Змеиный Зуб

Валь бывала здесь в детстве, но всегда проездом. В основном они располагались в Вое, старинном имении семьи Эдорта, которое отреставрировал герцог Вальтер специально, чтобы впечатлить свою возлюбленную. Оно находилось в отдалении от города, у водопадов, в поразительной близости от мест паломничества рендритов. Иногда даже отец говаривал, что поутру в Вое слышится, как вздыхает спящий неподалёку в Доле Иллюзий Великий Змей. Валь очень хотела снова там побывать. Но в одиночку мама не желала там жить, она постоянно твердила, что эти стены напоминают ей о Вальтере, и самой по себе ей там делать нечего, кроме как слушать свою тоску.

Вместе они смогут вдохнуть жизнь в покрытые ползучим мхом стены милого сердцу имения!

– Миледи, если желаете, вас может принять господин Онорет Эдорта, – доложил ей лощёный дворецкий. Валь насторожилась, но кивнула. И сжала чуть крепче ручку Сепхинора в своих пальцах.

Они вошли в холл. Старинные напольные часы из красного дерева показали четыре часа после полудня. Но не успели они даже скинуть верхние плащи, как кузен Онорет показался в проёме.

Как и всякий островитянин – длинноволосый, породный, с охровыми глазами – он был одет с иголочки в синий камзол и свободный сюртук. Валь сразу же почувствовала весь яд его взгляда.

– Не трудись разоблачаться, сестрица, – своим высоким резким голосом предупредил он. – Тебя здесь не примут. Стоило остаться в столице.

Надежды на хороший приём рухнули. Но Валь уже не была так пуглива, как раньше. И возразила резонно:

– Я понимаю твоё негодование, «братец», но я приехала к маме, не к тебе. На этом острове никто не посмеет отказать семье в том, чтобы воссоединиться.

– Твоя мать попросила передать, что она плохо себя чувствует и гостей не принимает, – брезгливо ответил Онорет. – Одна только проблема – чувствует она себя на деле отлично, просто видеть тебя не хочет. Если не желаешь стыдить столь благородную женщину, поди прочь.

Валь замерла, держа края своего плаща. Но заявила упрямо:

– Дай мне увидеть её. Я не для того проехала столько миль, чтобы получить от ворот поворот. В конце концов, я не одна, а с сыном. Ты – не она, и я хочу услышать то, что она скажет, лично.

– Она пошлёт тебя в Вой, – усмехнулся Онорет и встал так, чтобы нельзя было пройти мимо него. – Потому что его узурпировали эльсы, твои дружки. Или ты думаешь, что, пока ты ждала, она не увидела бы тебя из окна и не спустилась бы? Смирись, Валь. Она не хочет даже слышать твоего имени. Как и я, собственно. Ты убила моего отца, и поэтому я позволил тебе войти сюда только для того лишь, чтобы убедиться, что ты действительно не понимаешь, что тебя здесь ждёт. И просветить тебя. Так что теперь – вон отсюда.

Валь прижала Сепхинора к своей юбке, не веря, что и ему приходится это слышать. В самом деле, кто теперь постоит и за его честь? Глен умер, лишь бы остаться героем. Они теперь безмужние Моррва, осиротевшие столько раз, сколько это только возможно.

– Пускай будет, как ты скажешь, – процедила Валь и развернулась обратно на выход. Теперь не только дворецкий, но и все горничные глазели им вслед, разве что не улюлюкали.

Ехать дальше сил уже не было. Им пришлось остановиться в гостинице. В одной из самых худших в городе, куда пускали эльсов и тененсов. И даже там управительница смотрела на них как на лысых крыс из выгребной ямы.

Сепхинор, на самом деле, спокойно заснул на плохо пахнущем матрасе. Его не задевали эти унижения от людей, которым он не придавал никакого значения. С самого начала своей жизни он был погружён в себя, и замечал лишь непосредственно тех, кто был рядом. Маму, папу, Банди. Даже бабушки и дедушки ему уже были слишком безразличны. Но он сопереживал матери, и поэтому не мог быть глухим к тому, как она прерывисто вздыхала на своей постели. Наверное, опять пыталась не плакать. Она стала другой, более жёсткой, ещё более упрямой. Но суть её осталась прежней – чувствительной, социальной. Ей всё так же было важно одобрение высшего общества, пускай она и не хотела себе в этом признаваться.

А как заставить это «высшее общество» вновь принять её, если она нарушила все возможные его правила?

К одиннадцатому часу следующего дня они покинули черту города, и ещё за час добрались по узким горным серпантинам к Вою. Выстроенное из серого камня имение уже издалека навевало Вальпурге воспоминания о детстве. Близким эхом гудели каскадные водопады, к которым от поместья было рукой подать. И близились, и близились обрамляющие стены сизые, зелёные и почти чёрные ели.

У высоких кованых ворот их скромный дуэт остановил сторож.

– Вам не назначено, – сходу заявил он, поправив на лбу старомодный шлем, похожий на кастрюлю.

– Нам – ещё как назначено, – ответила Валь. – Мы прибыли в гости к хозяину. Я леди Вальпурга Видира Моррва, придворная чародейка графа Эльсинга. А это мой сын, виконт Сепхинор Моррва. Даже конь наш и тот – прославленный жеребец самого сэра Лукаса Эленгейра, ветеран и уважаемый член общества. Не пропустите, я на вас тайному советнику пожалуюсь.

Сепхинор едва не прыснул. А сторож, с недоверием окинув их взглядом, решил всё же оставить их на откуп дворецкому и управляющему. И поэтому он открыл одну створку ворот. Оставалось преодолеть последний отрезок пути по аллее меж хвойных еловых лап, а там уже и крыльцо с двумя лесенками, и портик, украшенный скульптурными змеями, и жасминовый куст под её, вальпургиным, окном.

Хорошо, что на свете есть такое место.

В гостиной с высоким расписным потолком к ним вышел управляющий. По виду – эльс, по манерам – вполне себе островитянин. Он начал с приветствия, продолжил неуверенным: «Я не могу сказать, что собирался встречать сегодня гостей…», а затем, увидев указ графа, на том и закончил:

– …но мы, безусловно, подчиняемся. Девочки, собирайтесь! Нас выселяют!

– Кто смеет? – прозвучал из гостиной соблазнительный женский голос. Оттуда высунулась Матильда Гельждар с завитыми надо лбом тёмными волосами и густо накрашенными глазами. Вся напомаженная, в тафтяном сарафане с открытыми плечами, она держала меж двух пальцев длинную дамскую сигарету. И вид у неё был такой, будто она тут главная.

– А-а, это же ты, Виль Крабренд, – расплылась она в улыбке. – А это, стало быть, твоя мамаша. Что вы тут забыли? Здесь эдортская резиденция тайного советника. Стоило ему сделать шаг за порог, как объявляетесь вы, и…

Валь ответила ей звериным оскалом и бросила управляющему:

– Разъясните валенсовой обслуге, что и ему, и его эскорту положено подчиняться графу. И выметайтесь отсюда.

Сепхинору стало несколько неловко. Он спрятал глаза куда-то в индиговый ковёр. И слушал, стоя рядом с маминой чёрной юбкой, как галдят и возмущаются девушки. Ему даже оглядываться было не надо, чтобы сказать, что они были едва одеты и расфуфырены, будто готовились на сцену. Такого он насмотрелся. Но не хотел показывать этого маме.

Она, как статуя, стояла и зорко следила, чтобы вся свита тайного советника покинула Вой. Вся остальная прислуга, должно быть, была им распущена, поэтому все лица были ей не знакомы. И лишь тогда, когда они уехали, прихватив даже сторожа, она вздохнула спокойно. И с извинением посмотрела на Сепхинора.

– Прости, мой хороший, что тебе пришлось столько пережить, – прошептала она. Её медовые глаза ярко заблестели от влаги, словно хрусталики на люстре в приёмном холле. Она была такой несчастной. Будто бы стала меньше ростом без своих красивых цветных платьев, без короны из кос, с серостью отчаяния на щеках. Сепхинор взял её холодную руку и сжал её в своих пальцах. И сказал ей твёрдо:

– Твоей вины в этом нет, ма. Я ничуть не пострадал. Но многому научился.

– Ты такой славный мальчик. Ты не заслужил такую мать.

– Ма! – он стиснул её ладонь крепче. Но затем, поразмыслив, решил зайти с другой стороны. И сказал:

– Мне безразлично, о чём треплют эти неумные люди в городе. Я тебя знаю, и ты меня знаешь. Нам не надо друг другу объяснять, что мы хотели как лучше. Потому что мы правда хотели. А сейчас ты бы лучше подумала о том, что мы тут будем делать. Какие комнаты займём и где отыщем ружьё на случай, если нужно будет от кого-нибудь обороняться. А потом разожжём камин, сядем у него и будем пить чай с малиной. Идёт?

– Сепхинор, – умилённо прошептала Валь, и слёзы побежали по её щекам. Но она решительно смахнула их, подняла с пола свою сумку и указала сыну в сторону галереи:

– Пойдём туда. Там, за картинами и доспешными стойками, была моя спальня. Она не хозяйская, а скорее детская. Но под её окнами цветёт жасмин. Надо только открыть окна, и… мы дома.

В комнате всё оказалось разворочено и перепачкано развратными дамочками. Но Валь не собиралась проигрывать им все те нежные чувства, что испытывала к затенённой жасмином комнатке. Она засучила рукава, с помощью Сепхинора сняла всё постельное бельё и замочила его в прачечной. Затем мальчик пошёл искать малину и хворост, а она взялась за мойку и уборку всех уголков Воя. Каменного, неприступного снаружи, и обитого мягким ореховым деревом изнутри. Отошли какие-то из гвоздиков, запылились золотые рамы, намело прошлогодней листвы на ковры в закрытых галереях, куда не заходила прислуга. Но это были мелочи по сравнению с отвратительными следами пребывания Валенсо. Валь и не предполагала, что он такой извращенец. Он развлекался со своими девками на кухне, на канапе, во всех спальнях и даже на чердаке. Может, и хорошо, что ей не пришло в голову извещать Эми о своём отъезде. Верная подруга поспешила бы помочь ей с этими досадными поломками и пятнами, и Валь помирала бы со стыда.

Дурак этот Валенсо. Она обязательно выставит ему счёт за наведение порядка. Ещё бы кинуть ему в лицо моток кожаных ремней, которыми явно не стригунков запрягали, но Валь не захотела хранить эту гадость и просто отправила всё чужеродное в выгребную яму.

Уже темнело, когда она, измученная, но довольная, вышла на крыльцо. Солнце быстро скрывалось за горами. Кромешная тьма опускалась на безлюдную долину. Здесь не обитало ни души. Настоящий заповедный край, который ещё задолго до последнего путешествия Вальтера будоражил ему душу своей близостью к Долу Иллюзий. Валь облокотилась о перила и полной грудью вдохнула влажный хвойный воздух.

В насте под иголками скоро будут расти грибы. Белые и лисички, например. Из них можно будет варить замечательный суп. Был бы у них сокол или охотничий пёс, они бы легко поймали здесь зайца или куропатку. Но в таком мирном месте не хотелось думать даже об охоте. Валь водила взглядом по зарослям падуба и можжевельника. Всматривалась в дыхание сизых, почти голубых елей. Следила за узором посыпанных мелким камушком дорожек. Задумывалась, глядя, как пасётся меж редких скамеек круглобокий Фиваро.

Здесь, за закрытыми высокими воротами и каменной стеной, казалось, что никто их не достанет. И даже не страшно было почему-то, что они одни во всей лощине. Ни волки, ни медведи не внушали никаких опасений. У неё с собой были Вдовичка и револьвер. И пускай это могло показаться чем-то малым, это давало ей чувство господства над затерянным райским уголком меж скал. В местах, где ветер дул прямо из Дола Иллюзий, согреваясь дыханием спящего Змея.

Она просто стояла и дышала. Прислушивалась к медленному стуку измученного сердца. И очнулась лишь тогда, когда услышала скрип сепхиноровых ботинок на тропинке. Пора было пить чай и, закусывая купленной в городе солониной, наконец говорить о войне без страха быть услышанными.

В камине затрещал хворост, а затем занялись поленья. Вскипела вода, затрепетал в ноздрях аромат чая. Лёг засов изнутри на дверь. Они совсем одни в маленьком мире, где никто больше не нужен. Даже Вдовичка и та заползла на книжный шкаф, чтобы поучаствовать в их семейном воссоединении.

– Расскажи про то, как ты обманывала графа Эльсинга и выдумывала чародейство, – попросил Сепхинор, которому правда было интересно. Валь сперва мялась. Но затем, историю за историей, принялась пересказывать сыну самое забавное из того, что она помнила. Теперь об этом можно было болтать без оглядки. Всё кончено.

Потекли один за одним их размеренные июльские деньки. Им не требовалось больше: Сепхинор со всем возможным рвением помогал вести хозяйство, а в свободное время с удовольствием сидел в маленькой библиотеке. Валь же занимала свои руки домашней работой, а ум – как можно более приземлёнными размышлениями о платьях, дровах и еде. Она думала послать письмо Эми или Кее, но потом, представив, что для этого надо ехать в город и ломиться на почту, утопила этот замысел в котле презрения. Конечно, они, может быть, искали её. Но у неё не было никаких сил кого-либо видеть. Она хотела быть одна, и только Сепхинор, Вдовичка и Фиваро имели право нарушать её уединение.

Однако сердце её, бедное сердце рвалось на части, даже если она скрывала это за попытками смеяться.

Ей было так неловко прятать невысказанное горе от Сепхинора, что она нашла для себя другой способ изливать свои страдания. Она не хотела быть неискренней с сыном, но и рыдать при нём навзрыд никогда бы себе не позволила. Поэтому она стала по ночам уходить одна к водопадам. Поначалу было боязно одной в первобытной тишине. Но затем она породнилась с беззвучным мерцанием звёзд, с нескончаемым шумом падающих вод и с шелестом прибрежных ив да папоротников.

Водопады эти так называл только папа. На деле они не были хоть сколько-нибудь грандиозными и всем уступали тем, что имелись в Лубне. Просто небольшая речушка спускалась с вершины горы, прыгая по каскадам, и самый высокий из её водопадов не превышал три человеческих роста. Зато вода была чистейшей, и вечно холодное озеро походило на зеркало.

Первое время Валь просто садилась на валун на берегу. И, отмахиваясь от редких комаров, мочила босые ноги на мелководье. Но затем, когда день выдался особенно жарким, а ночь не успела остудить подлесок, сняла с себя ночную рубашку и погрузилась в озеро сама. Холодно было – жуть, но зато мигом взбодрило её от головы до пят. Будто ледяной кулак вышиб из головы дурные мысли. Как в детстве, она фыркала и ныряла с головой, а затем долго сушилась на берегу, слушая, как стрекочут кузнечики. Здесь даже вездесущих нетопырей было не так много. И с наступлением темноты небо наводняли стрекозы, что охотились на комаров, мелких лягушек, верхоплавок и друг на друга. Они даже кусали Вальпургу иногда, но она знала, что по-настоящему ядовитые экземпляры водятся лишь в низинах. И оттого была к ним равнодушна.

Вскоре она уже не представляла себя без этих походов к озеру с водопадами. Ночь за ночью она уходила через маковое поле в лес, чтобы снова смыть с себя тяжесть дарованной жестоким вампиром жизни. И однажды ей всё-таки не удалось это скрыть. Сепхинор ворочался и проснулся, и обнаружил себя совершенно одиноким на накрахмаленной постели с чёрными подушками. Он тут же продрал глаза. Спрыгнул на дощатый пол. Выглянул в окно и увидел её: в белом, идущую на купание с перекинутым через плечо полотенцем. «Так значит, мне не казалось», – подумал он мрачно. Накинул на себя плащик и спешно сбежал по лестницам вниз. Затем растолкал Фиваро и, нацепив на него одну только уздечку, сел на его голую белую спину и заторопил его вслед за матерью. По счастью, они подоспели раньше, чем она вновь решила окунуться.

Жеребец подтрусил к побережью. Ей пришлось оторваться от созерцания водной ряби и поднять мокрое от слёз лицо навстречу юному всаднику.

– Сепхинор, – молвила она укоризненно. – Тебе не стоит так переживать из-за меня. Поверь мне, все эти муки – это глупость, блажь, и нашему роду не дозволено их испытывать. Они скоро пройдут у меня, и всё будет так, как раньше. Просто не волнуйся за меня, я прошу.

– Ты не должна переживать это в одиночестве, – заявил Сепхинор и спрыгнул на папоротники. Затем подошёл и решительно сел рядом на валун. – Я же жаловался тебе на всё, что хотел. И мне становилось легче. Так может, тебе сделать то же самое?

Мать, всегда такая статная, сейчас казалась сломленной. Её плечи поникли, а две длинных косы опали до самой поверхности озера. Она опустила пышные ресницы, и взгляд её остановился где-то в отражении. Сорванный мак покачнулся в её пальцах.

– Я вообще не заслуживаю жалости, милый.

– Ты это будешь говорить гадюкам из города, а мне не надо, – заявил Сепхинор. И она поджала губы, вспоминая, кто ей совсем не так давно отдавал подобное распоряжение.

– В этом мире есть правила. И мы должны им следовать. Ты видишь, что происходит, если хоть немного от них отклониться. Я заслуженно получаю своё порицание.

– За что? Ну скажи мне, – Сепхинор потянул её за хлопковый рукав. – Я-то не леди Одо и не твоя мама. За то, что ты графа полюбила?

Валь вздрогнула и отвернулась. Она не знала, что за гримаса исказила её лицо, но ни за что не хотела показываться в таком виде сыну.

– Милый, любой разговор о любви уже достоин был бы того, чтобы навсегда предать меня позору. Сам слух о таком уничтожил бы меня, не то что прямые свидетельства. Я же в трауре. И так, выходит, я даже ношением не чёрной одежды уже изменила памяти твоего отца. За одно это я должна быть подвергнута изгнанию из приличного общества, а уж любовь… любовь…

– Ма, да брось ты это! – не выдержал Сепхинор. – Па что-то никто из «приличного общества» не изгнал! И ладно, что никто не обращал внимание, как он к Эми пристаёт. Но ведь потом, когда ты стала дружить с Катраной, он вообще без задней мысли с ней развлекался как хотел! Ты за порог, на работу, а он тут же с ней раз – и дверь закрыл! Я говорил ба и деду, а они мне сказали, что я всё выдумал. А потом сказали, что он имеет право, потому что он мужчина. А я знаешь, что думаю? Да пошёл он к чёрту! Он может после такого быть кем угодно, но точно не мужчиной!

Валь окаменела. Она уставилась на Сепхинора широко распахнутыми глазами, не зная, что ответить. А тот поспешил добавить:

– Я хотел тебе рассказать, когда понял, что никто и не пошевелится. Но там случилась Долгая Ночь. И да, он поехал к Катране именно потому, что та сказала, что сэр Зонен будет в городе. Я и подарок тебе с собой повёз, помню. Знаешь, что я хотел тебе подарить?

Тут уж Валь даже не знала, что и ответить. В голове стало пусто, как в барабане. «Глен? Изменял?» – недоумевала она. Ей даже показалось, что барон вот-вот возникнет и начнёт отчитывать её за саму подобную мысль. Она ведь всегда была виновата в его прегрешениях.

Нет, если об этом думать, можно было совсем рухнуть в пропасть. Надо было быть сильнее. Валь чуть улыбнулась и свела брови.

– Ну?

– Деревянную змейку. Я её сделал и разрисовал как Вдовичку. Правда, я потерял её, как вернулся в Брендам.

– А я тебе купила «Путешествие Гилберта в страну лошадей». Ещё думала, не слишком ли это несерьёзная литература, но сама я её всегда читала с удовольствием. Хорошая сказка.

– А та ночь в «Рогатом Уже» ведь была моим днём рождения. Я только недавно это понял. Выходит, этот граф подарил мне вторую жизнь тогда. И вот что я хочу в связи с этим сказать. Если ты любишь его, то и я, и Кея, и Банди, мы бы все тебя поддержали.

– Кея… – пробормотала Валь. – Значит, в высшем обществе у меня всё это время была только одна подруга.

– Зато какая! А у меня – Бархотка. Иногда не стыдно попросить помощи у друзей, ма. Особенно таких проверенных, как наши.

– Да, мой хороший, – кивнула Валь и обессиленно опустила веки. Мак выпал из её пальцев и упал на воду. Булькнул практически закрытый бутон. Его лепестки, намокая, потемнели.

Сепхинор надеялся, что помог ей, но она испросила у него разрешения продолжать уходить по ночам на озеро, если ей вздумается. И он, конечно, не мог возражать.

До той ночи, когда он проснулся, предчувствуя беду. Звёзд не было видно. За окном назревала могучая гроза, а постель была едва тёплой. Сепхинор вскочил и понял: он упускал слишком многое. Она не горюет. Она, должно быть, уходит. Как её отец. Становится апатичной и погружённой в себя, и в уши ей задувает как назло близкий гул Дола Иллюзий!

Не просто так его подбросило из сна испугом. Он почувствовал, что что-то будет. Но он не собирался расставаться с нею. Только не так! Её отец ушёл на вершине славы, всеми уважаемый и любимый. А она, что же, исчезнет, как бесславная изгнанница? «Нет, нет, нет!» – думал он и вновь мчал Фигаро через маковое поле.

Ожившее молниями небо не пугало ни его, ни бравого жеребца. Они примчались к водопадам и замерли, прислушиваясь к далёкому раскату. Ни ночной рубашки на валуне, ни полотенца на ветке. Её не было.

Она ушла!

Нет!

Сепхинор забегал глазами в поисках каких-нибудь следов. И ему показалось, что он видит примятые папоротники по правую руку. Едва заметная тропа уводила куда-то, должно быть, в те самые края, куда нет пути живым.

– Н-но! – отчаянно крикнул он. Фиваро рванулся через ветви по горячим следам баронессы.

Зачем он только рассказал ей про Глена! Она, наверное, решила, что всё вообще лишено смысла!

– Дурак я, дурак, – цедил сквозь зубы Сепхинор и ловко уворачивался от ивовых лап.

Фиваро сам видел эту неприметную дорожку. Он последовал за поворотом её и галопом влетел выше к горным отрогам. Перемахнул через каскадную речушку, завернул на серпантин и прыгнул снова. Бег их погрузился в шум нарастающего ливня. Задёргались листочки, загудели стволы. Новый отзвук грома проник под кроны, и полило. «Проклятье», – думал Сепхинор и подгонял своего жеребца. За считанные минуты они взлетели на горный гребень и оказались на пороге нового плато.

Поле василька и зверобоя стлалось под шквальным дождём. Сепхинору стало не по себе, но лишь на мгновение. Он не мог её упустить.

– Ну же, ищи! – взмолился он и вновь сжал серые бока Фиваро. Тот то ли отыскал тропу, то ли наугад ухнулся в траву, но помчался во весь дух.

Они пересекли луг, пробежали берёзовый подлесок, взобрались к падубам и вновь ухнулись в лощину с бурлящим от дождя ручьём. Сепхинор лишь приблизительно помнил по карте, где что было. Сейчас они двигались на юго-запад.

Фиваро не колебался и даже не моргал, когда над ними ярко вспыхивали ветвистые молнии. Его юный всадник пытался не уступать ему. Но самообладание покидало его, и слёзы начинали наполнять его глаза.

Это были совсем уже необитаемые места. Сепхинор не считал, сколько они там носились. Но когда они спугнули стадо диких горных козлов, ему сделалось по-настоящему страшно. Он не понимал, где они находятся. А путь, проложенный босыми ногами матери, уже был стёрт бездушной стихией.

– Фиваро, неужели мы… мы… может, мы просто разминулись, и… и она сейчас ищет меня в Вое… а где Вой?

Конь повёл серым ухом и раздул ноздри.

Волосы липли к лицу и к губам. Заправляя за уши мокрые пряди, Сепхинор отчаянно вертел головой. Здесь ещё было понятно, куда двигаться: вдоль зарослей падуба, куда-то к ручью. А там вверх по течению…

– Вообще, если я верно помню, по карте здесь есть какая-то охотничья община, – вслух рассуждал Сепхинор. Они трусили в обратном направлении. Он изо всех сил старался не поддаться панике. Но то и дело сердце замирало при мысли, что он затерялся где-то на приличном расстоянии от имения, и может пасть жертвой собственной глупости. Как некоторые недалёкие дети в книгах. А ведь он даже не позаботился о том, чтобы натянуть на Фиваро кожаные ногавки. Что, если он лишится своего нового друга?

«Не думай, не думай, не думай», – повторял он мамину мантру. Пока не понял, что не может даже отыскать тот злосчастный ручей в лощине. Они потерялись.

Завывала буря. Ходили ходуном зелёные кущи. Место казалось совершенно незнакомым, хоть так повернись, хоть эдак. Однако Сепхинор вновь не давал себе отчаяться. Он посмотрел, с какой стороны на берёзе мох, и выбрал направление на север. Не зря же он много читал.

Фиваро тоже казался неуверенным. Он аккуратно нащупывал путь, когда они спускались в долину меж двух внушительных горных махин. И, хоть здесь не было ровным счётом ничего похожего на окрестности Воя, Сепхинор подбадривал своего скакуна разговорами.

Вдруг – слава Великому Змею! – впереди показалась красная черепица крыши. Дыхание захватило. Неужели это охотничий домик такой основательный, выстроенный из камня? Не Вой, конечно, но уж точно лучше, чем бесконечные луга да пролески!

– Ура! – выдохнул Сепхинор и вновь разогнал Фиваро. Они примчались к маленькому домушке и тут же остановились у низкого крыльца. Теперь постройка не казалась такой уж маленькой: в ней было два этажа и даже подобие башенки, вросшей в скалы. Оттуда, должно быть, охотники наблюдали за облаками или там за зверями.

Окна были черны, но оно и понятно: сейчас ночь и ненастье. Кто будет в такую погоду разгуливать или чаи на террасе распивать!

Но Сепхинор верил в людей. И потому он забарабанил по двери, крича:

– Эй! Кто-нибудь! Пожалуйста, откройте! То есть, помогите!

В течение нескольких минут он ломился внутрь, но никто не отвечал ему. Пока от его удара что-то не щёлкнуло в затворе, и дверь не распахнулась сама. Гадкий скрип пронзил уши. Сепхинор замер, пристыженный, и вгляделся в полумрак прихожей.