Когда все сказано

Тянулись дни. Родители перестали упрашивать меня и выталкивать за дверь по утрам, а вот Тони не уставал повторять, какой я замечательный. В те времена не было принято поддерживать и утешать своих родственников. Нет, тебя угрозами заставляли стать тем, кем ты должен быть. Однако именно благодаря словам Тони мне удавалось ежедневно преодолевать путь до школы и высиживать те мрачные часы, когда мой мозг прямо закипал от незнания ответов. Я просто боялся подвести брата. Я был непроходимо тупым, но не хотел, чтобы и он считал меня таким же.

Даже когда Тони перестал учиться, он все равно каждое утро провожал меня в школу – иначе меня было не заставить. Брат сам просил отца отпускать его на двадцать минут. Шли мы молча, да и в классе я никогда не поднимал руку и не произносил ни слова. Я практически сползал под парту, чтобы меня не замечали.

Три года спустя учитель все-таки пришел к нам на ферму. Я уже был дома и занимался курами. Заметив мистера Даггена во дворе, я спрятался за курятником. Мать взволнованно вытерла руки о фартук и подошла к нему. Они быстро о чем-то переговорили, и мама направила учителя к отцу, который работал в поле вместе с Тони. Брат вскоре вернулся.

– Чего он хотел? – Я выбежал из своего укрытия и перехватил Тони, когда он уверенно шагал к задней двери дома.

– Не знаю. Мне велели пойти попить чаю.

– Для чая еще рановато. Это из-за меня, да?

– Говорю же, Морис, понятия не имею. Я жутко проголодался. Возвращайся в курятник, а я подойду через минутку.

Я послушно вернулся и, прислонившись к деревянным дощечкам, начал размышлять о том, что меня ждет. Неужто отправят в специальное место, куда свозят всех людей, которые не способны прочесть и строчки из книги? Я ходил кругами, пиная попадавшихся мне под ноги кур.

Через пару минут пришел Тони, вокруг рта еще оставались крошки маминого хлеба.

– Не переживай, Здоровяк, все будет хорошо, – с улыбкой сказал он, хотя в его глазах я все равно видел беспокойство. – Чего бы он там ни сказал, мы все преодолеем вместе, верно?

Я пнул соломинку, не в силах взглянуть на брата.

– Ну же, Здоровяк, что я всегда тебе говорю?

Я по-прежнему не желал прерывать молчание.

– Ты и я против всего мира, так ведь? Давай, Здоровяк, повторяй за мной.

– Ты и я… – раздалось мое бормотание. Не поднимая головы, я шаркал по земле подошвой ботинка. Зачем скандировать эту дурацкую фразу, если на самом деле в этой битве сражались не «он и я», а «я и моя тупость»?

– ПРОТИВ ВСЕГО МИРА! – закончил за нас двоих Тони и ободряюще похлопал меня по плечу. – Вот так-то.

Мы оставались в курятнике, пока отец и учитель, занятые серьезной беседой, не прошли мимо. Папа проводил мистера Даггена до покосившегося забора, где они и окончили разговор, а на прощание кивнул ему, приподняв кепи. Когда гость скрылся из вида, отец перевел взгляд на Тони и подозвал его к себе. Брат положил руку мне на плечо и шепнул:

– Не забывай, ты и я.

И он поспешил к папе.

Час спустя вся семья собралась на чай вокруг длинного кухонного стола. Тони не проявлял ни малейших признаков беспокойства.

– Мистер Дагген считает, что тебе лучше заняться работой на земле, Морис, – объявил отец. – Говорит, ты уже большой и сильный – станешь отличным фермером, как и твой старший брат. Что скажешь? С книгами-то у тебя все равно не ладится, так ведь?

Я проглотил хлеб, представляя, как он скользит вниз по горлу и проваливается в живот.

– Да, – буркнул я в ответ, не отрывая глаз от тарелки. Голову я опустил так низко, что едва не задевал носом еду.

– Вот и хорошо. Мама спросит, есть ли какая работенка на ферме Доллардов. В школу завтра не пойдешь. Пока что-нибудь не подвернется, будешь помогать нам.

Мое смущение заполнило все пространство, оно пеленой окутало чайник, кувшин с молоком и тарелку с вареными яйцами. Доедать не было сил. Закрыв глаза, я отпил чая, чтобы сглотнуть комок стыда в горле.

– Это ведь к лучшему, Здоровяк! – прошептал Тони, когда мы уже лежали в кровати. – Учеба дается не всем, а вот земля – совсем другое дело. Ты только посмотри на свои руки! Для этой работы они и созданы.

Я поднес ладони к лицу, пытаясь разглядеть их во мраке. Да, на этот раз Тони был прав, но мне все равно хотелось добиться большего, в особенности ради него.

Дом Доллардов считался красивым, хотя моя мать никогда его так не оценивала. Она ведь тоже там трудилась – на кухне. У десятилетнего мальчишки первый день работы вызывает жуткий страх. Мы с мамой пошли вместе, она болтала со мной всю дорогу, а я ее почти не слушал – разглядывал каштаны, встречавшиеся на нашем пути вдоль полей. Больше всего меня интересовали огромные конские каштаны, что торчали из зеленой оболочки. Джо Брэди увидит – обзавидуется. Некоторые мамины слова я все же уловил, что-то там про хорошие манеры. Я не осознавал, что меня ждет, пока не оказался под бдительным оком Ричарда Берка, управляющего фермой. Хозяин дома, Хью Доллард, полностью доверял этому суровому мужчине. За шесть лет работы под его началом я частенько видел, как они о чем-то шепчутся, едва не соприкасаясь лбами. К десяти годам я вымахал до метра шестидесяти сантиметров и ростом был почти с маму, а шириной плеч и силой не уступал Тони. Берк взял меня без лишних вопросов.

Мама работала по утрам, помогала кухарке с выпечкой: десять буханок хлеба в день для прислуги; яблочные пироги и лепешки для самих Доллардов и другие изыски, если они ждали гостей. Когда мы шли через поле, мама всегда что-нибудь напевала. Ее любимой песней была «Спокойной ночи, Айрин». Я тоже подпевал, и мать говорила, что ей нравится слушать мой голос. За пару лет до этого она хотела отдать меня в хор отца Моллоя. Попав на алтарь рядом с другими претендентами, сплошь девочками, я не мог издать ни звука. Просто оцепенел от ужаса при одной мысли о выступлении перед публикой. В хор меня, естественно, не взяли, зато я постоянно пел вместе с матерью и знал наизусть кучу песен: «Булавог», «Скажу я маме», «Оркестр Макнамары». Годы спустя я поразил своим талантом Сэди и даже пару раз спел тебе колыбельную, когда ей никак не удавалось тебя уложить. Стоило мне только погладить твой лоб, и ты засыпал. Теперь я подпеваю лишь ветру, что воет у ее могилы.

Моя мама никогда не повышала голоса и говорила только по делу. Ничего лишнего. А еще она была не из улыбчивых. Наверное, я хорошо запомнил ее смех, потому что редко его слышал. Такой милый и тихий, едва ли не смущенный. Однажды мамин брат, дядя Джон, привез из Лондона банан. Подобной экзотики мы никогда не видали. Он положил банан на фарфоровую тарелку – помнишь, были у нас синие такие, с узором в китайском стиле? В общем, лежит банан прямо посреди стола вроде какого-то драгоценного камня, а мама посмотрела на него и как засмеется. Ее смех был чистым и мелодичным, словно песня дрозда. Когда кто-то из родных приходил посмотреть на странного вида фрукт, маму снова разбирал смех. Я специально вел людей к нам домой, чтобы еще немного насладиться этим звуком, ощутить ее счастье. Помню, закрывал глаза и утыкался головой в мамин фартук, чувствуя вибрации ее тела. Это было восхитительно. Однако если маму и дома было сложно рассмешить, то на работе даже не стоило пытаться.

В семье Доллард не было принято проявлять доброту друг к другу и уж тем более к наемным работникам. Всему виной тот факт, считал отец, что за последние пятьдесят лет они постепенно утрачивали свое богатство и власть.

– Никак не смирятся с тем фактом, что мы теперь сами владеем землей и не должны платить ренту.

Мелкие фермеры получили право владеть имуществом, пусть и в ограниченном размере, и разочарование тяжелым грузом повисло над домом Доллардов. Внутри это было особенно заметно. В интерьере преобладал красный цвет самых мрачных оттенков, семейные портреты на стенах и вовсе нагоняли жуть. Огромные картины с изображением несчастного вида людей на сером фоне, одетых во все черное и коричневое, пришлись бы к месту в похоронном бюро. И как моя бедная мама проводит по шесть дней в неделю в такой обстановке?

– Нам нужны деньги, Морис, – коротко отвечала она.

Помню, однажды я помогал Пэту Каллинейну таскать в дом дрова для камина. Мне тогда было лет двенадцать, максимум тринадцать. Я шел по коридору, а из кухни доносились обрывки оживленной беседы.

– Смотри, чтобы его светлость тебя не застукал, – шутливо бросил Пэт.

– Он уехал, – ответила кухарка, стоя в дверном проеме.

– Кот из дому – мыши в пляс?

– Ну да, нечасто ведь такое бывает. Присоединишься?

Только Пэт начал вытирать ноги о коврик, как с грохотом распахнулась дальняя дверь, ведущая в основную часть дома.

– Я не за шуточки вам плачу, – раздался чей-то голос, такой громкий и страшный, что я замер на месте с бревнами в руках.

Это был Доллард собственной персоной. Никуда он не уехал, зато напился в стельку. Покачнувшись, хозяин ухватился за раму двери и прошел внутрь. Все замолчали и склонили головы.

Мы с Пэтом затаились в коридоре и вполне могли убежать, но когда он сделал шаг назад и наткнулся на меня, я выронил чертовы дрова. Доллард повернулся в нашу сторону и бросился через всю кухню с такой скоростью, словно он был молодым крепким парнем, а не старой толстой развалиной. Я заметил страх во взгляде матери. Она хотела остановить Долларда, однако кухарка схватила ее за локоть перепачканными мукой пальцами. Звонкая пощечина обожгла мне лицо, и я повалился на кучу аккуратно сложенных бревен.

– Никчемный мальчишка!

Я ничего не соображал, только смотрел на белые руки кухарки, удерживающей мою мать. Мамина ладонь взметнулась ко рту, но, к счастью, сама она не посмела сдвинуться с места. Я опустил голову и потер щеку. Из-за нависшей надо мной глыбы вдруг показался мальчик примерно моего возраста. Конечно, я уже видел его раньше, хотя мы никогда не общались. Это был Томас Доллард, сын хозяина и наследник «престола».

– Подними сейчас же! – взревел он, показывая на дрова.

Его слюна попала мне на руки и лицо, слова эхом отозвались в голове. От всего случившегося я просто оцепенел, скованный ужасом. Томас пнул меня в ребра.

– Шевелись, кретин.

Когда мне кое-как удалось подняться, я начал собирать упавшие дрова и складывать их в общую кучу. Осторожно глянул на маму и увидел, что кухарка повернулась спиной к раковине.

– Еще раз испортишь отцовскую собственность, мало не покажется.

– Томас! – пробормотал Доллард. – Я здесь хозяин, а ты иди играй со своими куколками. Сам уж как-нибудь разберусь без тебя.

– Это не куклы, а солдатики, отец, – дрогнувшим от обиды голосом откликнулся мальчик.

– А по мне обычные куклы.

Томас медленно заморгал. Я следил за его гипнотизирующим взглядом и не заметил, что снова привлек его внимание. Мальчик уставился на меня, и я уже был готов принять очередной удар – но нет, он просто развернулся и ушел, а старший Доллард, увидев мое облегчение, схватил меня за шею и поднял так, что мы оказались лицом к лицу, и обдал меня перегаром. Мои ноги повисли в воздухе, я зажмурился, и в этот момент мерзавец разжал хватку. Я упал на пол, а он зашатался и прикрыл глаза рукой. Держась за стену, Доллард окинул взглядом кухню, затем посмотрел на меня, словно не понимая, где находится. Мне стало так неловко за него, что я отвернулся. Через несколько секунд, судя по звукам, хозяин прошел через кухню обратно к выходу, зацепив по дороге пару кастрюль. Дверь с шумом захлопнулась. На мгновение повисла тишина, потом ко мне подбежала мама.

– Морис, Морис, подними голову! – Она опустилась на пол рядом со мной, чтобы осмотреть мою щеку.

– Перестань, мам, все хорошо. Легко отделался, – сказал я, вставая на ноги.

И все-таки меня усадили на стул и начали сюсюкать, пока Пэт не вставил:

– Хватит уже, он жив и здоров. Давайте-ка лучше здесь приберемся.

После того случая Томас не давал мне спуску. Отделывал по первое число. Долгие годы я терпел от него такое дерьмовое отношение. Он издевался и над другими ребятами, помыкал ими, будто хозяин. Однажды целый день заставлял Мики Дуайера перетаскивать тюки сена из одного конца двора в другой. Даже Берка это достало, и он устроил Томасу настоящий разнос. Мне же доставалось больше всех, потому что отец унизил его у меня на глазах. Более того, я был самым младшим из работников. Честно говоря, я мог уложить хозяйского сына одной левой, но никогда не давал сдачи – не хотел потерять работу и, что самое главное, боялся за маму.

При этом все знали, что младшему Долларду регулярно достается от старшего. Хоть какое-то утешение. Проходя мимо окон, я частенько становился невольным свидетелем их потасовок. Слушать жалкие мольбы Томаса было еще хуже, чем жестокие крики его отца. Я бы никогда не стал умолять. Рейчел, младшая сестра Томаса, порой вмешивалась с воплями:

– Нет, папочка, перестань!

Я представлял, как девочка повисает на толстой руке Долларда, замахнувшегося на Томаса. Помнится, за сына вступалась и мать, Амелия. Правда, не очень часто.

– Хью! Это несправедливо. Пожалуйста, отпусти его, – просила она в тот самый день, когда я заработал себе шрам под глазом.

Мне было пятнадцать. Я обходил дом снаружи, и летний ветерок подхватил тюлевую занавеску в одном из открытых окон первого этажа. Я увидел красное лицо Томаса: губы растянуты, зубы стиснуты. Доллард крепко сжал его шею захватом. Мать стояла чуть поодаль, заламывая руки.

– Не надо мне тут про справедливость! – заорал Доллард. – Нашла, кому читать лекции!

Я увидел достаточно, чтобы понять – пора сматываться. И я смотался бы, не перекрой Берк мне путь к отходу своим поручением. Управляющий отправил меня чистить коровник. Это было все равно что встать посреди двора и крикнуть: «Томас, а ну выходи!» Мальчик все слышал и прибежал быстрее, чем я ожидал. Он бросился на меня с охотничьим хлыстом, и, когда я повернул голову, металлический кончик вонзился в мою щеку. Я упал на землю, зажав лицо руками, а он начал пинать меня в живот. Пинать с такой силой, какой никогда в нем раньше не было. И все же с моих губ не сорвалось ни стона – я снес все его удары и плевки.

На пороге появилась Рейчел.

– Томас, прекрати!

Я лежал, поджав колени к груди. Одну руку прижимал к лицу, а другой пытался хоть как-то защитить свое тело. Смотреть на Томаса я даже не смел, слышал только его тяжелое прерывистое дыхание. На меня капала кровь из его ран, оставшихся после стычки с отцом. Я замер в ожидании очередного удара, Рейчел тоже, однако Томас развернулся и пошел к сестре. Взял ее за руку своей окровавленной ладонью. Девочка смотрела на него как на незнакомца, словно не понимая, можно ли ему доверять. Она оглянулась напоследок и вместе с братом вышла из коровника.

Охапкой соломы я, как мог, стер с себя его кровь и слюну. Берк зашил мне рану прямо на месте, протыкая лицо иглой без обезболивающего и дезинфекции, и отправил домой на целых два часа раньше. Своеобразная компенсация за то, что меня избили до полусмерти. Шрам остался; хорошо хоть глаза не лишился. Считай, повезло. Мать промыла рану и вычистила из нее всю грязь. Потом, лежа в кровати, я услышал из кухни приглушенные голоса родителей. Они явно говорили обо мне. Тони стоял у изножья кровати, прижимаясь к закрытой двери.

– Вот бы врезать как следует этому маленькому идиоту…

– Не надо, Тони. А как же работа?

– Да плевать на эту работу, Морис. Они не имеют права так с тобой обращаться.

Отец постучался к нам в спальню, и брат отошел в сторону, чтобы впустить его. Вид у папы был изможденный. Он серьезно посмотрел на нас и, остановив взгляд на Тони, сказал:

– Чтоб я больше ничего такого не слышал.

Тони уставился в пол, прекрасно понимая, что, несмотря на все его угрозы и ругательства, ситуация с людьми вроде Доллардов не изменится. Поэтому, как и следовало ожидать, на следующее утро я встал и отправился через поля на работу, пусть и с перевязанной головой.

Несколько месяцев спустя я шел вдоль дома к загону для лошадей и вновь услышал крики старшего Долларда. Скажу честно, сердце просто в пятки ушло. Я старался ступать как можно быстрее и бесшумнее. На этот раз Томас стоял у открытого окна на втором этаже, сжав кулаки за спиной. Он разжал одну руку, и что-то упало на землю прямо передо мной.

– Папа, я ничего не брал! Честное слово! – послышалось хныканье Томаса.

Долго не раздумывая, я поднял вещицу, мерцавшую среди камней, положил в карман и пошел дальше как ни в чем не бывало. Поступил бы я по-другому, если бы знал тогда, что разрушаю не только жизнь Томаса, но и других Доллардов на многие поколения вперед? Сумел бы пройти мимо, не поддавшись соблазну? В тот момент я думал только о мести. Если эта мелкая кража, рассуждал я, обернется Томасу хотя бы малой долей тех мучений, что достались мне от него, оно того стоило.

Даже на расстоянии до меня доносились панические вопли мальчика. Потом что-то загрохотало, но я не обернулся. Отошел подальше, нырнул за дерево и достал из кармана свою находку. Тогда-то я и увидел ее впервые, золотую монету с лицом незнакомого мне мужчины и какой-то непонятной надписью. Повертел ее в руках – тяжелая, крепкая. Подбросил пару раз, затем снова убрал в карман и улыбнулся самому себе.

Через пять часов я шел обратно той же тропинкой и встретил Пэта.

– Только глянь на этого придурка, – сказал он. Томас копошился возле дома под тем самым окном. – Потерял какую-то отцовскую монету. Старик вне себя от злости, грозится отнять у парня наследство, если не вернет эту штуку. Уверен, что сын нарочно ее стащил.

Томас поймал мой взгляд, и я, как всегда, отвернулся, хоть и ощущал теперь неизведанную прежде власть. Когда он уже не мог меня увидеть, я с улыбкой сунул руку в карман и провел большим пальцем по уютно лежавшему там металлическому кругляшу.

Где только не искали монету: под всеми кустами и деревьями, во всех карманах и сумках. В тот вечер перед уходом нас выстроили в шеренгу на проверку, но я не дурак – монета уже была спрятана в расщелине дерева близ забора на границе наших участков. Хотя все равно испугался, когда подошла моя очередь. Берк глянул на мой шрам и тщательно обыскал все карманы. Еще мгновение, и я бы признался. Однако я все-таки удержал язык за зубами, и управляющий начал прощупывать следующего работника, Мики Дуайера.

На следующий день моей матери, как и большинству женщин с кухни, приказали перевернуть вверх дном спальню Томаса и ту комнату, где происходила ссора. Остальных заставили обыскать двор. Жизнь будто замерла, пока мы на четвереньках ползали по камням и глине, по траве и грязи в поисках того, что никогда не найдем. Томас едва сдерживал слезы. Он бегал от одной группы «искателей» к другой и спрашивал, дергая себя за волосы:

– Ну что, не нашли?

Я поднял на него глаза и сел на корточки.

– Как она выглядела, сэр?

– Золотая, болван, она золотая. Берк, что за идиоты тут у тебя работают?

Он поспешил к управляющему, словно и вправду ожидал получить ответ на свой вопрос.

Я наткнулся на трехпенсовую монету и бросился вслед за Томасом.

– Сэр, сэр, вот она!

И без зазрения совести протянул ему найденный медяк.

Чувство облегчения на его лице сменилось болью. Это надо было видеть. Берк дал мне подзатыльник, но я не расстроился. Томас убежал прочь – подальше от меня, от Берка – и скрылся в доме.

Хотя в последующие дни нас регулярно допрашивали (Берк – своих разнорабочих, а горничных – сам Доллард), вора так и не нашли. Все знали, что хозяин подозревает Томаса. Доллард сдержал слово: лишил мальчика наследства и вскоре выгнал из дома. Мне показалось странным, что к расследованию кражи не привлекли полицию; тогда я еще не знал, как именно Долларду досталась монета.

Несколько недель я с ужасом ожидал, что к нам заявятся полицейские и устроят обыск, однако Тони, как всегда, обо всем позаботился. Заверил меня, что уж под его подушкой монету никогда не найдут.

– Как узнают, что у меня туберкулез, и близко не сунутся.

Тони заболел в начале года. Я не догадывался, что за его кашлем может скрываться нечто более серьезное, чем обычные насморки и простуды, подстерегающие нас зимой. Правда, на этот раз Тони долго не мог выздороветь. Хуже не становилось, но и лучше тоже. Он кашлял с утра до вечера, иногда будил меня и ночью. Я просто отворачивался к стене и вновь засыпал, а брат продолжал мучиться. Тогда меня трудно было потревожить во сне, я спал как убитый, пока тело получало заслуженный отдых. Интересно, будь мой сон более чутким, успел бы я проснуться вовремя два года назад и прижать к себе Сэди, когда она испускала последний вздох?

– Мам, почему Тони никак не перестанет кашлять? Я уже который день не могу выспаться. Смотри, вот даже тесто испортила из-за сонливости, – пожаловалась однажды Мэй.

Мама и сама уже обратила внимание на его болезненное состояние: он стал медлительным, покашливал за ужином и засыпал в кресле сразу после чаепития.

– Сегодня поспишь у нас в комнате, Тони, – сказала мама в тот день, когда он в очередной раз закашлялся – и к тому же прижал руку к груди.

– Да ладно, мам, все хорошо. Твой чай с медом творит чудеса.

– Все равно будешь спать наверху, а мы ляжем в твоей кровати. Морис, ты пойдешь на кухню.

Только после его смерти я узнал, что маминого младшего брата Джимми забрала та же болезнь. Он угасал у нее на глазах. В те времена люди редко об этом говорили, смерть и болезнь считались запретными темами, которые не стоило лишний раз затрагивать. И все же долгие годы мать была настороже, внимательно наблюдала за нашими болезнями, готовая вступить в схватку с демоном, забравшим ее любимого брата. Настало время побороться за Тони.

Она постирала простыни и покрывало с нашей кровати. Пока белье не высохло, родители спали полностью одетыми под одним одеялом. Я тем временем устраивался на кухне: поставил два стула друг напротив друга, укутался в одеяло и мамино зимнее пальто. Уснул, правда, не скоро. Все прислушивался к кашлю Тони, пытаясь понять, что кроется за этой переменой спальных мест.

Назавтра, помню, было воскресенье, и отец еще затемно уехал куда-то на двуколке, а через два часа вернулся вместе с доктором Рошем. Я следил за ними из сарая. Они зашли в дом, и я побежал к окну комнаты, где лежал Тони, чтобы узнать, что его ждет. Вскоре появились Дженни и Мэй. Шел проливной дождь, и наша троица скучковалась под протекающей соломенной крышей, стараясь заглянуть внутрь.

– Это оно, – прошептала Дженни на ухо Мэй.

– Перестань, Дженни, а то накликаешь.

– Да ничего я не накликаю. Просто Китти мне рассказывала, что именно так все начиналось у малыша Уолла. А потом он умер.

– Тише, Дженни. Вдруг Тони слышит?

Потом мы отвезли доктора домой и заодно сходили на службу в Данкашеле, а не в нашей местной церкви. Бедной лошадке пришлось тащить всех нас в такую даль. Тони остался на ферме. Ехали молча. В церкви родители сосредоточенно молились. Мама так зажмурилась, что вокруг глаз проступили морщинки; шепчущими губами она задевала сложенные вместе ладони.

По возвращении домой снова воцарилась тишина. Мы с Дженни и Мэй бродили по дому, из нашей спальни до кухни и обратно – когда же и нас посвятят в тайну? – но к закрытой двери комнаты, где спал Тони, мы не приближались. Затем немного поиграли в карты, после чего девочки пошли помогать маме на кухне. Отец все это время не высовывал головы из-за воскресной газеты.

Когда мы сидели за ужином, уставившись каждый в свою тарелку, папа наконец сообщил:

– У Тони чахотка. Только никому ни слова, поняли? Людям будем говорить, что он упал в поле и сломал ногу. Все ясно?

Мы с сестрами переглянулись и закивали.

– Доктор тоже обещал молчать. Сказал, надо перенести Тони в сарай, иначе он нас заразит. Но мы его не бросим, ухаживать за ним будем здесь… – Отец замолчал, сжал руки в кулаки и сунул их глубоко в карманы. – Вы, девочки, присматривайте за Тони утром, пока мама на работе, – наконец продолжил он. – Врач объяснил ей, что нужно делать. Говорит, покой – лучшее лекарство. Мы его не потеряем. Не потеряем нашего мальчика.

Прошел слух о том, что Тони сломал ногу. Узнай люди правду, мы бы моментально лишились работы у Доллардов. Туберкулез – жутко заразная штука. К счастью, никто из нас не подцепил его от Тони, хотя, по-моему, на матери болезнь все же сказалась и много лет спустя ускорила ее кончину. Было трудно держать все в тайне. Соседи из добрых намерений заходили проведать Тони, и тогда Дженни или Мэй выбегали во двор и придумывали всяческие отговорки:

– Извините, он сегодня неважно себя чувствует. Спасибо, что пришли.

– Нога ужасно болит. Я передам, что вы заходили. Ему будет очень приятно.

– Он сейчас делает упражнения, которые прописал доктор. Тони очень расстроен.

Потом люди наверняка стали догадываться, в чем дело, однако напрямую нас никто не спрашивал.