Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Карамзинский Филалет, осуждая уныние и скептицизм Мелодора, говорит: «Знаю, что распространение некоторых ложных идей наделало много зла в наше время, но разве просвещение тому виною? Разве науки не служат, напротив того, средством к открытию истины и рассеянию заблуждений, пагубных для нашего спокойствия? <…> Светильник наук не угаснет на земном шаре. Ах! Разве не они служат нам отрадою в горестях? Разве не в их мирном святилище укрываемся от всех бурь житейских? Нет, Всемогущий не лишит нас сего драгоценного утешения добрых, чувствительных, печальных. Просвещение всегда благотворно; просвещение ведёт к добродетели, доказывая нам тесный союз частного блага с общим и открывая неиссякаемый источник блаженства в собственной груди нашей; просвещение есть лекарство для испорченного сердца и разума…»

Карамзин здесь не только не противопоставляет веру разуму, но говорит об их естественном и вечном союзе: он отстаивает истину просвещающего разума, согретого лучами веры, пронизанного светом высоких нравственных истин. Это тяготение к синтезу романтизма с просветительством способствовало раннему и более лёгкому преодолению романтического двоемирия и переходу русской литературы к реалистическому освоению действительности с диалектической взаимосвязью идеала и реальности, человеческого характера и окружающих его обстоятельств.

В то же время русский романтизм не был единым течением. В 1820–1822 годах произошло его размежевание на «психологический романтизм» школы В. А. Жуковского и «гражданский романтизм» поэтов декабристской ориентации. Оба эти течения обладали историческим оптимизмом и верой в будущее России. Но пути достижения желаемого идеала у них были разными.

Поэты школы Жуковского видели источник зла и социального неблагополучия не в общественных отношениях, а в помрачёной грехом дисгармоничной природе человека. Поэтому и пути исцеления больного общества они искали в самовоспитании человека, в обуздании свойственного ему эгоизма. Отсюда их особый интерес к внутреннему миру человеческой личности, нравственным проблемам, тонкому проникновению в тайны и загадки человеческой психики.

Поэты «гражданского романтизма» усматривали источник зла в окружающих человека обстоятельствах и вынашивали в своем творчестве идеал гражданина-патриота, любящего свое отечество и вступающего в решительную борьбу с «самовластием», с несовершенным устройством современного общества. В литературе они видели действенное средство патриотического воспитания человека-борца. В уставе декабристского «Союза благоденствия» (1818–1821) было записано, что «сила и прелесть стихотворений» состоит «более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих».

Эстетика декабризма заимствовала от классицизма XVIII века требование высокого, гражданского содержания, она обращалась к жанру оды, лироэпическому гимну, сатире. Она противостояла «унылой элегии» школы Жуковского, утверждая веру в силу разума с одновременным культом сильных гражданских чувств. Лирический монолог поэта «гражданского романтизма» утверждался не в жанре элегического размышления с его утонченным психологизмом, пристрастием к иррациональным проявлениям человеческой психики, а в гражданской, одической традиции с её ораторско-декламационным стилем. Вместо элегических формул «розы», «слёзы», «младость», «радость» в их поэзии обрели эмоционально окрашенное звучание иные «слова-сигналы»: «тиран», «вольность», «цепи», «кинжал».

В стихотворении Кондратия Фёдоровича Рылеева (1795–1826) «Я ль буду в роковое время…» идеальный образ гражданина, смелого, целеустремленного, готового жертвовать собой, противопоставлен «изнеженному племени переродившихся славян». Обращаясь к равнодушным, охладевшим душою современникам, лирический герой Рылеева хочет разбудить их пламенным призывом к борьбе за свободу отчизны. Романтическая антитеза определяет в этом стихотворении всё, даже особенности поэтической рифмовки. Это рифмовка, в которой первое слово даёт ассоциации с лёгкой поэзией школы Жуковского, а второе, по контрасту – с гражданской, политической лирикой: «сладострастье» – «самовластье», «неги» – «Риеги»[5].

Я ль буду в роковое времяПозорить гражданина санИ подражать тебе, изнеженное племяПереродившихся славян?Нет, не способен я в объятьях сладострастья,В постыдной праздности влачить своей век младойИ изнывать кипящею душойПод тяжким гнётом самовластья.

В посвящении к поэме «Войнаровский», обращаясь к своему другу А. Бестужеву, Рылеев скажет о своих стихах:

Как Аполлонов строгий сын,Ты не увидишь в них искусства:Зато найдешь живые чувства, —Я не Поэт, а Гражданин.

Назначение своей поэзии декабристы видели «не в изнеживании чувств, а в укреплении, благородствовании и возвышении нравственного существа нашего». С этой целью они обращались к историческому прошлому, стремясь «возбуждать доблести сограждан подвигами предков». В фольклоре декабристов интересовали не лирические народные песни, не сказки, а исторические песни и предания. В древнерусской литературе они ценили воинские повести, где, по словам А. Бестужева, «непреклонный, славолюбивый дух народа дышит в каждой строке».

Наиболее ярким примером исторической поэзии декабристов были «Думы» Рылеева. В предисловии к ним поэт сказал: «Напоминать юношеству о подвигах предков, знакомить его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти – вот верный способ для привития народу сильной привязанности к родине: ничто уже тогда сих первых впечатлений, сих ранних понятий не в состоянии изгладить. Они крепнут с летами и творят храбрых для бою ратников, мужей доблестных для совета».

Сюжеты своих дум Рылеев заимствует в народных легендах и преданиях, в «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Герои дум – мученики, страдальцы, гибнущие за правое дело, вступающие в решительную борьбу с носителями общественного зла. В думах, в отличие от классической оды или поэмы, преобладает лирическое начало, ключевую роль в них играют монологи героев, эмоционально насыщенные, возвышенные, исполненные патриотических чувств. Героев окружают романтически окрашенные пейзажи: ночь, буря, скалы, тёмные тучи, сквозь которые пробивается луна, вой ветра и блеск молний. Так начинается дума «Смерть Ермака»:

Ревела буря, дождь шумел,Во мраке молнии летали,Бесперерывно гром гремел,И ветры в дебрях бушевали…Ко славе страстию дыша,В стране суровой и угрюмой,На диком бреге ИртышаСидел Ермак, объятый думой.Товарищи его трудов,Побед и громозвучной славы,Среди раскинутых шатровБеспечно спали близ дубравы.«О, спите, спите, – мнил герой, —Друзья, под бурею ревущей;С рассветом глас раздастся мой,На славу иль на смерть зовущий!»

Однако ещё Пушкин обратил внимание на отсутствие историзма в думах Рылеева: история для него – иллюстрация, собрание положительных или отрицательных примеров, имеющих прямой агитационный смысл. Поэтому герои дум говорят одинаковым, возвышенно-декламационным языком. Лишь в отдельных произведениях Рылеев приближается к той исторической достоверности в передаче характеров и обстоятельств, какая была, например, уже доступна Пушкину в его «Песни о вещем Олеге». Не случайно Пушкин высоко оценил думу Рылеева «Иван Сусанин»:

«Убейте! замучьте! – моя здесь могила!Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!Предателя, мнили, во мне вы нашли:Их нет и не будет на Русской земли!В ней каждый отчизну с младенчества любитИ душу изменой свою не погубит».«Злодей! – закричали враги, закипев, —Умрешь под мечами!»  – «Не страшен ваш гнев!Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело,И радостно гибнет за правое дело!Ни казни, ни смерти и я не боюсь:Не дрогнув, умру за царя и за Русь!»«Умри же! – сарматы герою вскричали,И сабли над старцем, свистя, засверкали! —Погибни, предатель! Конец твой настал» —И твердый Сусанин весь в язвах упал!Снег чистый чистейшая кровь обагрила:Она для России спасла Михаила!

Но талант Рылеева-поэта не успел раскрыться полностью. Накануне восстания 14 декабря именно его квартира превратилась в штаб. Поэт предчувствовал, что идет на верную смерть. В отрывке из поэмы «Наливайко» он сказал:

Погибну я за край родной, —Я это чувствую, я знаю…И радостно, отец святой,Свой жребий я благословляю!

Накануне восстания он говорил своим друзьям: «Судьба наша решена… Но мы начнём. Я уверен, что погибнем, но пример останется».

Священник Пётр Николаевич Мысловский (1777–1846) – протоиерей Казанского собора в Санкт-Петербурге, духовник многих декабристов, склонивший их к покаянию, часто посещая Рылеева в крепости, говорил, что встретил в нем «истинного христианина, готового душу положить за други своя». На кленовом листе Рылеев нацарапал для передачи своему другу-соузнику Евгению Оболенскому такие стихи:

Мне тошно здесь, как на чужбине.Когда я сброшу жизнь мою?Кто даст крыле мне голубине,Да полечу и почию.Весь мир как смрадная могила!Душа из тела рвётся вон.Творец! Ты мне прибежище и сила,Вонми мой вопль, услышь мой стон:Приникни на моё моленье,Вонми смирению души,Пошли друзьям моим спасенье,А мне даруй грехов прощеньеИ дух от тела разреши.

«Он веровал, – вспоминали друзья, – что если человек действует не для себя, а на пользу ближних и убеждён в правоте своего дела, то, значит, само Провидение им руководит».

Так, в поздних стихах Рылеева, написанных в каземате Петропавловской крепости, появились отчетливо выраженные христианские мотивы, сближающие его лирику с элегическими мотивами Жуковского. Синтез двух течений русского романтизма, гражданского и психологического, намечается уже в поэзии Пушкина, начиная со стихов петербургского периода. Но завершится этот синтез, как мы увидим далее, в 1830-е годы в поэзии и прозе «любомудров» и в лирике М. Ю. Лермонтова.

Поэзия гражданского романтизма опиралась на опыт романтизма психологического, использовала открытую им многозначность поэтического слова. Старославянизмы и другие слова высокого стиля классицизма потеряли в их творчестве свойственную классицизму рациональность. Высокое слово приобрело у них эмоциональные ореолы, окрасилось личностным отношением автора, стало звучать как торжественная музыка.

К середине 1810-х годов «карамзинисты» как будто бы победили «шишковистов». Однако на исходе 1810-х годов на них возобновились полемические нападки со стороны молодых поэтов декабристской ориентации: Ф. Н. Глинки, П. А. Катенина, А. С. Грибоедова.

В 1811 году Фёдор Николаевич Глинка (1786–1880) публикует в «Русском вестнике» статью «Замечания о языке славянском и русском, или светском наречии»: «Какое изобилие! Какие возвышенные и какие величественные красоты в наречии славянском! И притом, какое искусное и правильное сочетание слов, без чего и лучшие мысли теряют свою красоту».

Особый интерес Глинка питает к поэзии духовной, пропагандирующей нравственные идеалы, доступные и понятные русскому православному народу. В 1826 году он издаёт два итоговых сборника – «Опыты священной поэзии» и «Опыты аллегорий, или иносказательных описаний в стихах и в прозе». В первой книге Глинка развивает традицию псалмической поэзии, включая в неё элементы элегического стиля. Поэтому в его псалмах нет запутанного синтаксиса, слог их, несмотря на обилие славянизмов, ясен и прост. Подкупает в псалмах особое, доверительно-дружеское общение автора с Богом. И. А. Крылов иронизировал: «Глинка с Богом запанибрата, он Бога в кумовья к себе позовёт». Вот, например, строфы из псалма 77, названного Глинкой «Горе и благодать»:

Господь как будто почивал,А на земле грехи кипели,Оковы и мечи звенелиИ сильный слабого терзал.Не стало дел, ни прав священных,Молчал обиженный Закон;И востекал от притесненныхГлухой, протяжный, тяжкий стон.Как дым, прошло сиянье славы,Сокрылась кроткая любовь;И человеков род лукавыйБыл вид повапленных гробов!Простились люди с тишиною,Везде мятеж и грустный мрак,И глад с кровавою войноюНа трупах пировал свой брак;Стихии грозно свирепели,И мир чего-то ожидал…Господь как будто почивал,А на земле грехи кипели!

В стихотворении «Воззвание», обращаясь к Богу, Глинка говорит:

Куда ты, Господи? Постой!Внемли! Уж силы ослабели.Как мать к младенчьей колыбели,Склони ко мне Свой лик святой.     Я притеснен, Отец! я плачу,     От слёз больна моя глава;     Шумит враждебная молва…     Куда я трепет сердца спрячу?

В поэзии Глинки постоянно вступают в диалог два мотива – вольнолюбивый и религиозный, но первый нисколько не противоречит второму: Глинка был глубоко верующим человеком. В послании к нему от 1822 года Пушкин сказал: «Но голос твой мне был отрадой, великодушный гражданин». К политическим планам «Северного общества» Глинка сохранял скептическое отношение: «Господа, я человек сему делу чуждый и благодарю вас за доверенность вашу: мой совет и мнение может быть только, что на любви единой зиждется благо общее, а не на брани. Полно рыцарствовать! Живите смирнее!»

12 или 13 декабря Глинка пришёл к Рылееву с последним советом: «Смотрите вы, не делайте никаких насилий». Он фактически уже не являлся членом «Северного общества» и не принимал участия в восстании. Но за дружбу с Рылеевым и за принадлежность к «Союзу Благоденствия» его заключили в Петропавловскую крепость, а затем сослали в Олонецкую губернию. В одиночной камере Глинка написал стихи «Песнь узника», которые стали народной песней:

Не слышно шуму городского,В заневских башнях тишина!И на штыке у часовогоГорит полночная луна!А бедный юноша! ровесникМладым цветущим деревам,В глухой тюрьме заводит песниИ отдаёт тоску волнам!«Прости отчизна, край любезный!Прости мой дом, моя семья!Здесь за решёткою железной —Уже не свой вам больше я!Не жди меня отец с невестой,Снимай венчальное кольцо;Застынь моё навеки место;Не быть мне мужем и отцом!»…

Вошёл в песенный репертуар народа и «Сон русского на чужбине»:

Уснул – и вижу я долиныВ наряде праздничном весны,И деревенские картиныЗаветной русской стороны!..И мчится тройка удалаяВ Казань дорогой столбовой,И колокольчик – дар Валдая —Гудит, качаясь под дугой…Младой ямщик бежит с полночи:Ему сгрустнулося в тиши,И он запел про ясны очи,Про очи девицы-души:«Ах, очи, очи голубые!Вы иссушили молодца!Зачем, о люди, люди злые,Зачем разрознили сердца? …

Перу Глинки принадлежит замечательная книга, оказавшая влияние на русских писателей первой и второй половины XIX века – «Письма русского офицера». Фёдор Николаевич был участником обороны Смоленска, Бородинского сражения, а также сражений под Вязьмой, Красным и Малоярославцем. Глинка признавался, что его «Письма» создавались «не в уединении спокойном, но под небом, освещённым огнями обширных пожаров, посреди шума сражения, наконец, во время долговременного томления Отечества…» Печатались «Письма» отдельными выпусками в 10–20-е годы XIX века, а потом неоднократно переиздавались. Вспоминая о том впечатлении, которое они произвели на читателей, один из современников Глинки писал: «Я помню, с каким восторгом наше, тогда молодое, поколение повторяло начальные строки письма от 29 августа 1812 года: „Застонала земля и пробудила спавших на ней воинов”».

«Я видел ужаснейшую картину: я был свидетелем гибели Смоленска, – рассказывает Глинка. – 5 августа, с ранней зари до позднего вечера, 12 часов, продолжалось сражение под стенами, на стенах и за стенами Смоленска. Русские не уступали ни на шаг; дрались как львы. Французы, или, лучше сказать, поляки, в бешеном исступлении лезли на стены, ломились в ворота, бросались на валы и в бесчисленных рядах теснились около города по ту сторону Днепра. Наконец, утомлённый противоборством наших, Наполеон приказал жечь город, которого никак не мог взять грудью… Тучи бомб, гранат и чинёных ядер полетели на домы, башни, магазины, церкви. – И домы, церкви и башни обнялись пламенем – и всё, что может гореть, – запылало!.. Опламенённые окрестности, густой, разноцветный дым, багровые зори, треск лопающихся бомб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов, вопль старцев, стоны жён и детей, целый народ, упадающий на колени с воздетыми к небу руками – вот что представлялось нашим глазам, что поражало слух и что раздирало сердце!.. Толпы жителей бежали из огня, полки русские шли в огонь; одни спасали жизнь, другие несли её на жертву. Длинный ряд подвод тянулся с ранеными… В глубокие сумерки вынесли из города икону Смоленской Божией Матери. Унылый звон колоколов, сливаясь с треском распадающихся зданий и громом сражения, сопровождал печальное шествие сие. Блеск пожаров освещал оное. Третьего дня дрались, вчера дрались, сегодня дерутся и завтра будут драться! Враги берут одним многолюдством. Вооружайтесь все, вооружайся всяк, кто только может, гласит, наконец, главнокомандующий в последней прокламации своей. – Итак – народная война!»

Глинке принадлежит знаменитое описание Бородинского сражения, оказавшее сильнейшее влияние на русскую литературу: «Застонала земля и пробудила спавших на ней воинов. Дрогнули поля, но сердца покойны были. Так началось беспримерное сражение Бородинское, 26 августа. Туча ядер, с визгом пролетевших над шалашами нашими, пробудила меня и товарищей. Вскакиваем, смотрим: густой туман лежит между нами и ими. Заря только начинала зажигаться. Неприятель подвёз несколько сот орудий и открыл целый ад. Бомбы и ядра сыплются градом. Треск и взрывы повсеместны. Одни шалаши валятся, другие пылают! – Войска бегут к ружью и в огонь. – Всё сие происходило в средине; а на левом крыле давно уже свирепела гроза в беспрерывных перекатах грома пушек и мелкого ружья. Мы простились с братом. Он побежал со стрелками защищать мост. – Большую часть сего ужасного дня проводил я то на главной батарее, где находился светлейший, то на дороге, где перевязывали раненых. – Мой друг, я видел сие неимоверно жестокое сражение, и ничего подобного в жизнь мою не видал, ни о чём подобном не слыхал и едва ли читывал. … Подумай только, что до 400 тысяч лучших воинов, на самом тесном по многочисленности их пространстве, почти, так сказать, толкаясь головами, дрались с неслыханным отчаянием: 2000 пушек гремели беспрерывно. Тяжко воздыхали окрестности – и земля, казалось, шаталась под бременем сражающихся. Французы мешались с диким остервенением; русские стояли с неподвижностью твердейших стен. Одни стремились дорваться до вожделенного конца всем трудам и дальним походам, загрести сокровища, им обещанные, и насладиться всеми утехами жизни в знаменитой столице; другие помнили, что заслоняют собою сию древнюю столицу, сердце России и мать городов. Оскорблённая вера, разорённые области, поруганные алтари и прахи отцов, обиженные в могилах, громко вопияли о мщении и мужестве. Сердца русские внимали священному воплю сему, и мужество наших войск было неописанно. Они, казалось, дорожили каждым вершком земли и бились до смерти за каждый шаг»

Несравненные картины Бородинского сражения дали живой исторический материал стихотворению М. Ю. Лермонтова «Бородино»: «Всё безмолвствует!.. Русские, с чистою безупречною совестию, тихо дремлют, облёгши дымящиеся огни… На облачном небе изредка искрятся звёзды. Так всё покойно на нашей стороне.

Напротив того: ярко блещут устроенные огни в таборах неприятельских; музыка, пение, трубные гласы и крики по всему стану их разносятся». Сравним у Лермонтова:

Прилёг вздремнуть я у лафета,И слышно было до рассвета,Как ликовал француз.Но тих был наш бивак открытый…

Глинка смотрит на события европейской жизни глазами русского православного христианина, давая живой материал для романа-эпопеи Л. Н. Толстого «Война и мир». В Наполеоне, кумире воинственной толпы, он видит прямое детище Великой французской революции, события которой оценивает по-христиански, как прямое следствие суемудрия людей, обожествивших свой разум:

«Переворот, постигший Францию, начался переворотом коренных мнений и общих понятий. Своекорыстие (l’egoisme) и суемудрие суть две главные пружины, двигавшие всеми колёсами адской машины – революции! <…> Своекорыстие заглушило небесные поучения веры, воспалило в людях неисцельную жажду к деньгам, к собственным выгодам и оградило сердца их жестокою корою равнодушия. Тогда все поучения евангельские упадали на камни, и милосердие, жалость и любовь к ближнему не могли уже более входить в души ожесточенных. Тогда показывались странные явления в обществе: люди без заслуг, дарований и просвещения пользовались неисчётными выгодами богатства в то самое время, как заслуги, дарования и просвещение стенали в ужасной нищете!.. <…>

Суемудрие, приняв на себя пышное название философии, напоило ядом все писания того времени и превратило понятия о вещах. Забавляя народ блеском лжеумствования, оно отнимало животворительную силу у сущности законов, постановлений и священных обрядов. Народ, потерявший чистые понятия, нераздельные с чистотою нравов, бродил в глубокой ночи заблуждений. Сия же тьма пала и на очи управлявших судьбою Франции. Ощупью искали они способов двигать расслабленными пружинами государства и часто для утешения народа, страдавшего уже тайными предчувствиями бед, золотили кровли тех зданий, которых стены, дряхлея, упадали!.. Но вскоре тайные замыслы лжеумствователей сделались явны и суемудрие, приняв дерзость и вид безверия, нагло поколебало древнюю святость алтарей. Оскорблённая вера с громким рыданием удалилась во глубину пустынь. Зашумели страсти, и запылали мятежи… Таковы были последствия суемудрия!! С высоты разгневанных небес ниспало оно в виде светлой апокалиптической звезды, из которой воскурился густой мрак, затмивший сияние истины и очи несчастного народа. Тогда великая книга прошедшего, со всеми спасительными поучениями своими, закрылась навсегда от нечестивых взоров утопавших в разврате людей. Французы забыли историю греков и римлян, забыли лютые последствия домашних неустройств… Дерзко отреклись они от Бога и гордо вызвались быть творцами собственного счастья. Потемнели небеса мятежной земли; померкли последние лучи благоденствия; тяжко вздыхали храмы Божии, и громко сетовали чертоги царей. Исступлённое буйство одною рукою сорвало трон, а другою воздвигало эшафот. Здесь, на площади Людовика ХV, возвышалось сие ужасное орудие гибели добродетельнейшего из государей. <…> Блеснула секира, пала глава священная, небо приняло к себе добродетель, и порочные французы уже не видали с тех пор прелестного образа её. На них и на чад их пала кровь порфирного страдальца. Огнём и кровью очищался народ. Поколение преступников исчезло в бурях мятежей».

Так события Отечественной войны 1812 года формировали историософское мышление русского офицера. Отголоски его мыслей слышатся в пушкинской оде «Вольность». Л. Н. Толстой в «Войне и мире» опирается на эти мысли Глинки, объясняя причины агрессивных войн французов во главе с Наполеоном: «Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая своё воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие свершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.

И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатывается шаг за шагом группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.

Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место».

Толстой был внимательным читателем «Писем русского офицера». Он заимствовал у Глинки не только детали в описании событий Отечественной войны, но и религиозно-философскую их оценку, православно-христианское их осмысление.

Вслед за Глинкой отстаивает верность стилю гражданского романтизма Павел Александрович Катенин (1792–1851).

В 1822 году он пишет в «Сыне отечества»: «Знаю все насмешки новой школы над славянофилами, варягороссами и пр., но охотно спрошу у самих насмешников, каким же языком нам писать эпопею, трагедию или даже важную благородную прозу? Лёгкий слог, как говорят, хорош без славянских слов; пусть так, но в лёгком слоге не вся словесность заключается: он даже не может занять в ней первого места; в нём не существенные достоинства, а роскошь и щегольство языка».

Одновременно с отстаиванием высокого стиля в поэзии с новой остротой поднимается проблема народности литературы. Она волновала не только консервативную часть русских писателей, разделявших взгляды Шишкова. Близкий к декабристам Катенин – решительный противник романтического субъективизма, манерности, слащавости и вялости поэтического языка писателей-«карамзинистов». В 1815 году он начинает полемику с Жуковским, публикуя баллады «Наташа», «Убийца», «Леший». В 1816 году, вступая в прямое соперничество с «Людмилой» Жуковского, Катенин пишет балладу «Ольга» – вольный перевод «Леноры» немецкого поэта Г. А. Бюргера. Выступая против перифрастического стиля и утончённого психологизма Жуковского, Катенин стремится к точности в передаче «простонародного» быта, к психологически достоверной речевой характеристике героев. В полемике с мистицизмом баллад Жуковского Катенин огрубляет изображение нечистой силы, встреченной Ольгой на пути с мёртвым женихом: