Полет внутрь

Между тем за бильярдом разыгралось нешуточное сражение. Барон фон Ренк, проигравший с утра не одну партию, вот уже в который раз пытался взять верх над каким-то проезжим полковником, степенным и полноватым, как и все представители инженерной службы. Полковник, отдаленно напоминающий самого императора, к тому же имел двусмысленную привычку закладывать правую руку за борт сюртука, всякий раз, как ему удавалось поразить шар барона. Все это сказывалось на игре последнего, и без того излишне нервной и резкой. Зеленое сукно, продранное неловкими ударами кия, усыпанное пеплом и залитое красным вином, поразительно напоминало поле боя – по нем, наподобие ядер, беспрерывно летали щербатые шары, с грохотом сталкиваясь и отскакивая рикошетом от бортов.

И тут изменчивая фортуна склонилась вдруг благосклонно к слабейшему – шары расположились в порядке, дававшем надежду на неожиданный выигрыш. Бледное лицо фон Ренка побледнело еще больше, его усики-стрелки взлетели вверх вместе с коротким носом и верхней губой, обнажая лопатообразные резцы. И вот, вытянувшись во весь свой изрядный рост, отставив далеко назад одну ногу, он буквально прилип к столу, согнувшись почти пополам и вознеся правый локоть едва ли не к самому, довольно низкому, впрочем, потолку. В этой невероятной позе он замер на несколько секунд, примериваясь к шару. Его сослуживец, приятель и чуть ли не земляк, фон Буслов, взволнованный, кажется, не меньше самого Ренка, пытаясь вникнуть глубже в ситуацию, изогнулся за его спиной, всем телом как бы помогая последнему, при этом в руке он держал длиннейшую голландскую трубку. Многочисленные зрители замерли, вытянув шеи.

Странный треск предварил ожидаемый звонкий щелчок по шару, а вслед и глухой стук возвестил о фатальной неудаче фон Ренка – шар выскочил за борт. Оказалось, произошла нелепейшая случайность – тупым концом кий расколол фарфоровую чашечку трубки Буслова, что, возможно, сбило прицел. Еще мгновение Ренк оставался приклеенным к столу, не веря в произошедшее, затем вскочил, оглядываясь, ища причину, и наконец обнаружил ее.

– Какого черта! – дико вскрикнул он. – Нет, какого дьявола вы торчите у меня за спиной! Вы испортили мне игру! Вы, баварский боров!

Буслов залился огненной краской, запыхтел, поводя руками. Он был жалок и нелеп. – Что же вы молчите, болван! – надрывался Ренк – Да! Чертов болван! Я просадил шесть риксдаллеров! Последние шесть риксдаллеров!

Кто-то громко рассмеялся. Буслов нахмурился и вцепился обоими руками в искалеченный чубук.

Спектакль был как раз впору, десятки глаз следил за событиями, ожидая развязки. Из «людовой» на шум потянулся новый поток усатых физиономий. – Но… Карл! Ты не должен был… не должен был… – начал наконец Буслов – вы не имели права назвать меня болваном и… баварским… баварским… я офицер… одним словом, не потерплю даже и от вас…

– Да катитесь вы ко всем чертям! – с горечью крикнул Ренк. – Я вызываю вас! – закончил Буслов.

Стоит ли описывать дальнейшую сцену? Мгновенно сыскались секунданты, а также знатоки дуэльного кодекса из всех частей Европы, не было недостатка и во вдумчивых комментаторах. Тут же обнаружилось две партии – сторонников барона фон Ренка и его противников. Предприняты были также и попытки примирить стороны, решительно отвергнутые самим фон Ренком. – Предложение компенсировать мой проигрыш является непереносимым оскорблением, каковое можно смыть лишь кровью! – заявил он. Разгоряченный своими сторонниками Буслов был также против примирения, он также обнаружил оскорбления невыносимыми для его чести и, кажется, упомянул даже разбитую трубку. Решено было стреляться, и слуга фон Буслова был отправлен в расположение полка за дуэльным оружием. Роковая встреча должна была состояться после обеда. Вскоре, однако, противники очутились за накрытым столом – правда, не рядом как прежде, а по раз ные его стороны, стараясь к тому же не глядеть друг на друга.

Умонастроение общества, впрочем, было далеко от драматизма – такова парадоксальная примета военного времени – в изобилии лились вина и цветные польские водки, звучали шутки, смех, тосты за здравие императора и победу нашего оружия. О дуэлянтах, казалось, и вовсе позабыли. К обеду, в корчму набилось огромное количество проезжающих, военных и штатских, которые подняли невообразимый шум.

Мне показалось, там зашла речь о каком-то скандальном событии, случившемся несколькими днями ранее, еще в Варшаве.

В непродолжительном времени явился молодой офицер, адьютант уланского полка, с поразительной новостью. Непринужденно присев на подлокотник моего кресла, он выпил бокал белого вина, а затем, прерывая свой рассказ большими кусками мясного пирога, поведал историю, героиней которой явилась некая дама под черной вуалью, которую все называли уже просто «наша инкогнито». Загадочная дама сия, прославилась тем, что, прибыв однажды вечером, заняла целый этаж в гостинице, убогая комнатка в которой обошлась бы вам дороже, чем номер «люкс» в лучшем отеле Парижа, и занялась активными поисками своего супруга, чего ради, по слухам, предприняла весьма длительное путешествие, но уже к утру оказалась причиной столкновения двоих соискателей ее благосклонности. Один из них следовал за ней, говорят, от самой Болоньи, а другой, обнаруженный им в спальне, успел выразить свои чувства лишь накануне вечером. Произошла нелепейшая стычка, в ходе которой соперники схватились врукопашную, а затем и дуэль на эспадронах, благо оба оказались кавалеристами и имели холодное оружие при себе.

– Положительно, вот уже целую неделю почти, невозможно отобедать без этой особы! – сказал майор Ортель.

– Но! Господа! Господа, это лишь завязка! – кричал улан, – развязка впереди! Дело в том, что только нынче явился упомянутый ротмистр де Брессак, мой сослуживец, и все последующее известно мне от него лично! Так вот, едва оправившись от раны, с перевязанной грудью он помчался назад, к предмету своей внезапной необоримой страсти – его встретили запертой дверью! Каково же было его удивление, когда в ответ на бешенный стук и угрозы, дверь внезапно распахнулась и перед моим другом предстал новый соперник – лицо столь значительное, что я не рискну назвать его здесь… Но в таких летах, что… довольно странно было бы предположить, что его могут заинтересовать подобные вещи. Мой друг ретировался, и был безутешен до сегодняшнего утра, пока ему не сообщили через третьих лиц, что после того у его предмета объявился – и не без успеха, еще один воздыхатель, на этот раз попроще, какой-то фельдфебель из фуражиров, ничтожество, с буквой «Т» на кивере, изуродованный чахоткой, который – подумайте только! – прибыл в гостиницу, чтобы уладить дела с кормом для лошадей!

Раздались возмущенные голоса – лучшие чувства присутствующих были задеты. – Невероятно! – воскликнул майор Ортель, – невероятно и недоступно пониманию, с чем мы имеем тут дело! Крайняя развращеннось, или… быть может…

Нет, положительно, не слыхал ничего подобного!

– Позвольте! – перебили его, – Дама высшего света! Возможно ли?

– Да кто вам сказал – высшего света? Есть такие дамы, которых примешь и за герцогиню, а между тем это…

– Вздор, вздор, господа! – а ее бриллианты? А выезд? Да таких лошадей я не видывал и в Мадриде! А ее манеры не оставляют никакого сомнения… Известного свойства аппетиты еще можно понять – дело тут не в высшем свете, но больной чахоткой фельдфебель? Подумайте – ведь это простой мужик! – Но кто же она в конце концов! Неужели до сих пор неизвестно?

– Известно! Так вот, господа, ротмистр де Бриссак почти уверен, что это это…

– Графиня де Риенци! – закончил за него маркиз Парни.

– Как, вы уже слыхали? Но от кого? Когда? – воскликнул пораженный поручик.

– Слыхал еще год назад, в Милане, представьте себе… Графиня де Риенци! Едва только вы заговорили об этой вашей «инкогнито», как уже знал, что не ошибусь! Подобного рода скандалы весьма трудно скрыть…

– Вот вы давеча говорили об авторитете церкви, пошатнувшемся в Европе, в связи с… со времени столь печального. Не является ли это причиной – пусть и косвенной, влияющей на поведение некоторых особ… – глубокомысленно изрек вдруг молчавший на протяжении всего обеда фон Буслов.

– А я как раз думал о муже этой особы – вообразите, а? – гусарский поручик Перен засмеялся вдруг весело и звонко.

– Так вы находите это смешным? – спросил некий господин в мышиного цвета пелеринке, не отрываясь от газеты.

– Во всяком случае я не хотел бы оказаться на его месте! – отвечал поручик.

– Как знать, – возразил Парни, – быть может, это оказалось бы для вас высокой честью!

– Что? Честью? – поручик заметно смутился, – но позвольте узнать, каким же это образом?

– Таким образом – отвечал Парни, что графиня де Риенци – урожденная Браганца-и-Чаккони, чей род по материнской линии восходит к Франциску Первому. Ее личное состояние составляет четырнадцать миллионов франков, не считая недвижимости: дворцов, вилл, а также земельной собственности в Европе и колониях. К тому же вы бы стали родичем архиепископа Тосканского и приятелем кардинала Гоцци.

– О! – развел руками Перен. – И тем не менее, не думаю, что кто-нибудь из нас, господа согласился бы…

– Позвольте, позвольте господа, – довольно невежливо перебил его вдруг доктор Адлер, заметно волнуясь. Я, возможно, даже обязан сообщить, – тут он несколько смешался, – думаю, учитывая сказанное маркизом, речь здесь не может уже идти о нарушении врачебной тайны… Я, видите ли, был дружен с ассистентом профессора Левена, некогда пользовавшего графиню, – она, да будет вам известно, страдает весьма редким заболеванием. Подобным недугом, если вам приходилось слыхать, была поражена и святая Евпраксия, канонизированная еще во времена Карла Великого. Оно состоит в том, что женщина отдается любому, кто только проявит к ней известного рода интерес, и не может никаким образом воспротивиться. По сути, это душевная болезнь… Графиня потеряла ребенка в результате неудачных родов, а длительная горячка столь пагубно отразилась на психическом составе, что… Временами ее состояние, в целом почти нормальное, усугубляется нервными потрясениями, неизбежными, к сожалению, особенно в наше время, и в эти периоды имеют место припадки. К тому же, некоторые опиаты, к которым графиня приобрела приверженность в результате лечения, предпринятого в Италии…

– Невероятно! – вымолвил фон Буслов, – ни о чем подобном я и не слыхивал. Святая Евпраксия? Я, впрочем, как вам должно быть известно, лютеранин… Но помогло хоть сколько-нибудь предпринятое лечение?

– Ее родственники и супруг истратили целое состояние, обращались к известнейшим светилам медицины – все бесполезно, заболевание неизлечимо. В конце концов граф потерял всякую надежду. Его карьера и положение в свете…

– И что же?

– Графиня, по слухам, возвратилась к себе, в Болонью, намереваясь принять постриг в одном из тамошних монастырей, – вставил маркиз.

– Но, в таком случае, каким же образом она оказалась нынче здесь?

– Вы же слыхали – в поисках своего супруга!

– Ах да, супруга! Но что же произошло с графом?

– Исчез, разумеется! – не отрываясь от газеты, произнес господин в пелеринке, – однажды утром сел в почтовую карету и, – только его и видели!

– Ну да, ну да! Ведь графиня ищет его здесь, в Польше! – промолвил Перен.

– Примкнул к Великой Армии, – продолжал господин в пелеринке, словно не слыша, – понадеялся, что ему удастся позабыть о своем личном несчастье среди великих потрясений Европы! – и совершенно напрасно…

– Этого следовало ожидать! – веско сказал Буслов, – но, вам, что же, это известно наверное? Господин… господин, не имею чести знать вашего имени!

– Ах, простите! – господин в пелеринке отложил газету – это моя оплошность! Честь имею представиться, – граф де Риенци!

– Матка боска! – охнул Ржевуский. Стало тихо, так тихо, что было слышно, как в «людовой» убирают посуду, оставшуюся после обеда. Никто из нас не в силах был не то, что вымолвить слова, но даже пошевелится.

– Господа, господа! – произнес граф снова разворачивая газету, да не смутит вас ни в коей мере мое присутствие!

– Но! – воскликнул вдруг Перен, – ради создателя… весь тот вздор, какой мы тут имели несчастье… не предполагая… О, если бы я только знал! Этот мой варварский смех!

Граф, вы вправе требовать удовлетворения, и если вы…

– Полно, полно, друг мой! – де Риенци снова отложил газету, – вас послушать, так я имею право требовать удовлетворения от всех присутствующих, или даже у этих… – он сделал пренебрежительный жест в сторону «людовой». Признаюсь, когда-то я смотрел на вещи подобным образом, и даже хватался за оружие, но… мне пришлось переменить мои прежние взгляды на иные. Нынче же нам представился случай убедится, что они не так уж плохи. Неужели же необходимо считаться с мнением людей моего круга, если оно не слишком отличается от мнения тех, кого не следует впускать и в прихожую. Мне остается, по-видимому, обратится к мудрости мудрейшего из императоров – о, нет, нет, господа, – я имею ввиду всего лишь Марка Аврелиуса! – «Скоро ты забудешь обо всех, а все забудут о тебе».

В это самое мгновение дверь корчмы отворилась и вбежал мой денщик.

– Приказ! Господин поручик, приказ! – оглушительно закричал он, – наши переходят Неман! Все вскочили со своих мест и бросились к выходу.

– Вот, видите, господа! – сказал граф.

На Фейсбуке

Нужно было улыбнуться. Навел камеру и, глядя на свое изображение, попытался сделать это. Раздвинул углы рта в стороны – глянули с экрана тревожные глаза над чуть ощеренным ртом. Встал и пошел в ванну. Выпустил на щеку струю синего геля и размазал его ладонью по щетине. Выбритая физиономия уже не пугала. Скорчил самому себе несколько рож, а потом попробовал улыбнуться. Получилось, но плохо. Растянутая майка придавала улыбке некоторую развязность. Переодевшись, вернулся в кабинет и попробовал снова – открыто, приветливо! – улыбка оказалась несколько жалкой, даже заискивающей. Попытался придать уверенной твердости, опустил брови, чуть прищурился – получился очень плохой человек – правда, он улыбался…

Все дело было в глазах – зеркалах души. Надел очки.

Появилась определенность, деловитость… Хоть на что-то похож! – и ужаснулся: на что? Это навело на мысль: вернулся на «страничку» своей дочери и бегло просмотрел «друзей».

Там, в Европе, все было тип-топ. Многие были в очках, а некоторые решили сняться без очков и – напрасно. Они выпадали из общего празднично-восторженного тона. Один, спортивного вида молодец, снялся в черных очках на фоне ослепительно-синего моря с пальмой и доской для серфинга. Плечи у него были правильного цвета, а майки не было вовсе.

– Фон! Фон! – нужен правильный фон! Посмотрел на торцевую стену – там стоял стол, а на нем наваленные кучей книги, фото бывшей жены с дочерью в картонной рамке, семисвечник с одной отломанной ветвью, которую все собирался приклеить, обувная коробка со старыми негативами и фотографиями, а над всем этим, на вбитых в стену гвоздях – пучки лекарственных трав. С таким фоном ничего не поделаешь. В этом фоне вся жизнь, тут очки ничего не решают.

Взял штатив, навинтил на него «мыльницу» и вышел наружу. Пересек усыпанный гравием грейдер. Установил замедление в три секунды и встал на фоне пальмовой рощи. Аппарат щелкнул. Казалось бы, все хорошо. Но какое-то сомнение все еще не оставляло. Глянул в экранчик – так и есть! В кадр попала стремянка и, казалось, что только что лазил на пальму. Убрал стремянку и повторил опыт. И тут заметил, что обут в старые сандалии, а на плечах пиджак. Вернувшись в комнату, сел за комп и обрезал ноги.

Без ног все было хорошо, но ему вдруг расхотелось отсылать дочери свое фото.

Знак и гвоздь мысла, или буква «Фэ»

«F» – вот она выскочила, буква иностранная… а я ведь хотел кириллицей! «По-русску», как говорят на Ближнем Востоке. Получилось – лишняя буква. А еще говорят, что лишнее – это как раз самое необходимое.

Конечно, так говорят не все. Все заняты необходимым, и потому у них многое оказывается лишним. И лишь достигнув заветной цели, понимают, что вскоре то, чего они с таким трудом достигли в поте лица своего, ради чего претерпели столько лишений, уже позади, а стало быть, вскоре окажется лишним – таким же точно, как и то, от чего они отказались в самом начале.

Вот я и решил прямо сейчас задуматься: а к чему же это «Ф»? Может, это неброское «фэ» моему дешевенькому эксперименту-экспромту? А может, таинственный намек потусторонних сил, призывающих через этот Знак прийти к… Чему?

Прежде всего, бегом на родной яз: опробуем простейший метод ассоциаций! Вспомним слова на букву «эф»:

фига, фортка, фатум, финтифлюшка, ферфлюхтен швайн,

фифа, фанера, фан, фен, фуфло… фирн, Фира Абрамовна,

Феона Борисовна, Фима Серебряный со второго этажа…

Файскопф, Фар-Села, фитературный факультет, фемина,

Фрина, фрамуга, фазан, фаска… фланель, фиоритура, Ferrary,

Фигаро… Фрейд… флагалище, физда, феллацио, фпендюрить, фжопу.

А может, стихи?

«Фешние фоды фегут с фор фучьями, Фтицы фесенние фесни фоют!» Фолучается! Филофофия! Филолофия! Филофогия! Фемиотика! Фуква-фимфол, фнак фместо флофа, дафе фместо фысли… что-то там у них такое факральное у филолофоф этих, филофофоф, – Профефор Файскопф фисал… Фочти фее согфафные фукфы лифние! А мофет, и флафные! Фофоче ффе фукфы!

А что если ассоциации не те? Если всмотреться, игнорируя все эти финтишлюшки: символ, знак и прочую чушь?

Что оно по сути такое, это «Ф»? То есть, ежели увидеть, как есть, то есть вообще?

М-да. Опять это… Женственная какая-то буква, даже женская.

А если взять смелым экспериментом? Новым подойти, совершенно неожиданным подходом? Поставить вверх ногами, так сказать, вниз головой? Было «Ф», а стало – «Ф»!

И вывод тут единственно-верный и вполне научный: не все еще открытия открыла наука, многое сделано, но еще больше у нее впереди.

Потому-то поэт-писатель, драматург, и эссеист, и ученица фосьмово фласса, фишущая фочинение, – да что там! Ткните пальцем в первого попавшегося человека, – вот он, по пояс в снегу у колючей проволоки стоя выводит головешкой на дрожащем от ветра листе железа: «Рафиоакфифные отфофы! Беф сфецфофтюма фе ффодить!» – одним словом, всякий, кто работает с буквой, понимать должен: от её много чего зависит!

Тамара

– Дети ничего не боятся – считается, что ничего не понимают. А что, собственно, понимать? «Мы в детстве ближе к смерти, чем в наши зрелые года»… Вы знаете Мандельштама? Стихи – вещь абсолютно ясная! – тут его детская голова упала на грудь и реденький седой пух приподнялся над ней.

– Кажется, сквозняк! – подумала Тамара, – встала и закрыла окно. В холле было тихо. – Спит, что ли?

Но он не спал. – «Наши зрелые года» – просто глупость человеческая! Мы полагаем, зрелость – это когда знаешь точно, чего тебе надо и как это сделать, и сколько у тебя сил… А это пора, когда ясно, что уже ничего не надо, что сделать ничего нельзя, и сил уже нету и больше не будет, но все и так хорошо… с тобой, – и без тебя! Человек стоит, расправив ветви, листва шумит… а у корней – свежая вода[14], и все хорошее на этом свете делается само по себе. Тамаре показалось, что он заговаривается: Какие ветви? Как это – само по себе? – Вот окно же закрылось! – сказал старик. – Я и подумать не успел, а ты уже вскочила… Да… О чем это я? Когда-то люди знали, кто они, а мы… забыли. «Вши в волосах на моей груди – что кузнечики в траве», как сказал Басё. Но вы скажете «вши – это плохо».

Старичок устал. Паузы в его речах становились все длиннее, одна из них тянулась так долго, что он едва слышно захрапел. Это был совсем сухонький маленький старичок, когда-то он был важная птица, но врач рассказывал об этом на своем «высоком иврите», а не на «иврит-кала», который Тамара учила в ульпане[15], да так и не доучила. Старичков и старушек у нее было одиннадцать, потом десять, а потом восемь, как в песенке о поросятах, которые купались в море. На их места тут же прибывали новенькие. И с ними, непривычными, было еще тяжелее.

Когда-то Тамара очень хорошо знала, кто такой Басё. Она увлекалась поэзией и умилялась, и восхищалась. Но жизнь прошла как-то так, что теперь, на склоне лет, стихи вызвали у нее совсем иные ассоциации: мысленно она видела жирных вшей, ползающих по впалой груди среди бледных старческих волос. Ей хотелось санировать этого Басё, выкупать в ванне и накормить рисом – у них на кухне всегда оставалось много риса и куски курицы… Впрочем, скоро Тамару вышибли из бейт-авота[16] – за ум. Она слишком старалась. Делала по-своему, да еще и других учила. Может, оно и правда было лучше, да только всем мешало – сиделкам, сестрам, а иногда и врачу. Сиделки шушукались у нее за спиной и делали мелкие гадости. Это страшно ранило и казалось ужасной несправедливостью – ведь она так старалась помочь! Как раз накануне старичок умер – тихо, в своем кресле на колесах, именно там, где они говорили в последний раз, перед стеклянной стеной холла. За стеклом был сад, а в нем зеленые деревья, кактусы и розы, и на всем этом целый день лежал снег. – Такая редчайшая красота и такая прекрасная смерть! – подумала Тамара.

Вскоре она сама залетела в больницу – в психиатрическое. Дети ее навещали редко, у них была своя жизнь, а у Тамары уже не было. В больнице она познакомилась с Алиной, но Алина была совсем как родная дочь – все делала по-своему, и вскоре они разъехались, после того, как прожили вместе полтора года. Сын отдал Тамаре старый компьютер, и она связывалась со всеми при помощи «Skype». Дети звонили редко, а Алина наоборот – звонила по пять раз в день – у нее были планы, и ей было совершенно необходимо, чтобы Тамара ее выслушала. Потом планы рушились, и все повторялось сначала.

Тамара боялась выключать «Skype», вдруг кто-нибудь позвонит! Ей так хотелось быть полезной: помогать детям, и она подолгу размышляла о том, что скоро станет для них обузой, хотелось давать Алине умные, полезные советы, но она лишь чувствовала себя глупой и никчемной, неспособной наладить собственную жизнь. Ей казалось, что необходимо как-то решительно и немедленно все переменить к лучшему, и она была уверена, что единственное, чего ей не хватает – это энергии! Но вместо действия появилась мысль о близкой смерти. Что будет тогда с детьми, с Алиной, с домашними цветами? Цветы почему-то заботили ее больше всего: она регулярно поливала их и вовремя пересаживала в более просторные горшочки.

Тревожили и дворовые кошки – ей виделось, как они обнюхивают зеленую мисочку, тщетно ожидая курицы с рисом. Она пыталась работать: продавщицей парфюмерии, потом кассиром, но сил не хватало. Кроме того, таблетки от депрессии, на которые ее подсадили в больнице, тормозили многие процессы, необходимые для работы, в первую очередь, быстроту восприятия. Сотрудники называли Тамару «астронавтом». И в самом деле, она чувствовала себя так, будто летит в ракете, с каждым днем удаляясь от всех и всего. Кроме того, она почти перестала спать. Она ходила к врачу, врач выслушивал ее и прописывал новые таблетки, убирал старые, экспериментировал… Дома у нее скопилась целая аптека.

Жизнь вскоре замкнула очередной круг – Тамару, наконец, вышибли из магазина, и после недолгих скитаний она вернулась в тот же бейт-авот, из которого ее вышибли несколькими годами раньше. Там уже полностью поменялся весь состав, включая врача со старшей сестрой, и Тамару никто не помнил. Умудренная жизнью, а главное, лишившись сил и задора, она ни с кем не спорила, никого не учила, тихо делала, что могла. Единственное, чего ей хотелось, это чтобы выпал снег – как тогда! Но повторилось лишь то, что случалось постоянно…

Старух, как всегда, увели в холл, а тело оставили лежать в палате до приезда скорой, и тогда Тамара, уставшая до полного отупения, легла там на свободную кровать и накрылась с головой. Разбудили ее чьи-то незнакомые голоса, с ней стали что-то делать, ей казалось, что она уже ничего не чувствует и не слышит, она проваливалась, уплывала и тонула в чем-то похожем на бурую антисептическую мазь, которой мазали пролежни. Тут вошла одна из сестер, окликнула ее, убрала простыню и начала тормошить, но она не могла и не желала просыпаться. Скоро ее оставили в покое, некоторое время возились у соседней кровати, а потом все вышли и стало тихо, только из коридора долетел приглушенный смех. На другой день Тамара заметила, что на нее стали указывать пальцем, но ей почему-то было все равно.

В тот день, когда она пришла домой, позвонила Алина и очень долго говорила. Тамара слушала и вдруг подумала, что ей неинтересно. Сунула мобильник в верхний карманчик своего белого халата и занялась грязной посудой. Алине это нисколько не мешало, и разговор протекал как обычно. Тамара докончила мытье, закрутила кран и стала смотреть в окно. Там, за пыльным стеклом, все было по-прежнему. Сверкал жестяными листьями эвкалипт, желтел высохший бурьян да кружил на крошечном велосипеде чей-то сын. – Зачем это он ездит… туда-сюда, туда-сюда, – подумала она. Слева, на самом углу, чьи-то заботливые руки огородили ржавой арматурой пару-тройку чахлых кустиков герани, и это неприхотливое растение цвело ярко-красными цветочками, а рядом кошки шуровали в мусорном контейнере: – рвали когтями пакеты, вытаскивали и тут же пожирали какую-то требуху. И тут дикая мысль озарила Тамару: будто ее действительно увезли, и она лежит в морге, холодная и твердая, а двор этот на самом деле уже без нее, так… сам по себе… Неведомый доселе покой снизошел на нее с облупленного потолка. Как никогда ясно увидела она вдруг заставленную посудой плиту, кухонный шкафчик, подоконник с пыльными кактусами – все было как надо.