Змеиный Зуб

Экспиравит переглянулся с Валенсо. Вот уж воистину пример злодейского логова.

– Доставай их и в госпиталь, – велел он тайному советнику. Тот спешно стал возиться с отмычками под благодарные рыдания аристократки. А сам Экспиравит пошёл дальше.

Это давалось ему непросто. Новый рядок ступеней погрузил его в ещё более тяжёлый кровавый дух. По жилам пробежалось искристое возбуждение, даже спина стала ныть меньше, а шаг сделался быстрее. Как сочетать своё хищное нутро с человеколюбием? Как видеть в тех, кто смотрит испуганными глазами не жертву, а достойного сострадания сородича?

Он открыл кованую дверцу, ведущую ещё глубже, и оказался в холоде мясного склада. На виду болталось подвешенное под потолком тело, и кровь с него стекала в керамическую чашу. В земляных нишах хранились руки и ноги. Граф не стал туда смотреть, а прошёл ближе к единственному освещённому месту. То лунный свет проникал сквозь крошечное оконце. Он обрисовывал змеиного истукана в саду Летнего замка, и потому длинная тень бога Рендра ложилась на студёную почву.

Чутьё не обмануло Экспиравита: как только он показался, так сразу зазвучали подобострастные шаркающие шаги. Освальд вышел к нему, кутаясь в свою рясу и шерстяную шаль, и кубок с кровью подрагивал в его руках.

– Забавное зрелище, не правда ли, – бархатно проговорил жрец и указал взглядом чёрных глаз на силуэт истукана. – Днём я закрываю это окошко, чтобы не повышать здесь температуру. А ночью он будто глядит на меня. Глупый бессильный бог зверья.

Экспиравит поднял голову чуть выше и посмотрел на него из-под полуопущенных век. Он ничего не ответил, только сильнее опёрся о свою трость.

– Угоститесь, милорд, – предложил Освальд. – Выпейте за отраду, которой вы стали для города. Дворянам суждено умереть. А простолюдины и мещане уже превозносят вашу мудрость, чудовищность и силу. Таков дар Схолия. Вы перестали запрещать себе охоту, перестали цепляться за жалкие надежды стать одним из людей и стали выше них, – и оттого он принёс вам победу и поклонение. Не без моей помощи, разумеется. Но я счастлив был послужить вразумлению этих земель.

Экспиравит хранил молчание. Затянутые паутиной зрачки неотрывно глядели на схолита.

– Не хотите? – истрактовал его безмолвие Освальд. Он пожал плечами и приложился к кубку. Холодная, разжиженная змеиным ядом кровь сдобрила багрянцем его тонкие губы. И отвращение сдавило глотку вампира. Впервые, наверное, в жизни.

Жрец допил и отставил кубок в одну из земляных ниш. Затем расстегнул свой тугой воротник и взглянул на вампира взором, полным спокойствия и решимости. Повисла пауза.

– Что это значит? – сухо поинтересовался Экспиравит.

– Вы пришли меня убить, милорд. Я готов. Для меня это будет честь.

Вампир вскинул брови. При одной этой мысли ему стало омерзительно. Хотя, надо сказать, интуиция у схолита была что надо. Экспиравит вздёрнул губу и бросил:

– С чего ты взял, Освальд?

– Я неправ?

– Неправ. Ты мой проповедник, ты верный сын Схолия и человек, который сделал мою охоту правомерной. Я не вправе что-либо делать – он сам заберёт тебя, когда посчитает нужным.

Уголки губ Освальда поднялись. Он застегнулся и молвил с нотой ехидства:

– А мне почему-то начало казаться, что вы, милорд, остались всё тем же наивным гуманистом, каким и были. Освободили моих пленников и пришли по мою душу, ведь, должно быть, я нарушил ваши законы.

– Ты действительно преступил их. Тебе не дозволялось вершить правосудие.

– Но я знал, кого беру. Знал, кто заслуживает, знал, кого не будут искать. В этом моё искусство.

– Ты хорош в том, чтобы быть хищником. Я понимаю, что угощения для меня ты собирал не в высокогорных родниках. Однако теперь я охочусь сам. Один. И тебе советую поумерить аппетиты, – хрипло выговорил Экспиравит и сделал шаг назад, покидая круг лунного света.

Освальд не сходил с места. Задумчивый, он сказал вслед:

– Я доволен тем, что вы стали лучше слышать голос Бога Горя. Это очень не зря. Он ожил в далёких краях, где безымянный воин света высвободил его из-под долгой стражи. Он явится в мир, чтобы отыскать Дитя Горя… И тогда – о, тогда настанет ваше тёмное время.

19. Последний номер

Музыка гремела в зале «Рогатого Ужа» и гулким эхом отражалась в гримёрке. Танцовщицы бегали туда-сюда, задерживаясь у зеркала, и их пышные белые, розовые, жёлтые юбки из страусиных перьев задевали руку Эпонеи, на которую она облокачивалась. Целый оркестр играл в основном зале кабаре, и впервые зрительских мест по-настоящему не хватало. Всё благодаря ей. Потому что она зазвала сюда Лукаса, а он – графа Демона, а уж за такими «героями» пришло бы всё приезжее население Брендама. И это должен был быть конец мучениям, конец пряткам и притворству. На исходе второго часа ночи она покинет ненавистный остров, а все мятежники, разевающие рты на представление, подавятся порохом.

Но её смущала леди Мак Моллинз. Она, отощавшая, подавленная, лила бесконечные слёзы над партитурой. И не было похоже, что собиралась гримироваться и выходить в последних сценах. Эпонея попыталась спросить у неё, что происходит, но та не могла даже говорить. И оставалось лишь сидеть в кресле и, не обращая внимания на артисток, мрачно глядеть на её муки.

Потом пришёл Банди – он, вроде как, заведовал здесь всем. Тайные агенты короля велели ему исполнить план побега леди Эпонеи от и до, но он вывернулся и в итоге поставил ей ультиматум, что он сделает это, только если она заберёт с собой его и мальчишку Вальпурги. Эпонея нехотя согласилась. Ребёнок привлёк бы лишнее внимание, но Банди, очевидно, боялся, что возможная встреча с матерью заставит ту потерять волю и разрушить все их планы. А ещё, что уже логичнее, опасался за свою шкуру в случае, если диверсия провалится. Ведь, как-никак, это было его кабаре. И это значило, что запрятанные в погребе ружья, бочки с порохом и два десятка револьверов тоже его.

– Леди Мак, ну что вы, – сочувственно молвил Банди и склонился к одетой в траурное даме, положив руки ей на плечи. – Вы же так долго учили эту песню. Вы сможете её исполнить, у вас прелестный голос.

– Не смогу, – всхлипнула леди Мак и оторвала ладони от опухшего заплаканного лица. – Гленда написала её для лорда Барнабаса Хернсьюга. Я её не осилю. Я буду рыдать от первой скрипки и до последнего отзвука рояля. Она… она о любви. О той большой любви, ради которой она жила.

– Ну-ну, милая, там они наконец вместе; там нет ни законов высшего общества, ни титулов, ни брачных договоров, только счастье, о котором они и мечтали, – тактично не упоминая свалившуюся ему на голову осиротевшую Бархотку, Банди склонился над леди Мак и пробежал глазами по тексту. – Леди Моллинз всегда казалась мне очень строгой женщиной, но эти строки действительно трогают за душу.

– Я не смогу! Она должна была их петь. И вовсе не Демону!

– Я понимаю. Но Демону придёт конец. Леди Вальпурга нашла, как убить его. Как только закончится последний номер, она вонзит кинжал ему в сердце, а мы перестреляем всех генералов. Мы заберём вас в Харциг с собой, если вы желаете!

«Интересно, как ты договорился с Моркантом», – свирепо подумала Эпонея. У неё уже щека вспотела, потому что она подпирала её рукой весь вечер. – «Он-то стоит там, между Вальпургой и графом, на балконе, и он будет защищать своего гнусного вампира. Вы, наверное, решили, что кто останется жив, тому и повезло? Или просто не встретитесь в узких коридорах закулисья, а намеренно разбежитесь в разные стороны?»

Банди утверждал, что Моркант никогда не причинит вреда Вальпурге. И поэтому, если она справится с Демоном сама, он не встанет между ними. Но если она не сможет…

Как его одолеть, если он воплощение ночи, посланник Бога, ужас, вышедший из сердец людей? Если кто и может противостоять ему, то это, конечно, Валь. Хотя Адальг не смог. А Адальг был рыцарем.

Эпонея не верила, что они действительно уничтожат всю верхушку мятежников. Скорее всего, Вальпурге сегодня должен был прийти конец, поэтому позаботиться о её сыне королева посчитала своим долгом. Во что она верила, так это в лодку, что уже сейчас ждала её в порту. Но, чтобы выйти из бухты незамеченными, они должны дождаться нападения остатков королевского флота на корабли Эльсингов. Люди Адальга клялись, что это будет ровно в два часа ночи. Один из них следил за бухтой из подзорной трубы на самом верхнем этаже. До двух часов ночи они собирались дотянуть это представление любой ценой – чтобы хотя бы немного отсрочить тревогу в городе.

Тягостнее ожидания была только мысль о том, что надо бы выйти к Лукасу. Она ему сказала, что заглянет к подруге в гримёрку и вернётся к нему за столик в первом ряду. Но в итоге так и осталась тут, не желая видеть его больше. Ей хотелось думать о море, о дворцах Харцига и пальмовых садах Ририи, держать руку на револьвере и душой уноситься за пролив. А не слушать его натужные мальчишеские комплименты и не смотреть в его глупые жеребячьи глаза.

– Нет, Банди, не надо! – продолжала раздражающе скулить леди Мак. – Мы не покинем остров. Папа скрывается где-то в предместьях, а я здесь с Бархоткой. Это вам надо бежать. Вы и бегите. И… я знаю, что подвожу вас, я знаю! Но пожалуйста, не ждите, что я это спою! Я не в состоянии.

Банди прикрыл глаза и мысленно досчитал до пяти. Затем коротко кивнул и выпрямился. И обратился к мисс Матильде Гельждар, балетмейстеру:

– Мисс, а есть ли ещё какие-нибудь номера, которые ваши дамы смогут спеть и станцевать, если останется ещё время?

– Вы шутите что ли? – жгучая брюнетка, мисс Матильда была уроженкой большой земли, и её по-женски роскошная уверенность чувствовалась в каждом взмахе веера. – Мы и так сегодня выжимаемся до последнего. У нас ничего нового даже в репетициях не было.

Леди Мак оттого разрыдалась ещё горше. И, не выдержав, Эпонея оторвалась от кресла. Затем подошла, взяла у неё из-под носа ноты и скептически пробежала по ним глазами. Банди с надеждой наблюдал за ней.

– Если так сложно петь именно это, почему леди Моллинз не выберет что-нибудь другое? – сухо спросила Эпонея, решив, что песня хороша, но слишком уж сентиментальна для её циничного настроения.

– Я другого не знаю, я только недавно закончила учиться. Всё остальное – это распевки да всякие молитвенные гимны, – прошептала несчастная Мак.

– Мы обещали публике романтичную песню собственного сочинения, – добавил Банди. – Но для вас, ваше величество, это было бы…

– Опасно? – насмешливо спросила Эпонея. А затем опустила партитуру. – Да, может быть. С другой стороны, так иронично, не находишь? Я такое исполню без труда. Они посмотрят на меня напоследок, не зная даже, что это я. А потом отправятся на рога к Схолию. Кажется, во мне достаточно пороху, чтобы это сделать!

– А ещё что-нибудь вы знаете, если надо будет тянуть время?

– Чего я только ни знаю. Не волнуйтесь; я заткну револьвер сзади за пояс под свой траурный плащ, и, в случае чего, убью кого-нибудь прямо со сцены. Надеюсь, в честь моей дерзости поставят пьесу. Когда-нибудь.

Она подхватила подол и уже собралась уходить из гримёрки на верхний этаж, чтобы отрепетировать, но затем обернулась и попросила:

– Пошлите кого-нибудь передать сэру Лукасу Эленгейру, чтоб радовался: я буду петь.

Посыльным этим оказался Сепхинор. Он и так бегал по всему «Рогатому Ужу», разнося сообщения разной степени секретности, так что для него это было не впервой. Правда, теперь за ним неотступно ходила Бархотка. Он не сердился, хотя иногда она мешала. Но он знал, что она будет по нему скучать, когда он уедет.

– Только не говори ничего при сэре Лукасе, поняла? – наказал он ей. Он был одет, как и прежде, в штаны на лямках, рубашку со стоячим воротником и бежевый пиджачок. Так что его официальный статус сотрудника заведения не подвергался сомнению. Ну а Бархотка изо дня в день напяливала на себя одно и то же платье тёмно-синего цвета, что заменяло ей траурное. И к нему уже прилипла шерсть живущих на конюшне котов.

– Угу, – согласно кивнула она. Все её колкости давно растворились и превратились в отстранённое безразличие. Но его она из виду не упускала. – Я просто подожду тебя вот тут, за занавесом. Но ты сразу обратно, да? Ты же не уезжаешь ещё?

– Да не уезжаю, не уезжаю, – заверил её Сепхинор и сбежал по лестнице, а затем вынырнул из-за багряной парчовой шторы в шумный зрительный зал.

В полумраке меж столиками сновали девушки-официантки, одетые так, что мама бы упала в обморок при одном виде их оголённых бёдер и бескрайних декольте. Но Сепхинор привык. Он знал, что они в большинстве своём крайне отзывчивые дамы. А ещё им часто приходится иметь дело с мистером Валенсо за закрытыми дверями, и оттого ему их было жаль, потому что после этого они плакали.

Гремел оркестр, разрывая пространство от пола до потолка. По пути Сепхинор пытался не запутаться в ногах прислуги и посетителей и постоянно задирал голову к балкону. Его полностью освободили, чтобы там сидел граф. Фигура завоевателя, похожая на громадную кладбищенскую горгулью, почти закрывала собой мамин тонкий силуэт. А над ними обоими нависал громадный рыцарь, сэр Моркант, которым оказался мистер М. Сепхинор ещё не мог определиться со своим отношением к его истории, но точно верил, что он благородный человек. А вот дядя Беласк… необязательно.

Но как же одинока была там леди Вальпурга! Как хотелось ему хоть сказать ей, что он есть, что он уплывёт, и с ним всё будет хорошо! Банди запретил это, но… но разве можно взять и не попрощаться? Не о том ли, что забыла сказать маме «Пока», плачет каждый вечер Бархотка? Что, если они больше никогда-никогда не увидятся, а он так и не посмотрит в её доброе лицо напоследок?

Сепхинор взял себя в руки и отыскал плечистого рыцаря Лукаса. Свет, что лился со сцены и отражался от блистающих одежд голосистых певиц, осенял его шевелюру и делал его самого будто бы солнцем в глазах смотрящего. Этот человек Сепхинору нравился. Вот бы он сам понял, что служит гнусному вампиру, и убил бы его серебряным мечом. Но он, кажется, для этого был слишком простодушен. Как и многие другие уроженцы континента.

Подойдя к нему, Сепхинор скосил глаза на пустующее место леди Эпонеи за столиком. И тихонько позвал:

– Господин Эленгейр, я вам принёс слова вашей леди.

Лукас, с интересом наблюдающий за скудным сюжетом, что связывал между собой разные сцены, обернулся и сразу же узнал маленького гонца.

– А, мистер Виль Крабренд, – улыбнулся он весело. – Не думал я, что застану вас в таком месте.

– Я тут работаю, – Сепхинор выпятил грудь. – И хотел сказать вам, что она решила заменить леди Мак на сцене. Леди Моллинз стало плохо, и леди Моррва споёт её партии вместо неё. Поэтому сейчас она пошла репетировать.

– Она поёт? – восхитился Лукас. – Я поражён! Я… я буду ждать её выхода, сколько бы похабщины здесь ни показывали.

– Вы просто слишком благородный человек для такого места, – пожал плечами Сепхинор. – Вы даже не пьёте.

– Леди не любят, когда джентльмены пьют. Но вы, мистер Крабренд, тоже не похожи на младшего официанта. Вы слишком воспитаны, чтобы быть сыном прислуги. Кто же всё-таки ваша мама, которую вы так отчаянно искали?

Сепхинора бросило в жар. Он уже так давно не сочинял сказок и не выкручивался, пользуясь одной и той же легендой своей биографии, что и забыл, что Лукас знает немного другие вещи. Он отвёл взгляд и поспешно попытался собрать в голове какое-нибудь толковое объяснение, но рыцарь мягко ответил ему:

– Ладно, я не буду спрашивать. Я вижу, что расстроил вас, мистер Крабренд. Эта война была слишком непростой.

Он вздохнул, и, глядя на его расшитый золотом дублет, на ярко-зелёный плащ, на гордый рыцарский профиль, Сепхинор ещё раз поблагодарил богов за то, что этот человек такой великодушный.

– Спасибо за понимание, сэр.

– Если вам потребуется моя помощь, я всегда буду рад послужить. Рыцарство стояло и будет стоять на защите мирных жителей.

– Даже от вампиров? – не выдержал Сепхинор. И тут же сказал себе мысленно: «Дурак!» Но ему так хотелось открыть сэру Лукасу глаза!

Тот склонил к нему голову и вздохнул:

– Да, малыш, даже от вампиров.

Он не умел врать, и то, что он врёт, было видно так явно, что Сепхинор усмехнулся. И ответил спокойно:

– Да ладно, сэр, я понял. Не вам объяснять островитянам, что такое – покоряться чему-то, превышающему людей, – и добавил мысленно: «Просто, раз уж таковы законы Змеиного Зуба, я должен отомстить тому, кто обидел маму».

– Вы очень умный молодой человек, мистер Крабренд.

– Спасибо. Я пойду. У меня много дел во время выступления.

– Ступайте и берегите себя, – благодушно ответил Лукас. И вновь поднял глаза к танцующим на сцене артисткам. Оглянувшись на его статную фигуру, Сепхинор подумал, что когда-нибудь тоже обязательно будет таким учтивым и галантным рыцарем. Если, конечно, мама позволит ему завести дестриэ.

Мама…

Он вернулся к Бархотке, но для себя твёрдо решил, что всё же повидает её.

Сама Валь тем временем изнемогала. Страх терзал её больнее вампирских клыков. Зуб Халломона прятался в её широком рукаве – острый как кинжал, смертоносный как укус кобры. Благодаря тому, что она пришла под руку с графом, её даже не подумали досматривать на входе. Сам Экспиравит откровенно скучал, но ему очень нравились солёные печенья – он ел их и без особого интереса бросал взгляды на сцену. Валь едва заставила себя посмотреть на разврат, которым здесь именовалось представление, а всё остальное время прятала взгляд. И то и дело упирала его куда-то в плечо вампира. В его согнутой позе была непосильная франтам стать, в каждом движении когтистой лапы – сдержанность и изящество аспида. Он внушал уважение. Он заставлял бояться.

Что, если догадка про зуб Халломона не верна? Или, будь она даже верна, что, если она просто не сумеет пробить его плоть? Она никогда никого не резала. Она даже не понимает, каким должно быть ощущение в руке. Как не попасть мимо сердца.

«Ты смогла впиться лишь в мальчишку-подмастерье», – грызла она себя. – «Ты, трусливая, как бумсланг, и не нападёшь на того, кто больше. Кто удавит тебя, если ты промахнёшься хоть один раз».

Но Легарн же кусал людей. Потому что она приказывала ему. А сейчас ей приказывает Адальг. Через послов, через шептунов на рынке и гонцов в неприметных одёжах. И она тоже должна пересилить свою природу и нанести финальный удар. Она так мечтала освободить остров – и он будет свободен. Она вернётся домой и обнимет Сепхинора, и никто на свете будет им больше не нужен.

Но почему так дрожало сердце и так держался, не отпуская, взор за треугольный ворот завоевателя?

– Я отойду ненадолго, милорд, – шепнула она Экспиравиту. – Здесь тяжело дышится.

Он степенно кивнул ей в ответ, и она, миновав Морканта, на которого даже смотреть не могла, выбралась в глухой коридор с лестницей. Она прикрыла за собой штору, спрятала лицо в ладонях и сделала долгий, глубокий вдох.

Последний рывок. Последний удар. Да, это сложно. Но если она этого не сделает, она не сможет жить в позоре своего малодушия. Захватчик умрёт, потому что умерли Рудольф, Глен, Венкиль, Димти. Потому что… потому что…

В горле пересохло, и казалось, что даже дышать уже – это подвиг. Такой слабости в руках у неё не было даже тогда, когда граф едва не выпил всю её кровь.

Но он вампир, и охотиться на людей для него так же типично, как и для гадюк – кусать тех, кто кажется им подозрительным.

Но… но…

Она подошла к задёрнутому ширмой окну и оттянула полотно в сторону. Что творилось на улице! Настоящий мартовский потоп. На день рождения Сепхинора всегда лило, но она впервые видела целые дождевые реки, пенящиеся на улицах. Пол под ногами задребезжал от раската грома, смешавшегося с барабанной дробью.

Какой-то конец света. В природе, в городе и в душе.

Вот бы открыть это окно и вдохнуть влажный воздух, набраться мощи родной земли. Чтоб не подвела рука. Она начала возиться с крючком и вдруг услышала шорох за своей спиной. Её такое всегда пугало, будто она делала что-то тайное, за что её могли повесить на набережной. Она резко обернулась и увидела его.

Сепхинора.

В глазах помутилась, и она решила, что сошла с ума. Валь схватилась за голову, а Сепхинор – как всегда маленький, чуть помятый, но вполне настоящий – подошёл с радостной улыбкой и взялся за край её звёздчатой мантии.

– Мисс, не пытайтесь, это окно заколочено накрепко, – вполголоса сказал он. Его лицо сияло счастьем, но речь сохраняла всю присущую ему серьёзность. – Я пришёл вас известить. Чтобы вы не переживали за меня. Я сегодня же уезжаю. И хотел попрощаться.

«Уезжаешь?! С Эпонеей?! И ради этого ты перебрался из Эдорты в Брендам? С кем!? Начерта?!» – град отчаянных вопросов отразился на её лице. Где он был всё это время? Почему он тут? Почему у него не стрижены ногти, не причёсаны волосы, не выглажена рубашка? Почему он кажется таким похудевшим?

– Мисс чародейка? – аккуратно окликнул её Сепхинор. Сухость в горле наконец сменилась слезами. Она опустила руку и накрыла ладонью его кулачок, не позволяя себе сжать пальцы так сильно, как ей того хотелось.

– Всё правильно, – выдавила она из себя. – Так и делай. Не оглядывайся. Не думай.

Как летучие мыши, её со всех со сторон атаковали разнообразные страхи. Как он сбежит? Значит, это Банди заботится о нём? Усмотрит ли он за ним? Как они поплывут в такой безумный шторм? А если в него в этой стычке попадёт шальная пуля? Хватка на руке Сепхинора смыкалась всё крепче. Подступившая к глазам влага грозила смыть фривольный пурпурный макияж. И только его стойкость, воистину рыцарская, не давала эмоциям разорвать плотину сдержанности.

– И вы тоже, мисс, – твёрдо сказал ей мальчик. – Всё получится.

Сердце отбило удар, и Валь поняла, что он прав.

Теперь она не промахнётся, не ошибётся, не проиграет. Этого она себе не позволит, потому что иначе Сепхинор никогда не сможет вернуться домой.

– Тогда за дело, – прошептала она и отпустила его руку. Он тоже сделал два шага назад, поклонился и быстро засеменил вниз по лестнице. Глядя, как он исчезает в полумраке, Валь едва не взвыла во весь голос. Но острие клыка Халломона покалывало её локоть в широком рукаве, и она заставила себя раз и навсегда запомнить, ради кого она это делает.

Сделав вдох и выдох, она нащупала рукой нужную штору и вновь скользнула назад, на балкон, где сидел Экспиравит. Села рядом с ним и ещё какое-то время молчала, безразлично наблюдая за выступлением. Пока не похолодела, понимая: час подошёл. После залпа финальных аплодисментов на сцену вышла роковая певица. И это, кажется, была не леди Мак. Такой величавой, такой плывущей походки не было ни у кого на этом острове. В чёрном траурном платье, в длинном расшитом плаще, что струился вслед за нею, как морская пена, она вышла к людям, уставшим от похабных зрелищ. И остановилась на сцене, озарённая стоящими по периметру свечами.

– Дорогие гости, – молвила она звучно, и в зале стало тише. Экспиравит очнулся от дремоты, а Валь остолбенела, узнав голос Эпонеи. – От имени Моллинзов я ещё раз приветствую вас на нашем представлении. Мы чтим его сиятельство Эльсинга, мы чтим отважных защитников города. И я, леди Вальпурга Видира Моррва, исполню для вас песни, которые мы написали совсем недавно. Это честь для меня, мои дорогие друзья! Первая для нас самая важная. Она о любви. О том, что все мы сражаемся для мира, в котором нас кто-то ждёт. Маэстро, прошу вас!

Дирижёр взмахнул палочкой, и нежные скрипки зазвучали, начиная мягкую, как летний прибой, мелодию. Сыграв вступление, они притихли на несколько мгновений. В полной тишине, под взорами восхищённой толпы, Эпонея набрала воздух – и запела. Голос её, журчащий, как речка на горных порогах, заворожил всех до единого, сплетаясь воедино с узором музыки.

– Жила я до тебя,

Не зная мук и бед.

Не зная, что душа

Не видит жизни цвет.

Но ты пришёл, и боль

Настигла сердце страстью,

Пришёл, и мне пришлось

С тобой в безумье впасть.

Кто знает, почему

Возникло это чувство?

Кто знает, что зажгло

Огонь любовной кузни?

Я знаю только, что,

Истоптанная ложью,

Сражённая запретами,

Смирённая судьбой,

Любовь неосторожна —

Нехороша, безбожна,

Неправедна и тошна,

Но коль пришла – уже теперь

Не сладит с ней ничто.

И каждый миг страданья

Благословлял мой дух;

И слёз горячих реки,

И огнь любовных мук.

Я свет увидела в любви,

Пускай он был непрошен,

Пускай я закрывала двери,

Пускай бежала прочь,

Он настигал меня повсюду,

Слепил меня, стучал в крови.

И я противилась, но вскоре,

Как палачу, преданная в позоре,

Как судие в присяжных хоре,

Я отдалась любви, как морю,

Как горных гряд молчанью,