Мальчик держал фигурку Базза Лайтера[22] перед самыми очками отца.

То, что она будет жить на самой середине реки, было знаком судьбы, ведь разве Клэр на видео была не на мосту? Невозможно было сказать, на каком – видео было расплывчатым, на заднем фоне почти ничего не видно – и все же, изучив фото мостов в интернете, Фиона отбросила несколько вариантов. Это был мост с висячими замками по всей решетке, но теперь, вероятно, почти все мосты были такими.

Она прошла мимо букинистов, открывавших свои зеленые стойки с книжками в мягких обложках и ретропорнографией. Она останавливалась на каждом из мостов, пытаясь понять, не похож ли он на мост Клэр, и удостовериться, что она не застыла там волшебным образом. Погода была шикарная, но Фиона этого не замечала. И, боже правый, она была в Париже. Париж! Но она не чувствовала особого трепета. Ее дочь все еще могла быть (а могла и не быть) связана с «Совместной осанной» и, вероятно, была под пятой у Курта Пирса. Ее дочь могла быть (а могла и не быть) матерью маленькой девочки на видео, девочки со светлыми кудряшками, как у Фионы. Все это поражало ее сильнее, чем тот факт, что она в Париже. Париж – это просто город. Оказаться здесь мог кто угодно. А вот кто бы мог представить, что окажется здесь, потому что твоя дочь связалась с сектой? Кто мог вообразить, что поедет в Париж, чтобы найти беглянку, которая не хотела быть найденной?

Возможно, это была безнадежная затея. Часто ли ей удавалось достучаться до Клэр?

Недавно она вспоминала один случай, который произошел, когда Клэр было семь лет и они все отдыхали на пляже во Флориде – она еще была замужем за Дэмианом, хотя уже довольно условно – и она объявила, что пора идти и что Клэр уже дали дополнительное время, чтобы доделать песочный замок. Клэр расплакалась, и вместо того, чтобы оставить ее одну, вместо того, чтобы позволить ей сделать по-своему, Фиона решила обнять ее. Клэр оттолкнула ее, побежала к воде и бросилась в набежавшую волну, в сарафане. «Дай ей выплакаться», – сказал Дэмиан, но в двадцати метрах от них Клэр, лежавшая на песке, прекратила рыдать и пошла в океан, по бедра, по пояс. «Она не остановится» – сказала Фиона, а Дэмиан рассмеялся и сказал: «Она прямо как Вирджиния Вулф»[23]. Но это была не шутка, и Фиона поднялась и побежала, зная, что звать Клэр было не лучшей идеей, поскольку, услышав ее голос, Клэр могла броситься в волны. Когда Фиона добежала до дочери и схватила сзади, она сама была в воде по грудь; ноги Клэр уже давно не касались песка. И это был лишь один из многих подобных случаев. Иногда Клэр выкидывала что-нибудь и похуже. Но тот случай, как потом оказалось, обозначил определенную веху: Клэр впервые в жизни оторвалась от континента.

Фиона перешла на Иль-Сен-Луи и прошла мимо лавки с мороженым, и запах вафельных рожков заставил ее почувствовать лютый голод, и мимо магазинов, продававших яркие кожаные сумочки, и вино, и венецианские маски. И наконец она увидела дом Ричарда: три каменных этажа над обувным магазином. Рядом с одним из пяти черных звонков значилось «Кампо/Тибо». Было 8:45 – почти вовремя, почти порядок. Она позвонила, и через минуту дверь открыл не Ричард, а худой молодой человек в мотоциклетной куртке.

– Вы прибыли! – сказал он. – Я Серж, партнер Ришара. Ри-шаррра. Я веду вас наверх, окей? Вы посидите. Ришар принимает душ, потом будет с нами.

Серж легко подхватил ее чемодан, словно пустой, и она последовала за ним по темной лестнице.

Квартира была роскошной и просторной, но светильники, и окна, и кованая ограда за остекленными дверями выглядели изысканно-старинными, а отделка стен – рельефные вьюнки и даже оправа выключателей – смягчалась бесконечными слоями краски. Фиона вспомнила дом Ричарда в Линкольн-парке, елейные персиковые и розовые тона. Здесь было совсем другое: ясные монохромные картины на фоне серой мебели, словно сошедшей со страниц архитектурного журнала. Серж показал ей, где она будет жить – комнату, заставленную книжными стеллажами, с белой кроватью и единственным растением – потом отвел на кухню и налил апельсиновый сок. Она услышала, что Ричард закончил свой душ, и Серж крикнул ему, что Фиона приехала. Ричард ответил что-то, чего она не разобрала и лишь затем поняла, что он говорил по-французски.

Через минуту возник он сам, прервав разглагольствования Сержа о виде из окна. Он аккуратно зачесал влажные волосы – остатки былой шевелюры, а отутюженная рубашка казалась слишком большой, словно он ссохся. Он воскликнул: «Фиона Маркус во плоти!» – и, схватив ее за плечи, приложился воздушным поцелуем к обеим щекам, и хотя ее фамилия давно была другой, она не стала его поправлять. Имя ее юности было ей подарком, врученным человеком, связанным для нее с тем временем, когда она была беззаботна и полна оптимизма. Правда, оно был связано для нее и с последующими годами, когда умер Нико, и с друзьями Нико, ставшими ее единственными друзьями, умиравшими один за другим, и попарно, а стоило отвлечься на секунду, и внушающими ужас гроздьями. И все же, все же она скучала по тем временам, и вернулась бы туда не раздумывая.

– Так вот, фокус в том, дорогая моя, чтобы продержаться на ногах весь день. Никакого сна. Кофеин, но только если ты и так его обычно пьешь. И никакого вина, ни капли, пока не восстановишь водный баланс в организме.

– Он эксперт, – сказал Серж. – До того, как я встретил Ришара, я не пересекал Атлантику.

– А теперь сколько раз? – спросил Ричард. – Двадцать?

– Alors, beaucoup de temps[24], – сказала Фиона, перейдя на французский без всякой причины, а затем у нее мелькнула мысль, что она только что сказала «много погоды». Она почувствовала себя разморенной и глупой, и ей захотелось прилечь, вопреки совету Ричарда.

– Ты упомянул кофе, – сказала она.

И вскоре они уже развалились в серых креслах Ричарда. Ей хотелось поскорее вскрыть пластиковый футляр переходника, поставить на зарядку телефон и позвонить детективу, даже если оставалось еще семь минут до назначенного времени, но она заставила себя сидеть смирно и благодарить их за то, что они приютили ее, за теплый прием. На самом деле, ей нравилась эта легкая передышка, приятно было снова почувствовать себя двадцатилетней Фионой Маркус, которую опекает Ричард Кампо. Это придало сил.

Серж сделал ей латте, прямо на кухне, в кофемашине, словно снятой из кабины пилота, и Фиона прихлебывала густую пену.

– Расскажи мне все об этом парне, что с ним творилось, когда он был молодым, ага? – сказал он. – Желательно что-нибудь скандальное!

На это Ричард подошел к низкой полке рядом с окнами и достал фотоальбом, очевидно служивший ему до переезда в Париж и продолжавший служить в новом веке. Он сел на длинную кушетку, между Фионой и Сержем, и начал листать. Как странно было видеть снимки Ричарда Кампо в домашнем фотоальбоме, пожелтевшие полароиды и отпечатанные кодаки. Он в те годы занимался и более серьезной работой, но те, другие фотографии хранились не в дешевых целлофановых кармашках.

– Нико должен быть где-то здесь, – сказал Ричард и, видимо, нашел нужное фото, потому что передал альбом Сержу, постукивая пальцем. – О, как же я был в него влюблен!

– Ты был влюблен в каждого, – сказала Фиона.

– Так и было. Влюблен во всех этих мальчишек. Они были моложе и такими открытыми, не то, что мое поколение. Я им завидовал. Они жили, не таясь, с восемнадцати, двадцати лет. Они не тратили впустую свои жизни.

– Ты, очевидно, тоже, – сказала Фиона.

Он протянул ей открытый альбом.

– Я постоянно наверстывал потерянное время.

Там был Нико, вьющиеся русые волосы и длинные зубы, загорелое лицо в веснушках, он смотрел мимо объектива и смеялся. Какая-то шутка застыла навечно. У Фионы было такое фото, но увеличенное и обрезанное. На этом стояла оранжевая метка с датой: 6/6/82. За три года до болезни. И здесь было видно не только Нико, но и еще двух мужчин по краям. Одним был Джулиан Эймс. Прекрасный Джулиан Эймс. Другого она не знала или не помнила, но, всмотревшись в его лицо, она увидела над левой бровью продолговатое лиловое пятнышко. «Господи», – сказала она, но Ричард увлеченно объяснял Сержу, каким был Чикаго в начале восьмидесятых, каким маленьким был тогда Бойстаун и как мало он походил на современный, нечто среднее между голубым гетто и голубой меккой. Рассказывал, что ничего подобного не было ни в Сан-Франциско, ни в Нью-Йорке. Она попробовала стереть это пятнышко, подумав, что оно могло быть на целлофане, но оно не стиралось. Она уставилась на этих смертельно больных мужчин, еще ни о чем не догадывавшихся, на это пятнышко, которое тем летом было всего лишь сыпью. Она передала альбом обратно Ричарду, и тот продолжил свой рассказ. Фиона делала вид, что смотрит на страницы, которые он переворачивал, но в действительности она сдалась усталости после перелета, у нее все плыло перед глазами. Это было слишком.

– Это Эшер Гласс, – сказал Ричард. – Большой был активист, заводной парень. До чего прекрасный голос, сильный, громкий, адвокатский голос. А какие плечи! От фигуры глаз не оторвать. Крепкий, как кирпичная будка, так мы говорили. Не думаю, что можно подобрать французский перевод. Кто это такой, понятия не имею. Но красавчик. Это Хирам как-то там, владевший магазином грампластинок на Белмонт-стрит. Белмонт – это что-то вроде… даже не знаю. С чем сравнить?

– Весь Париж? – рассмеялся Серж.

– Нет, дорогой, как одна из улиц в Ле-Марэ[25]. Мы не были такими уж провинциалами. Это Дастин Джианопулос. Тедди Нэпплс. Худыш-малыш, как видишь. Вечно был в движении. Этого я тоже не помню. Похож на ламантина.

– Я не знаю такого слова, – сказал Серж.

– Морская корова, вроде моржа, – сказала Фиона, не глядя на фотографию.

– Это Терренс, приятель Нико. Йель Тишман и Чарли Кин. Легендарная пара. Посмотри, какие красавчики. А это Рафаэль Пенья. Помнишь его?

Вопрос, очевидно, был обращен к Фионе, и она заставила себя кивнуть.

Она сказала, как бы Сержу, но на самом деле Ричарду, неожиданно резким для самой себя голосом:

– Они все умерли.

– Неправда! – сказал Ричард. – Не все. Может, половина. Никогда не надо преувеличивать.

– Это очень по-американски, – сказал Серж Ричарду. – Вы преувеличиваете.

– Не слушай ее. Они не все мертвы.

– Мне нужен острый нож, – сказала Фиона.

Она не сразу поняла, насколько не к месту прозвучала эта фраза, и только когда мужчины засмеялись, сообразила, что еще не упоминала про переходник в упаковке. Она все объяснила им, и Серж вышел из комнаты и вернулся с массивными ножницами. Он быстро вскрыл пластик, и вскоре ее телефон благополучно заряжался.

– Я не сказал тебе две вещи, – сказал Ричард. – Одна – это просто пустяк, а другая сущая ерунда.

– Совсем не ерунда, – сказал Серж. – Очень большое дело.

– Но оно не должно затронуть тебя. Когда я писал тебе, я не упомянул, что ближайшие несколько недель у меня тут будет настоящий цирк. Будет идти моя выставка.

– В Центре Помпиду, – пояснил Серж. – Чертовски большое дело.

– Но все уже готово, моя работа сделана, кроме, ну знаешь, мое участие потребуется накануне открытия. Дам несколько интервью, и кое-кто из журналистов так любезен, что придет ко мне прямо сюда. Так что просто не обращай, не обращай, не обращай внимания.

– Но ты же пойдешь на вернисаж! – сказал Серж. – Если ты еще будешь здесь.

– Предпросмотр, – пояснил Ричард. – Для прессы и вип-персон. Они хотели два вечера, но я им сказал, что я старый.

– Шестнадцатое, – сказал Серж, больше недели в запасе, Фиона не заглядывала так далеко. – И большая вечеринка на два вечера!

– Я… да, конечно, – сказала она, постаравшись придать голосу уклончивую интонацию.

– Другая вещь – это пустяк. На этой улице снимают какой-то фильм. Американский, романтическую комедию, полагаю. По крайней мере, обещали обойтись без взрывов и автомобильных погонь. Задействуют этот квартал и два следующих. Я даже не знаю, когда они начнут, но уже скоро. Боюсь, тут будет шурум-бурум.

– Возможно, будет интересно, – сказала Фиона.

Она подумала о том, как Клэр когда-то хотела быть режиссером и цитировала на память целые сцены из «Энни Холл»[26] или «Улики»[27]. Может, все теперь изменилось, но прежняя Клэр хотела бы увидеть, как снимают фильм, оказаться за ограждением, когда режиссер скажет: «Камера, мотор».

– Это связано с третьей вещью, – сказал Серж.

– Есть еще третья вещь?

– О, это сюрприз, молчок! Поверь, – сказал Ричард, хотя Фиона не думала, что на ее лице обозначилось недоверие, – сюрприз хороший. Очень хороший сюрприз. Послушай, милая, я рад, что ты приехала. Знаю, обстоятельства не самые блестящие, но я чертовски рад видеть тебя.

– Я тоже рада тебя видеть.

На самом деле, она еще никогда не видела Ричарда таким, таким однозначно старым. Такое ощущение, что в жизни каждого случается момент, когда он резко переходит в разряд стариков, и очевидно, что такой момент наступил для Ричарда где-то после их последней встречи.

Было 9:07. Фиона уселась на пол рядом с телефоном на зарядке и набрала номер детектива. Ответила женщина, затараторив по-французски, и Фиона запаниковала.

– Алло, – сказала она, и женщина затараторила еще быстрее.

Фиона сунула телефон Сержу, точно горячую картошку.

– Allô? – сказал Серж и объяснил, что звонит от имени Фионы Маркус («Бланшар», – поправила она) и что она здесь и готова встретиться.

По крайней мере, Фионе показалось, что он говорил это.

– Bien[28], – сказал он, а затем прикрыл рукой трубку и сказал шепотом: – Во сколько?

Фиона беспомощно пожала плечами, и Серж сказал что-то, чего она не поняла, и закончил разговор.

– Через полчаса, Café Bonaparte.

– Ох.

Это была хорошая новость, просто потрясающая, но Фиона не чувствовала, что готова к этому, она еще не успела переодеться или хотя бы взглянуть на себя в зеркало – она не рассчитывала встречаться с этим детективом раньше вечера и понятия не имела, где это кафе.

– Не волнуйся. Я везу тебя на моем мотоцикле.

1985

Когда Йель добрался до галереи, запыхавшись, Сесилия и ее золотая «мазда» уже ждали его. Моросил дождик, а он не взял зонт.

– Я взяла кофе, – сказала она.

И вот он сидит, промокший, на пассажирском месте, держа горячий стаканчик из «Макдоналдса», и пытается согреть руки, а она ведет машину, направляясь на север.

– Первое, что вам нужно знать, – сказала Сесилия, – это что внучка Норы хочет участвовать в процессе, как и ее адвокат. Но они не подключили специалистов по финансовому планированию, что можно считать либо даром небес, либо очень плохим признаком.

Йель задумался, какое место во всей этой истории у Фионы. Вероятно, эта внучка приходилась ей кузиной. Нет, внучатой сестрой. Он ничего не путает?

– У меня здесь музыка под подлокотником.

Йель нашел несколько классических кассет и сборников, и две части «Величайших хитов» Билли Джоэла, и решил поставить первую часть. Она началась с середины «She’s Always a Woman»[29].

– Значит, возможно, это все впустую, – сказал он.

– Ну, у нас всегда все может оказаться впустую. Есть люди, на которых мы потратили годы, потратили, честно говоря, много денег, а в итоге они все отдали какому-нибудь фонду стерилизации кошек.

– Окей, тогда я скажу. Художники, которых она назвала в этом письме – они очень сомнительны. Особенно Модильяни. Это прямо такой маячок. Каждый думает, у него Модильяни, и все ошибаются.

– Хммм.

Она убрала руку с руля и потерла серьгу у себя в ухе.

– Но хорошие подделки стоят недешево. Поддельщики обращаются к тем, кто готов сорить деньгами.

Он не хотел, чтобы Сесилия злилась всю поездку. Более того, он понял, что не хочет, чтобы она развернула машину. Примирительный секс с Чарли был хорош, пусть и не оправдывал их ссору, но ему не хотелось возвращаться домой прямо сейчас. Ему хотелось вернуться завтра вечером, уставшим, с интересными рассказами, и чтобы Чарли тоже был уставшим и сказал бы: «Давай закажем еду». А Йель сказал бы: «Ты читаешь мои мысли». И они сидели бы на диване, поедая одноразовыми палочками китайскую еду, и смотрели бы вечерние передачи по телевизору. Если бы Йель вернулся сегодня, ничего бы этого не было.