Когда все сказано

Тони оставался один только по воскресеньям, когда мы уезжали в церковь. И даже эти два часа вдали от дома все равно посвящались только ему. Во время причащения я просил Бога помочь брату. Не сомневаюсь, что стоявшие по бокам от меня родные молили о том же.

Доктор посоветовал кормить его «питательными» продуктами и каждый день давать ему стаут, чтобы организм получал железо. Тони был в восторге от таких рекомендаций врача, правда, все это стоило много денег. В те времена питательной едой считалось красное мясо и овощи, а мы в основном ели то, что росло на огороде – картошку, капусту, морковь. По двору бегало несколько кур, так что достать белое мясо было нетрудно. Как только какая-нибудь старая несушка переставала давать яйца, она оказывалась у нас на столе. С красным мясом дела обстояли сложнее, и все-таки иногда откуда-то появлялся небольшой кусочек. Мы все до последнего грамма отдавали Тони, хотя, пока мясо жарилось в духовке, слюнки у нас, конечно, текли. Однажды вечером я пришел к брату, и он с заговорщицким видом попросил меня закрыть за собой дверь.

– Держи-ка, Здоровяк, съешь немного, – сказал он, когда я задвинул щеколду. Тони разжал кулак, и я увидел замотанный в платок ломоть говядины. Наверное, еще с обеда остался.

– Тони, ты что, мне нельзя брать твою еду.

– Господи, да ее в меня насильно запихивают. Ты глянь на этот кусок! Будто целую корову вывалили на тарелку. Возьми, я припас специально для тебя.

– Меня прибьют за такое.

– Не переживай, остальные тоже понемногу откусывают. Когда обед приносила Дженни, в мясе явно была проедена дырка, – улыбнулся Тони. – Ради бога, ешь уже. Ты ведь теперь, считай, на двух работах – только закончил в том доме и сразу помогать нашему старику.

Все доктора Ирландии ужаснулись бы, увидев, как я беру с его грязного платка кусочек мяса – остывший и помятый, но все равно такой божественный на вкус.

Тони столько лет водил меня в школу, помогал и поддерживал, что теперь я чувствовал себя неловко, уходя от него каждое утро к Доллардам. Я сидел с братом до последней минуты, мы болтали и даже дрались понарошку, когда у него хватало сил, а потом мать вытаскивала меня на улицу. Я шел на работу с тяжелым сердцем, едва передвигая ноги – в ботинки будто насыпали тяжеленных камней. Лучше бы я целый день ухаживал за Тони, подавал бы ему обед, подносил бы миску, когда он кашлял так, что едва не выплевывал внутренности, водил бы на горшок. Пусть бы все вокруг смеялись надо мной, я бы все равно сделал все это и даже больше, если бы мне позволили.

Меня не устраивало, что за братом присматривают только мама и сестры. После работы я со всех ног бежал домой, чтобы раньше остальных схватить поднос с чаем, пока мама не успела ничего возразить, и отнести ему. На самом деле мать одобряла мое поведение, ведь в такие моменты я часто замечал ее улыбку.

Подходя к его комнате, я одной рукой стучался в дверь, а в другой держал поднос.

– Войдите! – отзывался Тони властным голосом помещика. Конечно же, он и так знал, кто идет, потому что я заранее сообщил о своем возвращении домой оговоренным сигналом – пять раз постучал в окно.

– Ну что, еще не поднял свою ленивую задницу? – громко говорил я из коридора, вешая кепи на крючок. Улыбался ответу Тони и сдвигал щеколду, но, прости меня, Господи, каждый день как в первый раз с ужасом смотрел на его осунувшееся лицо. Смех сходил на нет, оставалась лишь смущенная улыбка, выдававшая мое неумение делать вид, будто с братом, которого я обожаю, все в порядке, хотя на самом деле любое его покашливание могло стать последним.

– Привет, Здоровяк.

– Все еще прикидываешься больным, как я посмотрю.

Я садился рядом с ним на мамин стул, свадебный подарок от ее матери. Пока Тони еще хватало сил, я ставил поднос ему на колени, и он ел самостоятельно, однако через какое-то время брат уже не мог даже подняться. Я подкладывал ему под спину подушку и кормил кусочками хлеба. Когда он бывал в настроении повеселиться с едой, что случалось нечасто, я раскладывал крошки хлеба повсюду вокруг него так, чтобы он не мог до них дотянуться, и мы хохотали. Правда, теперь я понимаю, что ничего смешного в этом не было, но мы находили хоть какой-то способ не унывать.

По вечерам я рассказывал ему, как прошел день, что происходит за границей участка, а Тони со временем так ослаб, что перестал отвечать мне, и я привык слышать лишь звук собственного голоса.

– Знаешь, что меня раздражает, Тони? Наши поля ведь ничем не отличаются от соседских, но ты бы видел, какие камни я сегодня вытаскивал из их земли. Валуны, настоящие валуны. Всю спину надорвал.

В основном он просто лежал и слушал, не в силах что-либо сказать в ответ.

– Со старшим Доллардом, не поверишь, стало только хуже. Весь на иголках с тех пор, как прогнал Томаса. Мать и дочь тоже на взводе. По словам кухарки, все члены семейства теперь друг с другом не разговаривают. Подумать только, лишил наследства из-за какой-то чертовой монеты!

Меня ничуть не мучила совесть из-за того, что монета, ставшая причиной изгнания Томаса, лежит под подушкой брата. Только ему одному я рассказывал, как часто избивает меня хозяйский сын и как сильно я боюсь его разозлить. И отец с матерью, и сестры видели шрам у меня под глазом, но никто не поинтересовался, в порядке ли я. Да мне, если честно, и не хотелось бы отвечать на их вопросы. Почувствовал бы себя настоящим идиотом, жалуясь, что рана до сих пор болит. И все же, время от времени, пока Тони морщился от боли во сне, я снова описывал ему случившееся.

– Когда-нибудь, Морис… – забормотал он, чем жутко меня напугал – я-то был уверен, что брат спит. Он откашлялся и продолжил: – Когда-нибудь этот ублюдок получит по заслугам.

– Тише, Тони. Попей воды. Мне достанется от мамы, если она увидит тебя таким взвинченным. Я вообще не думал, что ты меня слышишь.

Я протянул ему чашку, и он крепко обхватил мою руку. Прерывисто дыша, Тони посмотрел мне в глаза и добавил:

– Морис… все наладится, вот увидишь.

Пока я сидел рядом со спящим братом, он пытался набрать в легкие недостающего воздуха, но с каждым днем дышать ему становилось все труднее. Я наблюдал за тем, как поднималась и опускалась его впалая грудь, и мысленно приказывал ей расправиться. Знала бы мама, сколько молитв я прочитал, сидя на ее стуле… Зажмурившись, я просил Бога о чуде и сдвигал бусины на четках. В итоге я и сам засыпал, а потом приходил отец и касался моего плеча. Я шел на кухню перекусить, после чего помогал ему на ферме, так как в одиночку он со всем не справлялся. Я вставал со стула и напоследок всегда говорил Тони одни и те же слова:

– Ты и я против всего мира, да? Ты и я.

По воскресеньям мы собирались в его комнате. К тому времени отбушевала война; в 1946 году газеты только и писали о ее последствиях, о том, что мир теперь изменится, а ужасы нацистской Германии никогда не повторятся. В Европе набирали обороты обвинительные процессы, восстанавливались разрушенные здания. Обо всем этом мы узнавали из газеты, которую отец покупал после воскресной службы и читал нам вслух. Мы притаскивали стулья из кухни, садились вокруг Тони и узнавали истории из мира, далекого от нас и от тайной болезни брата. Затем мы обменивались мнениями, спорили друг с другом или соглашались, что Имон де Валера, премьер-министр Ирландии, поступил правильно. Тони по возможности вступал в беседу, но чаще всего просто засыпал под звук наших голосов.

Мы понимали, что теряем его. Он так исхудал, что едва не проваливался в кровать. Таял прямо у нас на глазах, однако ни мы, ни доктор ничего не могли сделать. Жизнь Тони угасала, несмотря на наши заботу и смех. Я по-прежнему приходил посидеть с ним, хотя иногда был не в силах сдержать слезы.

– Ну ты и плакса, Морис, – прошептал однажды вечером Тони, когда проснулся и увидел мои красные глаза. Он издал слабый смешок и едва им не подавился, зато я похохотал от души. Трагичность ситуации мы снова пытались побороть смехом.

Мать сильно похудела в последние несколько недель перед его смертью. Целыми ночами она сидела у постели Тони, спала урывками и вставала на рассвете. Утром мы шли через поля, чтобы заработать денег на дорогущую еду и спасти больного. Всего один раз мама пыталась отпроситься с работы – в тот день, когда он умер. Мама подстерегла хозяйку в прихожей, где та расставляла цветы.

– Как же мне обойтись без тебя, Ханна?! – воскликнула Амелия Доллард. – Я ведь предупреждала, что сегодня приезжает Томас, а с ним еще и Лоуренсы, родители его друга. Они были крайне добры к нему все это время, забирали к себе на выходные… В общем, нельзя его подвести. Бедный Томас, мы и так-то нечасто с ним видимся, только когда Хью в отъезде. Что это будет за обед без твоего яблочного пирога! Надеюсь, ты напекла впрок? – Потом Амелия Доллард просто взяла и ушла, а мама осталась стоять со сложенными на фартуке руками и потупленным взглядом.

Как же мне хотелось окликнуть ее! Я в тот момент помогал садовнику – мы крепили горшки с цветами на окнах снаружи дома – и все слышал через открытую дверь. Но я промолчал, а мать закинула голову наверх, чтобы сдержать слезы, и пошла обратно на кухню. Чуть позже пришла Дженни – как раз когда с выпечкой было покончено и мама собиралась уходить. Сестра застала ее у задней двери. Мамин крик разнесся по всему дому и вырвался через крышу, настигнув меня у входа в дом, где я подравнивал деревья. Я сразу понял, что Тони умер. Колени подкосились, и я схватился рукой за ветку, чтобы не упасть.

Тут к дому подъехала машина. Даже не поворачивая головы, можно было узнать, кто это.

– Может, начала восемнадцатого века? – хвалился Томас, возясь с дверцей автомобиля. – Точно не знаю, у отца следовало бы спросить. К сожалению, он уехал по делам в Лондон. Прошу за мной.

На меня он даже не взглянул. И то хорошо. Посмей он хотя бы дыхнуть в мою сторону, я бы не сдержался и наконец врезал ему. Когда входная дверь закрылась, я сплюнул на следы Томаса и в полубезумном состоянии бросился бежать домой, чтобы обогнать маму с сестрой. Я перелетел через порог и ворвался в комнату Тони.

– Не надо, Морис! – крикнул отец и попытался схватить меня за руки, но я, будто одержимый, все дергался вперед и наконец выскользнул, оттолкнув отца к стене. Я припал к телу брата, точнее, к тому, что от него осталось. Кожа да кости. Так я и лежал, сжимая его тощие руки, а мой гнев испарялся вместе с его душой, пока не превратился в жалостливое бормотание, лишь отдаленно напоминающее мой голос.

Услышав, что пришла мама, отец и Мэй оттащили меня от брата. Оставшиеся в живых дети стояли рядом и с ужасом смотрели, как плачет их мать. Эту рану не вылечишь, не заклеишь пластырем, она уничтожает тебя изнутри. Как же мне хотелось вырвать из себя всю боль! Как хотелось пробежать обратно через поля к этим проклятым ублюдкам, к этой суке и ее драгоценному отпрыску, из-за которых мама не успела попрощаться с сыном. Отец стоял над ней, положив одну ладонь на плечо, а другую – на спину, и его обветренная жилистая рука весь день двигалась в такт ее горю, поглаживая сверху вниз. Свою скорбь он удерживал внутри. Шли годы, а я все думал, как же папа с этим справляется? Может, потеря Тони и несправедливость всей этой ситуации давят на него с такой тяжестью, что он замирает посреди поля и садится на корточки? Однако в тот вечер дом полнился лишь рыданиями матери. Она плакала часами, металась по комнате и никак не могла успокоиться, пока не пришел священник. Тогда мать немного затихла, чтобы расслышать молитвы.

То была самая долгая ночь в моей жизни. Я лежал без сна, а если и удавалось ненадолго задремать, мне снились жуткие сны, в которых я от кого-то или от чего-то бежал. Я просыпался с чувством тревоги, не понимая, где нахожусь, вскакивал с маминого стула, стоявшего у плиты. Осознав, что я дома, снова устраивался на стуле и смотрел в темноту, в пустоту жизни без Тони – моей опоры, моей поддержки.

Как я собирался на следующий день, сейчас уже не помню. Понятия не имею, как мы вообще сумели привести себя в надлежащий вид. Похороны, как и следовало ожидать, прошли тихо и церемонно. Слезы капали на церковные скамьи и наши черные одежды. Когда дочитали молитвы и мужчины встали, чтобы отнести гроб Тони к могиле, у матери вырвался такой отчаянный стон, что мне пришлось ухватиться за спинку скамьи, иначе бы я просто упал. Дженни и Мэй поддерживали маму спереди и сзади, так что она оказалась зажатой между скамьями. Мы подняли гроб и понесли его к выходу. В этот миг на подъездной дорожке захрустел гравий под колесами автомобиля.

Долларды.

К моему ужасу, отец Моллой, услышав приближающиеся шаги, остановил процессию и кому-то поклонился.

– Здравствуйте, святой отец, – сказала Амелия Доллард.

Опять хрустнул гравий, и эта женщина снова бесстыдно втиснулась между матерью и сыном. Как потом рассказали мне сестры, она взяла мамину вялую ладонь в свои руки и сжала так, будто действительно ей сочувствовала. Однако мама не пожала руку в ответ и даже не посмотрела на Амелию. Она вообще не пошевелилась. Пока жена Долларда что-то бормотала, я думал о своем отце. Представлял, как он склонил голову к гробу, желая в последний раз коснуться светлых волос сына, и закрыл глаза, мысленно прогоняя эту бесчувственную женщину. Его руки напряглись и покраснели под тяжестью смерти. Я едва не выкрикнул: «Уходи! Перестань кривляться и лицемерить!» – и вскоре Амелия развернулась и ушла. Загудел двигатель – и автомобиль умчался прочь. Отец Моллой дал знак, что можно двигаться дальше.

Мне было шестнадцать, когда тем жарким днем мы хоронили Тони. Мы слушали молитвы, говорили «Аминь» в нужных местах, сдвигали бусины на четках. А потом земля поглотила его, и мы пошли домой.

После этого мало что осталось от моей матери и от ее доброй души. К Доллардам мы больше не возвращались. Решили, что справимся и без их денег. Я работал на ферме с отцом, а мама почти не выходила из дома. Исключением стали только наши свадьбы, моя, Мэй и Дженни, да и там мать не проронила ни слова, даже не улыбнулась. Смотрю теперь на фотографии и вижу ее измученное лицо. Вот бы коснуться его, смягчить боль. Отец всегда стоял рядом с мамой, придерживая ее рукой за талию, и смотрел в камеру с немым вопросом: «А вы заметили, что кого-то здесь не хватает?» Интересно, о чем разговаривают муж и жена, потерявшие ребенка? О чем говорили бы мы с Сэди, если б ты остался лишь в воспоминаниях? Придумывали бы тебе будущее, жалели бы о том, чего никогда не случится? Или, может, в нашем доме воцарилась бы тишина? Своего рода защитный слой, изолирующий от страшной правды жизни и смерти, от ее зияющих и дурно пахнущих ран?

Терять лучшего друга всегда нелегко, а в таком юном возрасте и вовсе жестоко. В шестнадцать я вступал во взрослую жизнь. Раньше Тони постоянно был рядом, но теперь самые важные годы мне придется преодолевать одному. Без его наставлений, без его лести и критики.

– Он всегда будет с нами, Морис, – сказал мне отец, когда мы вернулись после похорон.

Глядя на опустевшую кровать Тони, он прижал руку к сердцу. Когда папа ушел к маме и сестрам на кухню, я повторил его жест. Давил на грудь со всей силы, стараясь добраться до Тони, найти переключатель, который поможет его услышать.

– Ну ты и придурок, Здоровяк, – раздался вдруг громкий и отчетливый голос.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.