Мы умели верить

Они въехали на территорию Висконсина и миновали «Марсианский сырный замок»[30], а затем коричневый знак перед лесным массивом, сообщавший: «Зона отдыха Бонга»[31].

– Уверен, местные ребята все время крадут этот знак, – сказал Йель.

– Что вы хотите сказать?

Она явно успела его прочитать; она смотрела прямо на него.

– Ну, чтобы повесить у себя в подвале. Стоп-знаки обычно воруют для этого. Знак с бонгом наверняка не пропустят.

– Не улавливаю.

– О… Это просто словечко такое.

– Хммм.

Они купили йогурты и чипсы на бензозаправке, и Йель пересел за руль. Он редко водил с тех пор, как переехал в город, но научился еще в школе, даже подрабатывал два лета доставщиком пиццы на отцовской машине, и, как только он освоил сцепление, мышцы сами все вспомнили. Сесилия раскрыла папку у себя на коленях и сказала:

– Мы надеемся, что это обычный завещательный дар. Она не делала годичных отчислений с 1970 года, да и те пожертвования были скромные. В идеале это может означать, что она просто скряга. Иногда такие люди оказываются крупнейшими дарителями, по понятным причинам. Если она не очень в курсе своего финансового состояния, нам бы лучше стремиться к доле в процентах, а не к конкретной денежной сумме. Такие люди склонны недооценивать, сколько они имеют. Она думает, у нее пять миллионов, и оставляет нам один, тогда как на деле у нее семь с половиной, и двадцать процентов – это много больше.

– Но она только… – Йель не договорил, вспомнив, что ему надо лишь задавать вопросы. – Почему вы так считаете, письмо ведь касалось только произведений искусства?

– Возможно, это просто то, что у нее на уме. Может, она пообещала деньги семье, но не хочет разделять коллекцию.

Было похоже, что Сесилия видела в этом лишь незначительное неудобство. Вероятно, она могла похвастаться богатым опытом по урезанию кусков пирога законных наследников. Йель вдруг подумал, что в числе наследниц этой старушки могла быть Фиона. Разве Фиона не говорила, что Нора нежно любила Нико? Не значит ли это, что и к Фионе она питает особую теплоту?

Пока они ехали, Йель узнал, что Сесилия побывала замужем и живет с одиннадцатилетним сыном в маленькой квартирке на Дэвис-стрит, а также имеет ученую степень Скидмор-колледжа. А вот про его жизнь она ничего даже не спросила.

Когда они достигли бухты Стерджен-Бэй, у подножия возвышенности округа Дор, Сесилия развернула огромную карту Висконсина и указала гладким, лакированным ногтем два маршрута, огибавшие по краям полуостров.

– Похоже, они сходятся снова в Систер-Бэй, куда мы как раз направляемся.

– Что у них там такое? – спросил Йель. – Что за достопримечательность?

– Думаю, маяки. Молодожены.

– Как красиво.

Она вскинула голову и посмотрела мимо Йеля из окошка, словно только что сообразила, где находится.

– Да. Очень.

– Так кто на встрече будет играть первую скрипку – вы?

– Если не возражаете.

Вообще-то, Йель возражал. Письмо было адресовано ему. Но с иерархией не поспоришь. К тому же, он был рад уже тому, что дарение включало не только произведения искусства, если вдруг они окажутся поддельными.

Он выбрал западный маршрут, и Сесилия направила его на местную дорогу ZZ.

– Интересно, они говорят «двойной зет», – сказала она, – или просто «зет»?

– Или «зи-зи», – сказал Йель. – Как «ZZ Top».

Сесилия рассмеялась, по-настоящему – маленькое чудо. Но затем, когда она уставилась в окошко со своей стороны, он увидел, как напряглись ее плечи и вытянулось лицо. Никаких дорогих особняков. Они недавно миновали несколько внушительных поместий, но сейчас ехали мимо скромных фермерских домиков, маленьких участков, разбросанных среди полей. Очень живописно на самом деле, но миллионами здесь не пахло.

Они остановились перед белым домом с крыльцом, забранным сеткой по фасаду, и единственным стрельчатым окном наверху. Висячие горшки с цветами, аккуратные цементные ступени, ведущие к двери. Рядом с ветхим гаражом на одну машину, не примыкавшим к дому, стояли два старых «фольксвагена».

Сесилия поправила прическу, глядя в зеркальце заднего вида.

– Мы в пролете, – сказала она.

– Может, у нее маразм? – сказал Йель. – Может, она живет в иллюзорной реальности?

Не успели они подойти к двери, как на ступени вышла молодая женщина. Она им помахала, но лицо было нерадостным.

Сесилия обменялась с ней рукопожатием. Это была Дэбра, внучка, и она извинилась, что адвокат еще не приехал, хотя Нора была готова принять их. Дэбра не походила ни на Фиону, ни на Нико. Черные волосы, темные круги под глазами, кожа, как ни странно, одновременно смуглая и бледная. Может, это был неудачный макияж, неправильно подобранная пудра?

Они прошли за ней через сетчатое крыльцо и очутились в гостиной, напомнившей Йелю дом, где он брал уроки игры на пианино в детстве. И в том, и в этом доме каждый дюйм на полках и подоконниках был занят тщательно подобранными объектами: стеклянными статуэтками, и морскими раковинами, и растениями, и фотографиями в рамках. Потертые книги, на камине – ящик с пластинками. Потертый диван. Здесь мог жить профессор колледжа или терапевт на пенсии, кто-то с относительным достатком, не придававший значения интерьерным изыскам. Но это точно не был дом крупного коллекционера искусства.

В дверях напротив возникла Нора, опираясь на ходунки – это наверняка была она, хотя женщина выглядела лет на семьдесят пять, а досье сообщало, что ей девяносто. Она заговорила после долгого молчания, и ее губы задвигались раньше, чем прозвучали слова:

– Я так рада, что вы смогли ко мне выбраться.

Ее голос, вопреки ожиданию, был твердым, а речь беглой, и пока она говорила, Йель понял, что ее угнетает не умственное или нервное расстройство, а что-то другое.

– Дэбра сейчас принесет нам чаю, – сказала она, – и Стэнли, это мой адвокат, Стэнли должен вот-вот подойти. И мы можем познакомиться!

Она присела, с помощью Дэбры, в кресло, сохранявшее коричневый цвет в складках, а на открытых местах выцветшее до серовато-желтого. Все это время она пристально смотрела на Йеля, только на него, и он стал беспокоиться, не он ли заставил ее остановиться в дверях, замешкаться. Возможно, Фиона ее просветила, объяснила, как Йель попал в мир Нико. Йель вдруг вспомнил, что на нем туфли Нико, и ему стало неловко при мысли, что она могла узнать их.

Йель с Сесилией сели на низкий синий диван, и прогнувшиеся под их тяжестью подушки подтолкнули их к середине. Йель прилагал усилия, чтобы удержаться на месте и не сползти к Сесилии, а она, в свою очередь, вцепилась в подлокотник. Она молчала с тех пор, как они вошли, и он чувствовал ее негодование.

– Я с радостью принесу чай, – сказала Дэбра, – но не могли бы вы воздержаться от обсуждения в мое отсутствие?

Йель заверил ее, и Нора за спиной внучки, словно ребенок за спиной вредной училки, закатила глаза.

На Норе был розовый спортивный костюм, велюровый, и мокасины, разошедшиеся по швам. Йель подумал, не стрижка ли ее молодила. Ее белые волосы не были уложены в классические для старушек короткие кудряшки, а спадали ровным, плавным каре. Сложением она напоминала Фиону, такая же миниатюрная и изящная. Иногда, глядя на старого человека, невозможно представить его молодым, а в лицах некоторых сохраняется что-то от двадцати пяти лет. Нора же относилась к другому типу, обретавшему, вероятно, к старости свои детские лица. Йель смотрел на Нору и видел пятилетнюю голубоглазую девочку, озорную и не по годам смышленую. Возможно, дело было в ее улыбке и в том, как она подпирала щеки всеми пальцами.

Сесилия сидела точно статуя, так что Йель решил нарушить тишину.

– Вы двоюродная бабушка Фионы, – сказал он.

Нора просияла.

– Разве можно не любить ее? Мой брат Хью, это он ее дед. Ее и Нико, – сказала она. – Мы с Нико были в семье художниками. А все остальные такие практичные, все до одного. Что ж, мы еще надеемся на Фиону. Посмотрим, что будет. Вас это не беспокоит немножко? Вот Нико был истинный художник.

– Мы были близкими друзьями, – сказал Йель.

Он не хотел давать волю чувствам. Что бы подумала Сесилия, если бы он расплакался здесь, на этой кушетке? Эта старушка не сильно напоминала Нико, но она была прекрасна, и Нико был прекрасен – и разве этого было мало?

Нора пришла ему на помощь.

– Расскажите мне о галерее.

Она кашлянула в скомканную салфетку, которую держала все это время в руке.

Йель повернулся к Сесилии, и та пожала плечами. И хотя Йель не питал особых иллюзий насчет собрания Норы – единственными изображениями в рамках, которые он видел в комнате, были фотографии и студийные семейные фотопортреты – он начал говорить.

– Мы открылись пять лет назад. На данный момент мы проводим только сменные выставки, как наши собственные, так и от галерей, подобных нашей, но мы начинаем собирать постоянную экспозицию. Это моя работа.

– Оу! – сказала Нора обеспокоенно и нетерпеливо. – Я не знала, что у вас Kunsthalle[32].

Йеля удивило это слово, а Сесилия выглядела смущенной, раздраженной.

– Это просто значит сменные выставки, – сказал он Сесилии, хотя, пожалуй, ему не стоило создавать впечатление ее некомпетентности, а Норе он сказал: – Но мы выстраиваем постоянную экспозицию. За нами университет мирового уровня, плюс потенциал донаторов из числа успешных выпускников, и Чикаго – один из мировых центров искусства.

Он говорил как робот, собирающий пожертвования для галереи, а не как человек, который в канун прошлого Нового года танцевал медляк с внучатым племянником этой женщины, не как человек, который стоял у постели Нико в больнице и уверял, что они с Чарли, что бы ни случилось, позаботятся о Фионе. Нора моргнула, ожидая продолжения.

– Мы уже владеем достаточным объемом литографий и рисунков. Я так понимаю, часть ваших работ – это наброски.

Он остановился, потому что вошла Дэбра с подносом, уставленным необычайно старомодным чайным сервизом: тонкие, обколотые чашечки в мелкий цветочек и заварочный чайник, от которого шел пар.

Нора взглянула на Сесилию и сказала:

– А вы его ассистентка?

Йелю стало так неловко за Сесилию, что он чуть не ответил сам, но это бы только усугубило ситуацию. Так что он принялся разливать всем чай, пока Сесилия объясняла свою роль и под конец сказала:

– Думаю, я могла бы дать вам более развернутые сведения о возможностях отложенного пожертвования.

– Дэбра, – сказала Нора, – не будешь ли так добра выйти встретить Стэнли? Он всегда проскакивает поворот, и ему приходится возвращаться.

Дэбра набросила пальто поверх мешковатого свитера. Она была почти хорошенькой, в своей неряшливой манере, и слишком молодой, чтобы выглядеть такой уставшей. Она, вероятно, была ровесницей Йеля, чуть за тридцать, но в ней сохранилось очарование хмурого подростка.

Как только Дэбра вышла, Нора нагнулась к ним.

– Должна сказать вам, моей внучке это не по нраву. Она себе надумала, что, если мы возьмем и продадим картины, ей никогда не придется работать. Ума не приложу, когда она успела так избаловаться. А сейчас мой сын – ее отец – завел новую жену, моложе Дэбры, и у них уже два малыша, тоже донельзя избалованных. Не по нутру мне думать, что проблема в моем сыне, но получается, он общий фактор?

В ее голосе появилась одышка, словно она выжимала слова из тюбика.

Йеля интересовал миллион тем – семья Норы, финансовое положение, сами картины, их подлинность, вменяемость Норы – но он приехал не затем, чтобы досаждать ей.

– Я принес пару буклетов из галереи, – сказал он.

И развернул один на кофейном столике.

– Ох, милый, – сказала Нора, – у меня, кажется, нет очков для чтения. Ты бы сам мне рассказал. Студенты к вам ходят? На примете у них ваша галерея?

– Более того, – сказал Йель, – у нас бывают и аспиранты, и специалисты по искусству имеют возможности…

Но тут донеслись голоса с крыльца. Йель и Сесилия встали, чтобы поприветствовать адвоката. Стэнли был высоким, седовласым человеком с лицом диктора новостей и кустистыми бровями.

– Дражайшая моя! – сказал он Норе.

У него был звучный голос. Легко можно было представить, как он сообщает слушателям, что акции падают или что на Синайском полуострове погибли пятнадцать человек.

Йель заранее напрягся, когда их представили друг другу, и не зря. Стэнли хлопнул его по спине и сказал:

– Серьезно! Ты там был? Это что-то: Йель в Йеле[33]. Или ты из Гарварда? Йель идет в Гарвард!

– Мичиганский университет, – сказал Йель.

– Должно быть, разочаровал родителей!

– Это потомственное имя.

Вообще-то, Йеля назвали в честь тети Яэль[34], и ему было лет шесть, когда он усвоил, что лучше никому не говорить об этом.

Следующим делом Стэнли повернулся к Сесилии, театрально смерив ее взглядом с головы до ног, и Сесилия проворно вступила в разговор, пока он не отвесил ей какой-нибудь комплимент.

– Сесилия Пирс, начальница отдела отложенных пожертвований при Северо-Западном университете. Мы рады, что вы смогли приехать.

Стэнли, как они узнали, проживал в Стерджен-Бэй и был давним другом семьи. Когда он взял чашку, она показалась наперстком в его большой руке. Узнав, что он специализируется по завещаниям, Сесилия сникла. Йель понимал, что единственное, на что она еще могла надеяться, так это на то, что они будут иметь дело с адвокатом по делам о разводе или с каким-нибудь стервятником[35].

Но, едва они снова уселись, Стэнли разбил вдребезги эту последнюю надежду Сесилии, но все еще не Йеля.

– Наша мисс Нора, – сказал он, – творит bono pro bono[36].

– Стэнли! – Нора вспыхнула, польщенная.

Йель почувствовал, что скользнул вниз к середине дивана, когда Сесилия перестала держаться за свой подлокотник, признав поражение.

– Я бы хотел поговорить о предметах искусства, – сказал Йель.

Дэбра опередила свою бабушку, сказав:

– Прежде всего, здесь у нас ничего нет. Все в банковском сейфе.

– Это хорошо. Очень умно.

– И она не хочет проводить оценку.

В ее голосе слышался гнев. Ну еще бы. Бабушка, предпочитающая услуги бесплатного юриста, вряд ли оставит в наследство что-то кроме безделушек и, может быть, этого домика. И при этом от Дэбры, предположительно, уплывет целое состояние в виде произведений искусства.

– Окей. И проверка подлинности также не проводилась?

– Мне не нужна никакая проверка! – сказала Нора. – Я получила их от самих художников. Я дважды жила в Париже, не помню, указала ли я это в письме, с 1912-го по 1914-й – я была тогда совсем подростком – и потом еще после войны, до 1925-го. Войнушку я пересидела, – она хохотнула. – И, представьте себе, я училась в художественном институте и была хорошенькой, и мне не составляло таких уж трудов бывать у этих художников. После войны я стала им позировать, втайне от родителей – для них это был бы скандал, на это смотрели как на проституцию – и большинство этих картин я получила в оплату за свою работу. Есть еще несколько других, которые я не указала в письме, несколько работ, они могут ничего не стоить. Плюс еще множество тех, что я раздала за все эти годы. Например, кто-то из художников умирал, и я отсылала эскиз его вдове, такого рода вещи, – она сделала паузу и перевела дыхание. – Они не все были гениями, и мне не приходилось выбирать, что взять. Но кое-кто уже тогда сделал себе имя. О, я была их настоящей поклонницей! Так вот, они все подписаны, почти все. Это было мое условие. А они не всегда хотели ставить подпись, особенно на быстрых эскизах. Но такова была моя цена.

Йель был как минимум заинтригован. Нора могла служить фасадом хитрой аферы (и не такое случалось) или просто бредила, но она не была жертвой аферистов. Множество подобных случаев развивались следующим образом: ты сидел и ждал, пока какой-нибудь миллионер выяснит, что де Кирико, которым он хвастал годами, – всего лишь дешевая подделка.

– Они застрахованы? – спросил он.

– На чисто условную сумму, – встряла Дэбра.

Она сидела со своей чашкой и не пила, буравя взглядом кофейный столик.

– Но разве вы не можете провести оценку сами? – сказала Нора. – В музее? – и вдруг добавила: – Боже правый, только посмотрите!

За окнами начался ливень.

Йель сказал мягко:

– Если бы музеям было позволено самим проводить оценку своих экспонатов, в каждом была бы сотня Пикассо. Но послушайте, если мы получим основание верить, что эти произведения соответствуют вашим словам, мы могли бы оказать финансовую поддержку с оценкой. Мы не можем оплатить ее напрямую, но мы могли бы постараться найти другого донатора, который смог бы сделать это.

Он не был уверен в надежности такого варианта, но в данных обстоятельствах это было лучшее, что он мог предложить.

– Если эти произведения соответствуют моим словам! – Нора странно посмотрела на него.

– Я не сомневаюсь в ваших словах, – он взглянул на лица Дэбры и Стэнли и убедился, что они серьезны и не пытаются подыгрывать старушке. – Я стараюсь сдерживать восторг, потому что это будет невероятный дар, не только для университета, но и для всего художественного мира – и я не хочу, чтобы у меня тут случился инфаркт.

Это было правдой.

Сесилия что-то сказала, но Йель ушел в свои мысли, пытаясь понять, не это ли соображение вело его по жизни – страх разбить свое сердце. Или, скорее, необходимость защищать то, что еще осталось от него и убывало с каждым расставанием, каждой неудачей, каждой смертью, с каждым днем на этой земле. Не поэтому ли, как, наверное, сказал бы какой-нибудь психотерапевт, он выбрал Чарли, предпочтя его всем мужчинам Чикаго? Йель мог разбить сердце Чарли – он делал это почти ежедневно – но Чарли, при всем его собственничестве, никогда бы не разбил сердце Йелю.

Ливень, казалось, собирался разнести дом на кусочки.

– Давайте предположим, – сказал Стэнли, – у нас все получится. Вы можете гарантировать, что эти произведения будут выставляться достойным образом? Вы не передумаете и не продадите их?

Йель заверил его, что картины будут в сменной экспозиции. И если они сумеют расширить пространство, картины смогут попасть в постоянную экспозицию.

– И вот еще что, – произнесла Нора, подавшись вперед и взглянув в глаза Йелю, словно собиралась сказать ему самое главное. – Я не хотела бы, чтобы вы выбрали любимчиков. Я хочу, чтобы выставлялась вся коллекция.

– Это не совсем от меня…

– Среди них есть пара неизвестных вещей, и особенно одна, Ранко Новака. Его работа меня покорила по личным мотивам. Это хорошая работа, не подумайте, что она ужасна, но у него нет имени. Я не хочу, чтобы вы выставляли Сутина, а Ранко убрали в запасник, – она наставила на него палец. – Тебе знаком Фудзита?

Йель честно кивнул. Он знал об искусстве намного больше среднего финансиста – ценный кадр. Он даже придумал шутку про себя и много раз ее рассказывал, о том, что ему надо было сказать отцу хотя бы одну правду – либо о том, что он гей, либо о том, что он решил изучать искусство, и он признался, что гей, потому что это казалось меньшим из зол. В действительности, когда Йель ехал домой на зимние каникулы на втором курсе, он всю дорогу думал о том, как скажет отцу, что переводится из финансов на историю искусства – и в первый же вечер к ним домой позвонил его дружок и принял отца, взявшего трубку, за Йеля («Я по тебе скучаю, малыш», и отец сказал: «Это как это?», на что Марк в своей манере просветил его), так что каникулы прошли в состоянии холодной войны – они с отцом избегали друг друга, заглядывая на кухню по очереди, доедая друг за другом спагетти. Йель планировал рассказать отцу об одном профессоре, с которым он собирался провести независимое исследование следующей осенью, о том, что финансы его совсем не увлекают, о том, как, получив ученую степень, он сможет преподавать, или писать книги, или реставрировать живопись, а может, даже работать в аукционном доме. Он планировал объяснить, что это «Св. Иероним» Караваджо вызвал у него волну мурашек по рукам, и весь остальной мир куда-то отодвинулся – больше всего его поразил, как ни странно, свет Караваджо, а не его знаменитые тени. Но Марк все испортил; у Йеля не хватило духу выложить отцу еще и это. Твой сын не просто гей, он к тому же влюблен в искусство. Он вернулся в школу в январе и солгал в учебной части, что вдруг передумал. Но между занятиями по финансам он слушал курс за курсом по искусству, сидя на задних рядах лекционных залов, освещаемых только слайдами Мане, или Гойи, или Хоакина Сорольи.

– Я в восторге, что ты его знаешь, потому что ни Стэнли, ни Дэбра о нем понятия не имеют. В тот же миг, как Фиона сказала о тебе, я поняла, что тому быть. Я навещала Нико, ты понимаешь. Я видела его соседей и этих мальчишек, и не могу тебе сказать, как это мне напомнило всех моих парижских друзей – мы там были чужаками. Отщепенцами.

Йель подумал, поняла ли что-нибудь Сесилия. Он сидел неподвижно и не смотрел на нее.

– Я не говорю, что Нико с друзьями – это Париж, не пойми меня неправильно, но все эти ребята, стекающиеся туда отовсюду, это все то же! Мы никогда не думали, что это какое-то движение, когда я была молода, но сейчас об этом говорят как об Эколь де Пари[37], а на самом деле имеют в виду весь этот сброд, который принесло туда в одно и то же время. Все, родившиеся в каком-нибудь богом забытом местечке, вдруг словно попали в рай.

Йель воспользовался тем, что она закончила фразу, чтобы сменить тему.

– Я бы с радостью взглянул на эти картины.

– Ох, – Нора театрально вздохнула. – Тут Дэбра напортачила, верно? Мы собирались поехать в банк с ее «Полароидом», но в нем чего-то не хватало.

– Вот что бывает, – сказала Дэбра, – когда все сувенирные магазины закрывают на зиму. У меня была пленка, но кончились батарейки для вспышки.

– Я мог бы найти в Стерджен-Бэй, – сказал Стэнли, и Дэбра не выразила восторга.

– Вот что мы сделаем, – сказала Нора. – Я пришлю вам почтой несколько полароидных фотографий. Знаю, по фотографии мало что скажешь, но вы составите представление.

Поскольку никто из них не предложил отправиться в банк под дождем, Йель решил тоже промолчать. Ему не хотелось, чтобы Дэбра и Стэнли решили, что он слишком давит, и настроили Нору против него. Его целью было заручиться ее доверием, а не потрогать эти картины.

– Я в ответ пришлю вам фотографии галереи, – сказал Йель. – И позвольте я еще раз назову свой адрес, чтобы посылка попала прямо ко мне, – он взглянул на Сесилию, но она уже давно не участвовала в происходящем, и вручил свои визитки Норе и Стэнли. – Там мой личный номер.

Они оставили Стэнли образцы заявлений для пожертвования и завещания движимого имущества и вышли под дождь без зонтов. Сесилия прикрывала голову папкой, пока они бежали к машине; похоже, она не волновалась, что папка промокнет. Дэбра, смотревшая на них с крыльца, не помахала на прощание.

– Она определенно без ума от тебя, – сказала Сесилия.

Она пыталась включить дворники.

– С этим можно работать.

Ему не хотелось объяснять ей про Нико, про то, что отношение Норы к нему никак не связано с галереей.

– Просто катастрофа.

Дворники дернулись, послав каскады воды по краям ветрового стекла.

– В самом деле?

– Скажи, что ты просто ей подыгрывал.

– Я не уверен.

– Что-то в этой женщине или в этом доме дает тебе основание думать, что ее Модильяни настоящий?

– То есть… вообще-то, да. Я изменил первое мнение. Думаю, вероятность вполне неплохая.

– Что ж. Удачи тебе. Если сумеешь обойти эту внучку. И ее отца, если уж на то пошло. Когда завещания составляют так поздно, их всегда оспаривают. «О, она была в маразме! Адвокат воспользовался случаем!» Но удачи тебе.

Когда Сесилия выехала на местную дорогу ZZ, Йель осознал, что она не умела проигрывать. Вероятно, это и помогало ей добиваться успеха в работе – ее захватывали амбиции, как и Чарли. И Йель восхищался этим качеством в людях. С Чарли его познакомил Нико, в баре, и когда Чарли отвернулся, чтобы поприветствовать кого-то, Нико прошептал: «Он станет первым голубым мэром. Через двадцать лет». Чарли мастерски организовывал людей, зажигал в них огонь, добиваясь, чтобы его газету читали – и все потому, что он чрезвычайно тяжело переживал потери. Когда случалась неудача, он не спал до пяти утра, названивал людям и царапал что-то в блокнотах, пока не вырабатывал новый план действий. Принять это было трудно, но Йель уже не мог представить свою жизнь без жужжания будильника Чарли в самом ее центре.

– Мне хотелось взять ножницы, – сказала Сесилия, – и подровнять брови этому мужику. Адвокату.

Для такого сильного дождя она ехала слишком быстро. Йель, вместо того чтобы попросить ее сбавить скорость, сказал:

– Умираю с голоду.

Это была правда; часы уже показывали три, а они ничего не ели после перекуса на бензозаправке.