Змеиный Зуб

Мы навсегда разделены, ты и я, смертью и жизнью. Но не теперь, не когда умер ты, а ещё с того самого момента, когда я родился. Вы всегда были далеки от меня, как луна от земли, и всегда останетесь. Вы – люди. Я – кошмар болезных снов.

Мои самые потаённые, самые отчаянные мечты – о любви, Лукас! О ней, воспетой, о ней, безумной, о ней, всепоглощающей; я алкал её и грезил ею всегда, только того и прося, чтобы когда-нибудь ощутить её так, как люди. Не свербящим стремлением разорвать объект страсти на куски, а так самоотверженно и ласково, как это делаете вы. Но смешно же это, смешно, Лукас, просить о таком! Если небо и пошлёт мне женщину, что полюбит меня, то оно вновь позлорадствует надо мною, когда я очнусь, держа в руках её иссушённое тело! Не любить, а жениться я обещал. Чтобы подкрасться к тому, как люди живут в своём семейном счастье. Посмотреть хотя бы, на что оно похоже. Но я никогда не позволю себе любить Эпонею; для неё это будет означать только смерть. Однако единственным своим правом на семью, обещанном мне клятвой, я не поступлюсь ни за что. Пускай я погибель для неё, коли она исполнит свой долг жены, то и я свой долг мужа выполню безукоризненно, и не позволю никаким слабостям подточить мою волю. Но в воздушных замках бездны чёрного неба я вижу иное! Я хочу то, чего не получу. Исцеление вечно одинокой души. Мрачные грёзы кровожадной твари! О родичах! О любви! О том, что нет на мне, нет, нет этого проклятья!

Он выкрикнул вверх свой ожесточённый клич и остался стоять с запрокинутой головой, закрыв глаза.

Затем поднял выше руки, увенчанные когтистыми пальцами, и ощупал ими своё лицо. Проваливаясь в щёки и в дырку на месте носа, они обогнули выпирающие края глазниц и коснулись основания сточенных рогов. Отражение то и дело обманывало его, и временами он уже и не знал, на что похож. Только испуганный визг спасённого им мальчишки напомнил ему о том, почему он никогда не показывает себя людям. Даже тем, кто давно его знает. Чтобы не было искушения у них отвести взгляд. Чтобы ничто не напоминало об уродстве его тела; и, как следствие, уродстве его нечестивой природы.

Он шёл за своей судьбой, своими пророчествами, думая, что это приведёт его к долгожданному контролю своих кровавых безумств. Но здесь, борясь с этим островом, он встал на иной путь. Он усилился своей жестокостью и своим убожеством, он стал забывать о том, что хотел быть человеком, принялся терять суть человечности, а вместе с нею – и боль различия. Не отдалился он от хищничества; он слился с ним так, как разве что в далёком детстве, не знавшем морали и забот.

Быть в своей шкуре ещё никогда не было так приятно, что бы это ни значило для несчастной леди Эпонеи.

Исступлённый, освежёванный погружением в реальность и одновременно забывшийся, стоял он так, ловя лицом новые капли дождя. Спустя какое-то время его пробудил лязг стали. Он обернулся и увидел махину сэра Морканта, что нёс щит Лукаса, зелёный с потускневшим золотистым орлом рода Эленгейров. Заметив неприкрытое лицо графа, могучий рыцарь вздрогнул, как девчонка, и замер на несколько тягостных мгновений, вытаращив глаза. Но затем спешно перевёл взор на убитого и подошёл к помосту, украшенному чёрными, будто подол смерти, петуниями. И аккуратно положил щит рядом с левой рукой Лукаса. Он по-прежнему не поднимал глаз.

В любое другое время Экспиравит даже не попытался бы сделать то, что решил сделать теперь. Он взял бы свой тагельмуст, натянул бы его на безобразную свою рожу и, возможно, выразил бы извинения. Но сейчас он с вызовом вздёрнул острый подбородок и вышел Морканту навстречу.

– Неужели это так невыносимо? – прорычал он, поймав его бегающий взор. – Неужели на меня даже ты смотреть не можешь – рыцарь, боец, повидавший столько дряни и крови, прошедший пытки и каторгу?

Массивная фигура Морканта замедлилась, и он, ощупав взглядом сапоги Лукаса, решительно уставился на графа. Он явно пытался не отводить глаз от его красных зенок, чтобы не было соблазна рассматривать уродства выпученных сосудов под тонкой, как кисея, белой кожей. И этим мрачным, продолжительным созерцанием он дал Экспиравиту понять, что тот напрасно пытается доказать ему его слабость. После чего сухо отвернулся к Лукасу. Тогда Экспиравит унял свой порыв, подобрал с паркетного пола тагельмуст и, надевая его на себя, отправился к выходу.

За резными створками его встретил Кристор. Навечно взъерошенный и седой, он теперь был серым, как пепел, и клыки у него частенько задирали губу. Теперь он тоже предпочитал короткий камзол и плащ, что напоминал крылья летучей мыши. Но при всём при этом он умел выглядеть всё так же назидательно и укоризненно.

– Экспир, послушай, – хрипловато молвил он и перегородил мрачному графу дорогу. – Здесь ты был бессилен. Лукас умер мгновенно, и ничто на этом свете не смогло бы спасти его. Ты не успел бы, даже если бы очутился там секундой после рокового выстрела. Но Освальду ты мог помочь.

Экспиравит поглядел на него исподлобья. Да, Освальд ещё подавал признаки жизни, когда неравнодушная паства выловила его на набережной. Жрец бесславно утонул во время безумного ливня той ночи, смешавшись с содержимым ближайшей выгребной ямы. Он отлично служил делу графа, но тот и не подумал бы пойти ради него на такое.

– Смерть увенчала его, – оскалился Экспиравит. – Дополнила и улучшила его судьбу, как он и мечтал, утопив его в дерьме. Кто я такой, чтобы вмешиваться в замысел Божий?

– Но его ещё можно было вернуть…

– Ничего ты не понимаешь в деяниях Богов, Кристор.

Кинув взгляд на часы, он понял, что ещё успеет до рассвета собрать военный совет.

Средь пляшущих свечей в бергфриде он, преисполненный глухой ненависти, сам встал над картой с расстановкой сил.

– Флот – держать у берегов острова, пока не закончится это безумие штормов. Солдатам – сбор. Артиллерию подготовить. Время отдыха прошло; и… а, вот и вы, мисс чародейка, – и он угрожающе улыбнулся под своими тряпками. Валенсо привёл её – ещё более исхудавшую, бледную, глядящую на генералов испуганным зверем. Но при этом её острые плечи, вышколенные, по-прежнему держали высокую ровную линию, как у дворянки. Валенсо не без удовольствия пихнул её в спину, заставляя подойти прямо к карте. Всё равно она не увидела бы в фигурках кораблей и солдатиков ничего такого, чего не знала.

– Мисс Эйра, ваш дар нужен нам, как никогда, – прошипел Экспиравит. – Раньше я грозился изгнать вас из Летнего замка за вашу любовь хранить свои женские тайны. А теперь, напротив, я отпущу вас – и вашего сына, конечно же – только если вы доведёте начатое до конца. Самое время сказать, где Эпонея. Взывайте к Богам и к чертям, к кому пожелаете; я хочу чётко знать, куда идти. А вы хотите сохранить голову на плечах, чтобы юный виконт не отправился в сиротский приют. Приступайте.

Валь обливалась холодным потом. Она вытащила из сумки доску для разговора с духами и планшетку-указатель. Локти била мелкая дрожь, а глаза сами прятались от многочисленных пытливых взоров. Валенсо глядел победителем, генералы осуждали, а Эскпиравит смотрел взглядом судьи, решающего, жить ей или умереть.

Надежды оставили её душу. Она уже не могла верить, что Адальг придёт за ней. Даже если бы он хотел, у него уже не осталось на то никаких военных сил. Он вытащил отсюда Эпонею, а она… она сама не пожелала пойти ему навстречу. Подумать только! Сидя в донжоне во время штурма, она думала тогда, что ей будет не хватать этой игры в магичку. Она ещё не подозревала, как глубоко погрузила себя на дно болота. Самонадеянностью, гордостью, принципиальностью, дуростью! Как она мечтала о том, чтобы Адальг простил ей это, чтобы возвратился за ней в это логово смерти! Она запуталась в тенетах своей лжи, потеряла клык Халломона, раскрыла почти все карты и осталась не занесённым над вампиром клинком, а истошно жужжащей мухой, влепившейся в сотканную им паутину.

Она уже не знала, как ей выкручиваться, если будут спрашивать про «баронессу»; но всё, чего она хотела, – это не оставить Сепхинора брошенным в логове кровососов. И поэтому решила пойти на крайние меры, воспользовавшись самым убедительным и самым богохульным из средств. Чтобы получилось, надо было со дна своей души соскрести ещё немного уверенности. Хотя бы горстку.

– Я буду говорить с духом баронессы Вальпурги, – выдавила она из себя.

– Откуда ты знаешь, что она мертва? – вскинул бровь Валенсо. – У меня возникло ощущение, что она просто очень удачно убежала.

«Ага, как же, тогда это бы заставило вас задаться вопросом – уж не ради баронессы ли Адальг грудью бросился на брендамскую бухту? И баронесса ли это, в таком случае, была?»

– Вы спрашиваете у провидицы, откуда она знает, жива ли её лучшая воспитанница? – огрызнулась Валь.

– Та самая воспитанница, которая растила твоего ребёнка от своего мужа? Не сомневаюсь, у вас была сильная духовная связь, – чуть не подавился смехом Валенсо. И Валь гаркнула:

– Все, кто не верят в моё искусство, должны уйти! Господин граф, ну вы-то будьте милосердны; как я могу делать свою работу, если мне мешают? Любой дух оскорбится таким отношением, а уж дух леди Вальпурги тем паче не пожелает видеть вашу солдатню и вашего этого Валенсо!

– Да будут прокляты мои потроха, если ты действительно не напрасно тратишь время на это шарлатанство, – сплюнул Валенсо и, забрав со стола кипу помятых бумаг, отправился в соседнюю залу. За ним последовали один за другим генералы, оставив только самого графа и Кристора. Валь поглядела на них исподлобья и аккуратно расположила на столе доску. Полированную, гладкую, как клинок убийцы. На ней планшетка могла сдвинуться даже от одного дыхания.

– Потушите свечи, – велела Валь загробным голосом. И тут же чертыхнулась про себя, вспомнив, что как раз эти двое будут в темноте видеть лучше неё. Это уж точно не поможет ей выдать ловкость рук за магию.

Если б у неё было чуть больше времени на тренировки… Она поняла только, что надо любым способом расслабить кисти и не напрягать ни единой жилки. Чтобы выглядело так, будто бы невидимая сила сама передвигает планшетку в форме карточного символа пик и дырочкой посередине.

«С ума сойти, я устраиваю сеанс спиритизма вампирам. Я ещё жива или уже попала в чистилище идиотизма и несуразицы?»

Самым тяжёлым решением по-прежнему было то, какой ответ нужно им дать. Конечно, то, что Эпонея мертва, было бы лучшим вариантом. Но вдруг Адальг триумфально объявит её возвращение – и что тогда? Можно будет сказать, что призванная «Вальпурга» соврала им во время разговора. Потому что даже мёртвая, баронесса та ещё штучка.

Или ответ про смерть будет слишком неправдоподобным… Скорее даже – вызывающим гнев. Вот это станет настоящей бедой,.

– Указательными пальцами коснитесь планшетки. Не давите на неё, просто дотроньтесь, – продолжала она, пытаясь сделать свой голос внушительным. В полумраке глаза вампиров сверкали ярко и хищно. В какой-то момент ей даже подумалось, что ей должно быть страшно вовсе не от своего вранья, а от такой компании. Как уморительно даже думать о таком! Но они, сев вокруг, выполнили её повеление. Она и сама приставила палец к полированной поверхности и передвинула планшетку ровно на центр деревянной доски.

– А теперь перестаньте на меня так по-волчьи глядеть и сосредоточьтесь, – продолжала она, зная, что дерзит, но теперь уже из образа выходить было бессмысленно. – Мы будем говорить с леди, островной леди, и это требует уважения и терпения.

– Мы все внимание, – прошелестел Экспиравит. И, глядя в его звериные очи, Валь почувствовала, что если её уличат в мошенничестве, её разорвут здесь же.

В горле пересохло, но Валь не давала слабину. Как всегда, она старалась держать спину и не ронять достоинство. «Вперёд!» Она повторила трижды:

– Дух леди Вальпурги Видира Моррва, явись!

Все трое таращились на доску. Незаметно дрогнуло плечо, и вместе с ним шевельнулась и планшетка. Ветерок удачно пошевелил волосы на их головах, будто кто-то вошёл в помещение. Валь напустила на себя впечатлённый, глубоко трепещущий вид.

– Ты здесь, Вальпурга? – прошептала она.

Не сорваться, не напрячься. Валь повела пальцем и перевела планшетку так, что та остановилась над словом «да». Главное было не поймать глаза ни одного из вампиров, иначе останется только умереть от страха.

– Пожалуйста, – убедительно заговорила она. – Ответь нам. Ты стала жертвой войны, которой не было бы, если бы Эпонея подчинилась клятве своих родителей. Теперь ты надо всем, ты знаешь всё. Скажи нам, где она?

Валь сделала глубокий вздох и отыграла характер своего псевдо-призрака – «нет». В глазах забегали мушки, отражаясь от графского перстня.

– Прошу тебя, – продолжала она умоляюще. – Если ты не поможешь нам, Змеиный Зуб будет ещё долго мучим войной. Клятвы должны исполняться. Ты это знаешь, Вальпурга. Пожалуйста!

Говорить, что Эпонея мертва? Или всё же нет? Кажется, нет. Вампиры не растроганы и не впечатлены. Они терпят только до тех пор, пока её представления могут принести им пользу. Но что тогда?

Плечо снова дрогнуло, и планшетка колыхнулась на одном месте, будто бы повторяя «нет».

– Просто назови одно слово, – нервно пробормотала Валь. – Просто скажи, где…

Тут планшетка резко отъехала в конец алфавита и встала на букву «Э». Валь была уверена, что не двигала её. Разве что свело мышцу, и она уже действительно сошла с ума, делая то, чего не собиралась. Потом р-раз! «Д». «О». «Р».

«Кто это делает?! Экспиравит, Кристор?!» – ей казалось, что она уже сама дрожит так, что две полированные поверхности легко создают иллюзию ответа. Чей палец упёрт? У Кристора? Кажется, да, потому что Экспиравит касается планшетки одним когтем.

«Т». «А».

Что он хочет сделать? Помочь ей?! Кристор, может быть, на это способен. Но…

– Эдорта?! – сама не веря тому, что говорит это вслух, озвучила она.

«Да», – ответила ей доска. Доска! Ответила!

– Да кто это делает?! – взвизгнула она, заставив вампиров дёрнуться от неожиданности.

«В». «А». «Л». «Ь». «Т»…

Валь заверещала и отпрыгнула от доски, опрокинув стул. Глазное яблоко тут же кольнуло болью, будто острой соринкой. Она зажмурилась, не веря тому, что успела увидеть, не понимая, что происходит; а когда подняла веки, левый глаз её залился кровью: лопнул сосуд.

– Чего же вы испугались? Похоже, дух ушёл, – хмыкнул Экспиравит.

«П»? Не может быть. Она своими глазами видела, как буква остановилась на «Т». Вальтер!

Нет, это невозможно! Она просто рехнулась. Вот уже и в голову ударило, так что в глазу потемнело.

– Мисс Эйра, вам нехорошо, – Кристор поднялся на ноги и с подозрением взглянул в её глаз. – Похоже, эти сеансы непросто вам даются. Идите, отдохните. Ответ мы получили. Да, Экспир?

– Определённо, – задумчиво протянул вампир.

Валь схватила свою сумку и бросилась наутёк, позабыв у них свою распроклятую доску.

Она не могла об этом думать. Просто не могла. Это был Кристор, она знала. А «Т» ей, очевидно, почудилось. Они же близко. Ей надо просто вернуться в крыло алхимика, к Сепхинору, просто сесть с ним рядом и забыться, не вспоминая увиденное.

Всё, что удерживало её в этой жизни, сейчас помещалось на кушетку в покоях алхимика. Лишь Сепхинор, её величайшая слабость и величайший подарок, давал силы не сдаваться окончательно. Она подошла к нему, неспособная без боли смотреть на его совсем не румяное лицо. Шаги её были почти бесшумными. Но он не спал; он ощутил её приближение и открыл запавшие глаза. А потом, узнав её, улыбнулся и подтянул повыше к подбородку шерстяные одеяла.

– Ма, – прошептал он. – Ты же ма, да? Официально?

– Абсолютно, – улыбнулась она в ответ и опустилась на уже примятое ею место рядом с его боком. Стоило оказаться рядом с ним, как легко удавалось закинуть за спину, куда-то в котомку плохих воспоминаний, ужасы спиритизма. Затем погладила его и всмотрелась в его губы, чтобы убедиться, что они перестали быть синими. – Правда, я всё ещё чародейка.

– А-а… – понимающе протянул Сепхинор. И потянулся. – Ну ладно. Это неважно.

Он обеспокоенно стал всматриваться в её потемневший от пролитой крови глаз. А она отмахнулась, давая понять, что это пустяки. Тяжёлые шторы качнулись от ветра, задувшего через форточку, и затрепетали крупные листья монстер. В разбитом, разломленном мире Вальпурги не осталось уже ничего, кроме ощущения, что то, что и есть сейчас, – и есть мечта. Где тихо и спокойно. Где за окном шепчутся яблони, которым скоро придёт пора зацветать. Враги, друзья и просто люди-никто, сколько бы их ни было вокруг, не имели значения. Был лишь полумрак этой комнаты и блестящие глазки Сепхинора.

Им даже сказать, как ни странно, было нечего. Хорошо было просто быть друг подле друга и не вспоминать ни о чём.

Взвилась в саду соловьиная трель. И стало тепло на душе, будто целебная мазь легла на рану.

– Ма, – шепнул Сепхинор. – А ты сама видела его?

– Его? Нет, – Валь свела брови, поглядев на мальчика обеспокоенно.

– Он ужасно страшный. Словно иссохший и затем утопленный мертвец. Но при этом он вытащил меня. Как и сэр Лукас. Значит, я ему тоже должен. За сэра Лукаса тоже.

«А ведь я тебя сама этому научила», – подумала Валь сокрушённо. – «Но если бы я сама следовала тому, чему тебя учу, я была бы святой. А так я всего лишь неумелая интриганка, что запуталась в собственных обманах и почти сошла от них с ума».

– Он поступил как мужчина. Прежде всего не забывай, кто он. И кто ты.

– Он наш враг. Но острову уже не быть свободным. Будем ли мы до конца жизни через стенку от врага?

– Я не знаю, милый, – честно ответила Валь, и впервые её плечи ссутулились по-настоящему, придавленные чугунным бессилием.

Её надежда отсидеться вместе с Сепхинором рухнула, когда двумя днями спустя Кристор сообщил ей, что вампир требует от неё отправиться вместе с авангардом в Эдорту. Кристор сам предложил присмотреть за мальчиком. И, укоризненно глядя на её затравленное выражение лица, спросил:

– Мисс Эйра, ну неужели вы мне правда настолько не верите?

– Глядя на то, как вы вошли, облизнувшись, и запахнулись, как нетопырь, в свой плащ, – не очень.

– Это дурные вампирские привычки, а не скрытые знаки кровожадности.

– Я не смогу спать по ночам, думая о том, что…

– Вы же с Экспиром едете, вы и так не будете спать по ночам.

Валь упрямо сдвинула брови. Она понимала, что Сепхинор, пусть и под надзором уважаемого мистера Эрмигуна, всё равно останется в качестве заложника. И что её разума уже не хватает, чтобы что-то придумать – какой-то побег, подмену… последние жесты Сопротивления угасли, потонули. Всегда можно обратиться к Кее, но она со своей новорождённой заслуживает покоя.

Может, надо было уже смириться с судьбой? Если вампиру готов был ответить сам Вальт…

– У меня здесь ассистирует лорд Себастиен Оль-Одо, он мой ученик, если вы помните, – продолжил убеждать Кристор. – Он из так называемых звериных дворян. Или как их там? Ему-то вы доверили бы своё чадо?

Сепхинор хмыкнул и посмотрел на мать утешающим взглядом. Он всегда был чересчур понимающим для такого маленького ребёнка, которому следовало проявлять все формы эгоизма, а не ангельское смирение. И оттого было ещё тяжелее.

– Ладно, на самом деле, я вам верю, – наконец вздохнула Валь и поднялась на ноги, оправив смявшийся подол, расшитый звёздочками. Надо было бы ещё навестить наконец Девичью башню, где Эми осталась одна. Моркант, кажется, прибегал к ней при первом удобном случае, но Валь чувствовала, что что-то неладное сталось с домом – за исключением, конечно, того, что солдаты Адальга пристрелили Германа сидячим в стариковской коляске. Валь не стала бы их за это винить, потому что могла предположить, что у него в руках был тот самый револьвер. Ну или просто потому, что уже не испытывала к семье Глена даже крох той натужной любви, что она с трудом в себе взращивала согласно «Своду законов, коим жена подчиняться должна».

Однако, по счастью, она просто не успела добраться до дома прежде, чем её потребовали в свиту Экспиравита. Так что она оделась в амазонку потеплее, спрятала лицо под шляпкой с вуалью, поцеловала напоследок Сепихнора и отправилась к Фиваро. Жеребец пришёл в норму и, видимо, даже не догадывался, что больше никогда не помчит в бой своего именитого седока.

Авангард уже выступил по тракту в предгорья, и им с графом оставалось лишь догонять основной блок войска. Гуськом они трусили вдоль марширующих по мокрой весенней дороге солдат. Мерно ударял барабан, регулирующий шаг, и сжималось сердце при виде того, как чёрная река головорезов проникает всё дальше и дальше к сердцу острова. Экспиравит не оборачивался. Тёмный расшитый серебром плащ стлался за крупом его тараканистой Мглуши. Валь тоже погрузилась в себя. Она не отрывала глаз от проплывающей под ногами молодой поросли осоки. То там, то тут ещё мягкие стебли перемежались цветущей пушицей. Растрёпанные колоски белели под копытами Фиваро, иногда то красноватые, то рыжеватые. Валь всегда любила пушицу, символ тёплой весны. Но сейчас она была слепа от ощущения полнейшего поражения.

Зачем она так поступила с Адальгом? Она должна была пойти ему навстречу. Разве ей было не очевидно, что муж будет прежде всего беспокоиться о своей супруге? Он же не Глен, которому даже сдохнуть захотелось напоказ. Он сделал всё для Эпонеи, и это лишний раз напоминало ей, что он единственный достоин её обожания.

Вот только… что-то кололо холодком, что-то странное. В самой глубине грудной клетки. Может, обида за то, что он бросил на произвол судьбы Брендам? Или какое-то странное недоверие, в котором боязно было себе признаться?

Вновь и вновь возвращаясь к своим тягостным думам, Валь напоминала себе, что должна разгрести то, что натворила. Что-то сочинить в случае, если лорд Онорис Эдорта выдаст её тайну в обмен на милость для города. Или в случае, если там же, на месте, от неё потребуют показать пальцем. Хорошо, что ещё не вернулся Валенсо; можно будет хотя бы потянуть время. Но сколько? Сколько ещё будет тянуться её тягостный огрызок жизни, исход которой Освальд уже предсказал? Если правильно трактовать его слова, не иначе как её разорвёт на куски Экспиравит. Надо ли для этого быть прорицателем?

Может, проще сразу сдаться?

Но тогда она больше не увидит Сепхинора.

Валь поджала губы и поняла, что слёзы сами льются из глаз. Уже давно не благородная кобра Змеиного Зуба. Всего лишь жалкий бумсланг, сам себя укусивший за хвост.

Всю ночь они поднимались выше и выше к горам. Миновали долину с кристально чистой рекой, взобрались по серпантину и окунулись в изумрудные луга, свежие, как дыхание заснеженных вершин. Заросли эстрагона, примятые солдатами, упорно пытались поднимать острые листочки. Пахло пустырником и придавленной мятой.

Они провели какую-то часть светового дня, отдыхая на одной из овечьих ферм, а затем продолжили свой путь – солнце, и без того закутанное в облака, очень быстро опустилось за горную гряду. Уже в шестом часу вечера оба вновь были в седле. И примерно к полуночи, миновав поворот на Лубню, они добрались до Васильков. То была деревня в горной долине, занявшая подъём к перевалу, через который можно было попасть в Эдорту. И последний оплот защитников острова.

Тут их встретили воины островного народа. Вместо морских стражей на бронированных лошадях здесь были в почёте так называемые ловчие – опасные и быстрые бойцы, зачастую дружные со своими охотничьими соколами. Они рассекали верхом на резвых горных лошадках, которых здесь называли мегрилями. Но основная часть эдортской армии состояла, конечно, из ружейников и мечников. И она явилась с намерением показать, что всё ещё владеет высотой над Васильками, хотя всё змеиное дворянство города прибыло на переговоры.

Беседа состоялась на подходе к деревне. Ручей рассекал просеку меж вязов и клёнов, и синяя луна иногда выглядывала, чтобы превратить весенний пейзаж в картину из инея. Валь, натянув поводья, удержала Фиваро среди рыцарей-летучих мышей, чтобы он по привычке не последовал за Мглушей. А Экспиравит выступил вперёд, сопровождаемый Моркантом. Лорд Онорис Эдорта, многоуважаемый брат леди Сепхинорис и вальпургин дядя, выехал ему навстречу вместе со старшим из Олланов. Они заговорили.

– Итак, я надеюсь, мы друг друга поняли, – оборонил Экспиравит свой шёпот в звон ручья. – Вы передаёте мне Эпонею. Я знаю, что она теперь у вас. Взамен мы не входим в ваш город и просто требуем от вас дань.

Казалось, его услышали даже в строю за спиной у дворян. Одетые в сизое ополченцы и рыцари во все глаза высматривали в нечестивом графе что-то необыкновенно ужасное. Но не видели ничего за его аляповатой маскарадной маской носатого и скуластого злодея. Валь же искала глазами знакомых среди украшенных гербами дворян. И с замиранием сердца увидела гремучку на синем стяге, овившую сиреневую примулу. Герб Эдортской правящей семьи, а под стягом – всадница в вечно траурных одеждах. Мама.