Змеиный Зуб

Как шелесту равнин,

Я отдалась – и болью

Платила каждый миг.

Не разрывая связи,

Вдвоём, любовь и боль, меня терзали век

И, уходя со временем,

Оставили лишь грех.

Пускай разбито сердце,

И судно встало в штиль,

Пускай нет больше нежности

И сказку съела быль,

Истоптанная ложью,

Сражённая запретами,

Смирённая судьбой,

Любовь неосторожна —

Нехороша, безбожна,

Неправедна и тошна,

Она останется в душе,

Не зная слова «нет».

И так она пропела эти строки, и так залилась она безграничной силой своего оперного сопрано, что трели её вошли в самую глубь внемлющих душ. Но не отзвучало ещё эхо взятого на безбашенной высоте «нет», как Экспиравит вдруг резко поднялся и бесшумно прошёл к зашторенной лестнице. Плащ, взметнувшись вслед за ним, зацепил Вальпургу, и так она и заметила его уход. «Неужели он как-то догадался?!» – ужаснулась она и кинулась вслед за ним. Пальцы нервно теребили рукав, в котором прятался кинжал. Моркант остался позади.

Сигнала не было. Никто не стрелял. Значит, будет другая песня. Оркестр загудел нарастающим вступлением к «Хотела б я, чтоб был ты рядом».

Она нагнала графа внизу ступеней и спросила громким шёпотом:

– Милорд, вы что, так разочарованы пением?

Обернувшись, он весьма обходительно ответил ей:

– Напротив. От него, как говорится, захватывает дух. Так захватывает, что хочется вдохнуть где-нибудь ещё, где не так душно. Например, на улице.

Он подхватил из корзины при входе зонт и вышел в ревущую ливнем ночь. А Валь, растерявшись, просто семенила за ним по пятам. Может, так лучше? Может, ей удастся убить его совсем без свидетелей и без оглядки на Морканта?

– Ну и буря, – пробормотал Экспиравит и раскрыл зонтик. После чего предложил ей свой локоть. И, не зная, что ещё делать, Валь взялась за него.

Как его угораздило решить прогуляться перед самым нападением!

Он держался крыш, но в целом спокойно находил путь по улице, зонтом не давая ливню сбить их с ног. Сапоги разбрызгивали потоки воды. Но лихорадящая паника была так сильна в Вальпурге, что она не замечала неудобств, а задумчивость Экспиравита так крепка, что он тоже не придавал погоде никакого значения. Ноги несли его вверх по проспекту Штормов.

– Что же вы, хотите вернуться в замок? – не выдержала Валь. Всё шло не по плану, она ничего не понимала, но руку буквально сводило при мысли о том, как именно она будет выхватывать клык Халломона.

– Я думаю, так будет лучше всего, – просто ответил Экспиравит. Валь не видела его лица под маской с клювом, но оно казалось ей окаменевшим, будто лишившимся всяких эмоций.

– Но почему?..

– Останьтесь, мисс Эйра, я же не говорю, что вы должны идти со мной.

– Да нет, мне там тоже душно, – соврала Валь. – Но всё же не в том понимании, в каком вам.

– Возможно. Я просто не готов был услышать в пении то, о чём думаю.

Он примолк, и Валь тоже не стала спрашивать. «Нельзя вести беседы», – думала она. – «Палачи, пока не привыкнут, вешают приговорённых с мешками на головах. Чтобы не встречаться с ними глазами, не давать им соблазна заговорить».

Каблуки размеренно отстукивали по брусчатке. Они уже прошли к улице, предварявшей графские аллеи, когда далёкий отзвук содрогнул город. Экспиравит замер и обернулся. А Валь подхватилась, вся леденея от неописуемого ужаса, аккуратно отпустила его локоть и сжала основание клыка в рукаве.

– Странно; это не слишком похоже на гром, – оборонил Экспиравит.

«Сейчас!!!» – прокричала себе Валь и дёрнула клык. И так и оставила кулак спрятанным, встретившись глазами с вампиром.

– Пойдёмте-ка поживее в донжон. Гроза разыгралась.

Он вновь предложил ей руку. И снова раздался грохот – такой, какой сложно было с чем-то перепутать. Он разразился эхом перестрелки и рокотом средь потерянных в дождевой завесе кораблей. Экспиравит резко развернулся, оказавшись к Вальпурге спиной. Он уставился на крупную тень «Рогатого Ужа».

«Ну же!!» – едва не простонала Валь и ринулась к его спине. Она не оставила себе шанса замаскировать этот порыв, она должна была сделать то, что собиралась. Одной рукой она обхватила его под рёбрами, а другой занесла клык, готовый вонзиться в сердце.

И беззвучно упал в потоки струящейся воды. Пальцы просто сделались такими ватными, что даже удержать его не смогли, не то что нанести им смертельное ранение. Страх сковал каждую косточку, каждую жилку, и она не справилась. И теперь не имела возможности ни отпрянуть, ни шевельнуться. Могла только погибнуть, уткнувшись носом в забрызганный чёрный плащ.

Холодная рука легла поверх её собственных. Экспиравит увидел бы этот зуб, если бы не обернулся через плечо. Её исступление, её поражение он не понимал, но мягкий рокочущий голос его отменил конец света.

– Мисс Эйра, не бойтесь. Это последний номер этой войны; больше вы её не услышите.

Она потеряла дыхание, неспособная даже набрать воздуха в грудь. Только смотрела в глаза, красные, как кровавая пучина.

– Идите в замок. Я вернусь. Нет, постойте; я вас провожу. Ну же, мисс Эйра, пойдёмте. Всё хорошо.

Он сам расцепил её хватку и коснулся рукой её спины, призывая идти. Клык Халломона уже соскользнул с ближайших брусчатых камней и, должно быть, утоп где-то в луже. И Валь, не чуя ног, зашагала под руководством Экспиравита и под его зонтом, абсолютно оглушённая тем, чего не сделала.

Что это значило? Что всё кончено? Она не смогла. Он будет жить. Всему конец. Брендам никогда не будет свободен.

Она навсегда останется во лжи, а Сепхинор никогда не вернётся.

Рудольф никогда не будет отмщён.

Она сама… никогда не будет отмщена.

От его ледяной ладони под лопатками разгорался самый настоящий жар, и дышать по-прежнему не выходило. Вуаль вся намокла и тянула полы шляпы ниже. На опустевших без платанов графских аллеях всё потонуло в бурых лужах.

В единый миг всё кабаре разорвалось грохотом. Заложенные у опор и у определённых столиков пороховые тайники грянули, а Эпонея быстрым бегом помчалась прочь со сцены. Взрывов было мало, чтобы убить всех, поэтому отовсюду на разомлевших эльсов ринулись специальные бойцы Харцев, палящие из ружей и револьверов. В дерущей уши какофонии воплей и пальбы Сепхинор едва успел сжать напоследок руки Бархотки.

– Беги тоже! – крикнул он ей.

– Береги себя! – пискнула она ему и пустилась наутёк – в гримёрку, к леди Мак Моллинз. А Сепхинор понёсся закулисным коридором вслед за Эпонеей. Банди присоединился к ним в то же мгновение, грохнув одной из дверей. Королева в длинном траурном платье мчала впереди них всех, и каблуки её стучали так быстро, как у редкого упряжного скакуна. Впереди маячил отсвет приоткрытого чёрного хода. Наружу, в дождь, вниз по проспекту, в порт и в лодки.

Оставался пяток метров, когда прямо перед её носом пролетел убитый шассийский солдат и с грохотом развалил собою несколько ящиков. А вслед за ним в коридор метнулся Лукас. Взъерошенный, с безумными глазами, он с облегчением крикнул:

– Валь! Ты в порядке!

Эпонея без колебаний выхватила из-за пояса револьвер, за секунду прицелилась и выстрелила ему в лоб. Сепхинор даже слова не успел вымолвить. Только уши заложило от хлопка, и струя крови влепилась в стену.

– Сэр Лукас! – вырвалось у него истошным взвизгом. У того была пробита голова, он упал, подёргиваясь, и смерть его тут же нависла над ним. Не понимая, как можно было так сделать, Сепхинор заголосил вне себя от ужаса. Он едва не потерял самого себя – забыл, где находится, перестал слышать пальбу – только смотрел и смотрел на уродливую смерть славного рыцаря, так сильно любившего Эпонею. На то, как содержимое его головы, мешаясь с кровью, растекается по полу.

Банди молча подхватил его на руки и рванулся с ним за Эпонеей. Они без промедления перескочили через ещё горячее тело и вырвались в бурю. А Сепхинор, болтавшийся как тряпичная кукла в руках Банди, остался оглушённым неумолимостью человеческой жестокости.

Он не заметил ни ливня, лупящего по лицу, ни промозглого ветра. Очнулся только когда Банди передал его в руки Эпонее, шлёпнул его по щеке и сказал ему напоследок:

– Просыпайся, парень! Мы почти на свободе. Встретимся на фрегате иль уже на берегу!

И сам помчался, пригибаясь к земле, к другому судёнышку, что пополнялось шассийскими солдатами. Сепхинор, очевидно, очутился в самом надёжном – с королевой и вооружёнными до зубов секретными бойцами Харцев. Гром перестрелки в кабаре здесь перемножался с раскатами корабельных орудий. Дождь застилал всё небо и землю, зубы уже стучали друг о друга сами по себе, а волны взмывали так высоко, будто пытались перепрыгнуть пристань.

– Пора, – глухо отдал приказ капитан их судёнышка. Канаты соскользнули со столбиков, и всплеснули вёсла. Оцепеневший Сепхинор сидел лицом к удаляющейся гавани, не чуя ни ног, ни рук, и только думал и думал о сэре Лукасе. О том, что тот погиб. Бесславно и с концами. И он, Сепхинор, так и не отдал ему долг чести.

Рука в маминой кружевной перчатке коснулась его сжатых кулаков, и мальчик поймал стальной взгляд Эпонеи. Она говорила сочувственно, но ожесточённое лицо не могло врать.

– Не переживай, малыш. С ней всё будет хорошо.

Несколько мгновений Сепхинор безжизненно глядел в ответ. Пока внутри него не начала заниматься, нарастая, буря негодования, несогласия, неверия.

– Не вам это говорить! – неожиданно выпалил он и вскочил на ноги. Лодка пошатнулась на волне, он чуть не упал, но не позволил королеве себя поддержать. – Не вам! Я не с вами! Я не за вас!

– Ну, ну, разорался! – прикрикнул на него один из солдат. Эпонея вновь попыталась схватить его за руку, но он вырвался. Взглянул в исчезающий в дожде Брендам.

И понял, что не покинет его. Потому что он из Видира, а Видира никогда не предают Змеиный Зуб.

Без малейших колебаний он прыгнул в пучину вод, разделявших его и порт.

Грохот копыт донёсся от донжона. Адъютант Бормер верхом на резвом скакуне примчался к уже подоспевшим ко двору замка Вальпурге и Экспиравиту.

– Милорд! – прокричал он издалека. – Нападение шасситов в кабаре! Фельдмаршал послал солдат! Полоумный флотоводец вражеской короны швырнул на нас объедки своих кораблей – наверное, думал, что вас убьют, и они смогут взять нас малыми силами! А ещё со смотровой видно четыре лодки – одна перевернулась; скорее всего, это и есть преступники!

Он загарцевал, не в силах сладить с пылом своего коня. А Валь вдруг застыла, не покоряясь побуждению Экспиравита.

– Лодка? Перевернулась? – одними губами выговорила она. Затем крикнула с надрывом:

– Какая лодка?!

– Это самые последние новости, мисс!

«Нет, нет, нет!!» – взвыло всё в груди Вальпурги. Она тут же рванулась обратно с такой силой, что могла бы опрокинуть вола. Но никакая мощь не могла сбить с ног вампира, что перегородил ей путь рукой.

– Вы куда собрались, мисс чародейка? – с подозрением поинтересовался он.

– На пристань. Мне надо. В море. К лодке! – отрывисто выпалила Валь. Но рука его стиснулась крепче на её плече.

– Что вы там забыли? Всё же решили проведать своих друзей-Сопротивленцев? – под маской этого не было видно, но губы его поползли вверх, угрожающе обнажая клыки. Валь поняла, что не может бороться, не может доказывать. Она только заголосила, истерично маша рукавами:

– Там мой сын, мой сын, он был в лодке!! Я побегу к нему, и мне плевать на вас, на Сопротивление и на весь мир, вы не посмеете меня остановить! – от её воплей Экспиравит несколько отпрянул, будто она орала слишком громко для его чуткого слуха. И она воспользовалась этим, чтобы откинуть от себя его лапу и ринуться, как пуля, обратно к проспекту Штормов.

Глянув ей вслед, Экспиравит бросил адъютанту:

– Лошадь мне. Проклятье.

В считанный десяток секунд он воссоединился с несёдланной Мглушей и помчался вслед за Вальпургой. Он нагнал ополоумевшую чародейку вверху проспекта Штормов и перегородил ей путь. Ярость одолевала его, но, раз уж речь шла о ребёнке, он собирался сделать даме одолжение. О котором она ещё пожалеет.

– Ко мне, – властно изрёк он. И Валь запрыгнула ему за спину. Вдвоём на маленькой лошадке рванулись они, утопая в шторме, к набережным Брендама. Не будь Мглуша рысачкой, а бег её – гладким, как цсолтигский зелёный шёлк, Валь бы моментально соскользнула с её спины.

Размашистая рысь проносила их мимо «Рогатого Ужа». Тот уже остыл от быстро законченной перестрелки. Не охладел лишь дух яростного Морканта; громадный рыцарь снова был облит кровью неприятеля, и ему, кажется, этого было мало. Издалека завидев несущуюся Мглушу, он тоже вспрыгнул в седло Лазгалота, сына Лазгала, и последовал за ними.

«Лукас-то там остался», – только и успел подумать Экспиравит. Надо было бы заглянуть в дымящееся кабаре, но, если лодка действительно перевернулась, счёт на спасение мальчишки был на минуты.

– Какого чёрта, мисс чародейка? О чём ещё вы мне соврали? Разве рендриты вступают в брак? – прошипел он на ухо исступлённой женщине.

– Н-нет, – заикаясь, выдохнула она. – Это сын баронессы Моррва. То есть, он так записан. То есть, на самом деле он мой, а записан… записан… – горло у неё сдавило, она не могла говорить. Этот шторм был ужасен, ужаснее рёва канонад. Маленький Сепхинор остался брошен в нём совсем один.

– Так вы бесчестная женщина, а не просто гордая чародейка, – сухо обозначил Экспиравит.

«Да хоть шлюха подзаборная, только домчи меня до моря, только дай мне вытащить его из этих ужасных волн ростом с дом!»

На набережной был переполох. Позорные стражи суетились, вылавливая выживших шассийских солдат. Но, лихорадочно ища среди вытащенных людей Сепхинора, Валь никого не обнаружила. Может, это была другая лодка? Может, он уплыл?

А что, если нет?! Её бедное сердце разрывалось, оно кричало ей, что мальчик где-то рядом, что он в беде, что она нужна ему.

– Нет здесь ни одного ребёнка, – глухо бросил Экспиравит.

– Он где-то… Он… Может, он не выплыл… Боже, Боже милосердный! – при мысли об этом Валь снова потеряла самообладание. – На побережье! Дальше! Он может быть где угодно, может быть в воде!!

– А если он отправился вместе с этими подлецами в Харциг? – едва не зарычал Экспиравит. Он двинул шенкелями, и Мглуша помчалась дальше, взяв курс на северное побережье бухты. – Эйра, тебе это даром не пройдёт. Ты зналась с ними. Ты врала мне.

«Я не могу умереть сейчас», – отчаянно думала Валь и врала напропалую, вопя:

– Ничего я не знала!! Я только сегодня увидела, что мой мальчик у них, и он сказал мне, что они заберут его, и я дала ему добро! Я думала, он в Эдорте! Он должен был быть в Эдорте! Я ненавижу, ненавижу, ненавижу… – она осеклась, подбирая слова, и вовремя исправилась:

– …проклятых этих шасситов!

Эскпиравит высокомерно хмыкнул, давая понять, что едва ли верит ей, но продолжал подгонять Мглушу. Валь во все глаза высматривала хоть кого-нибудь в безумии пляшущих вод. Грохот копыт по брусчатке перешёл в шорох по песку. Ещё пара минут – и побережье уткнулось в скалы. Ей казалось, что она сейчас ослепнет, высматривая отсветы на воде.

Сердце пропустило удар. Это было верное место, она знала. Она должна была увидеть то, что ищет.

– Ничего нет, мисс Эйра.

Гулко топоча, их нагнал и Моркант верхом на Лазгалоте. Мглуша уже поворотила назад, но Валь, веря тому, что звало её изнутри, не отрывала взгляд от воды. Средь скал, торчащих из волн, волновалось серое, кажущееся бездонным море. Оно разбивалось тысячью брызг о каждый риф. И вдруг… Маленькая фигурка, что цеплялась за один из камней, взмахнула рукой.

– Сепхино-ор! – заорала она не своим голосом. Мигом слетела со спины Мглуши, чуть не упала лицом в песок и понеслась, путаясь в подоле, прямо в бурю волн. Экспиравит снова поймал её, почти за шкирку, и швырнул назад.

– Не будь дурой! – рявкнул он. Он увидел, что Моркант уже скидывает свои массивные узорные наплечники, но понял, что это займёт слишком много времени. Поэтому он оттащил брыкающуюся чародейку к нему и велел:

– Не дай ей полезть за мной. Не дай ей меня увидеть. Понял?

Моркант кивнул и стальными перчатками замкнул ошалевшую мать в капкан своей хватки. Экспиравит скинул на землю тяжёлый от влаги плащ, снял маску и швырнул её сверху. А затем, замерев, чтоб пропустить самый большой вал, пробежал несколько шагов и ловко прыгнул в ледяную толщу. Рождённые под знаком Пеламиды хорошо плавают, как сказала чародейка.

Он не ощутил холода, не почувствовал паники. Он прокладывал свой путь медленно, но уверенно, чувствуя, что до скал совсем недалеко. Всё равно едва ли кто на лодке согласился бы подплыть так близко к рифам. Мусор, обломки и доски болтались у него под носом; он то разгребал их, то нырял под них, кашляя потом от залившейся в провал носа солёной воды. Ещё немного – и промокший до нитки мальчик оказался прямо перед ним. И пронзительно завизжал от ужаса, увидев его уродливое лицо.

Услышав этот визг, Валь забарахталась, забилась, как пойманная в силки куропатка. Ей нечего было противопоставить Морканту, но она могла рыдать, умоляя её дать ей увидеть, что происходит. А он выполнял приказ и даже не мог передать ей словами, что всё в порядке. Тяжёлым взглядом он следил за тем, как граф тащит к берегу юного виконта. Тот потерял сознание – должно быть, от страха – но Экспиравит не растерялся, перевернул его на спину, и, держа его лицо за подбородок над водой, плыл, гребя одной рукой. Моркант только о том жалел, что превращения в чудовищного гейста не происходили спонтанно. Наверное, граф должен был напиться крови, провести какой-нибудь ритуал или нечто подобное в таком духе.

Тяжелее всего было оставаться на месте тогда, когда они уже подобрались к мелководью. Волны выше человеческого роста пытались сбить Экспиравита с ног, и он, таща на руках мальчишку, едва-едва продвигался вперёд. В конце концов он сумел попросту выпрыгнуть из жадной пучины. И, услышав его хриплое дыхание позади себя, Валь снова затрепыхалась. Но вампир сперва накинул на иссушённое лицо маску. Только потом подошёл и оборонил:

– Отпускайте, сэр Моркант. Спасибо.

Валь вырвалась и кинулась к безжизненному сыну с воплем ужаса.

– Он жив! – перекрикивая её, рявкнул Экспиравит. – Он просто лишился чувств… испугался!

– Сепхинор, Сепхинор! – беспрестанно твердила безутешная Валь, прижимая к себе мальчика. Сегодняшний день стал для него словно вторым днём рождения – так ровно совпавшим с днём первого.

Экспиравит поглядел на неё утомлёнными глазами. А затем перевёл взгляд на Морканта и велел:

– Тащи их обоих к Кристору. И глаз с них не своди. Я не хочу сажать мисс чародейку за решётку, но она больше не останется без надзора.

20. Разговор с мертвецом

В это невозможно было поверить, но это был он. Лукас лежал, будто спящий, руки были сложены на груди, верный меч поблёскивал подле. Во всём зале стояла давящая тишина, и не было привычных звуков пыхтения, дыхания, разговоров. Казалось, ещё шаг – и он проснётся, тряхнёт своей шевелюрой и зевнёт во весь рот. Но нет. Достаточно было подойти чуть ближе, чтобы увидеть рану, которая стала для него смертельной.

Невозможно, невозможно, невозможно поверить.

Экспиравит, с трудом передвигая закостенелыми ногами, подошёл. Его тень пала на изуродованное лицо брата. Кровавая дырка вместо глаза и брови гипнотизировала, многократно отражалась в исступлённом сознании, леденила кровь. Значит, он правда погиб, пропал, исчез. Горе стиснуло глотку, зубы скрипнули друг о друга, и он взметнул скрюченную руку над его головой.

«Не позволю», – рычал он в своей тёмной душе. – «Они не посмеют!»

Он сорвал перчатку вместе с парой колец, отбросил её на пол и острыми когтями вспорол себе запястье. А затем приник к холодной шее Лукаса, вкусил заледенелой мёртвой крови, проглотил её и, разжав его рот, попытался налить ему своей – чёрной, как смоль. Но ведь он должен был отведать её по-настоящему, довершить ритуал обмена. Он должен был насытиться ею, а он… он умер уже.

Да не мог он умереть!

Экспиравит дрогнувшей рукой подхватил его голову и поднял её выше, чтобы кровь пролилась глубже, дошла до его нутра. Даже потряс его. Хватка его становилась всё безумнее, крючковатые пальцы будто сводило судорогой. Минута, две, три.

– Ну ответь же, – процедил Экспиравит. – Ну же… ну!

Он затормошил его яростнее, теряя мёртвое лицо в пелене, что застлала глаза.

– Ну оживи… ну давай!!

Горестное безумие гремело в ушах. Он дышал так быстро, что жар начал разливаться по рукам. Куда ему самому столько жизни? Он вампир. Ему не нужно тепло рук, не нужно это полоумие сердца. Оно всё нужно Лукасу!

– Очнись! – сдавленно простонал он, держа его голову. И лишь затем, не получив никакой надежды, наконец перестал дёргать его из стороны в сторону.

Нельзя оживить тех, кто уже в руках у Схолия, даже если называешь себя сыном самого Бога Горя.

Руки стиснулись, скорченные почти осязаемой болью, безумной хваткой на плечах почившего рыцаря. Они дрожали, как листья на ветру. И вслед за ними начинало лихорадить и всё тело. Экспиравит задыхался, не знакомый с тем, что испытывал. Но ему не было страшно: он просто тонул, поглощённый мучительным осознанием свершившейся смерти. И не видел ничего перед собой, кроме мутнеющего образа брата, почётно положенного сюда солдатами в своём зелёном гербовом наряде. Горе, охватившее разум, перестало бушевать, оставшись столь же сильным, но куда более тихим.

– Тебе-то зачем было умирать, – бессвязно прошептал Экспиравит, глядя в пустоту. – Твоё имя только принялось звучать. Твои чувства только нашли отклик. Всё для тебя только началось; сражения миновали, настал мир. Как убила тебя уже прошедшая война? Ты бился с Адальгом и выжил. Чтобы умереть от выстрела какого-то бесславного выродка Харцев. Лукас, ты не мог.

Его уродливые руки соскользнули с плеч Лукаса, и, пошатываясь, вампир подошёл к балкону залы. Судя по потолку, изумрудному от спинок жуков-златок, это было праздничное место. Такое украшенное, лощёное, в картинах и лепнине. Как раз для рыцаря Лукаса Эленгейра, самого благородного воителя на землях от Астегара до Цсолтиги. Ледяной рукой Экспиравит сорвал с себя тагельмуст, кинул его на пол и вышел на свежий воздух звёздной ночи. Многочисленные созвездия мерцали над головой. Воздух с предгорий наполнял грудную клетку. Он проникал в вены, в жилы, в самое сознание. И гулял там сквозняком. Глядя в бездонное небо, нечестивый граф продолжал свою беседу со смертью, что заняла место его возлюбленного брата.

– Каков тогда смысл этого, столь желанного всеми дара? Нескончаемая жизнь. Бесцельные сотни и тысячи лет наедине с дряхлеющим разумом. Какова цена владения таким могуществом? Мне всё равно пришлось выбирать. И даже бессмертный, коронованный самим Богом, не знающий себе равных, я совершенно бессилен, когда мне нужно вдохнуть жизнь в собственного брата.

Зачем я решил спасти ребёнка? Валенсо был прав. Они даже не способны на чувство благодарности. Я мог не пробежать мимо трижды клятого кабаре, не таскаться с ними. Мог услышать твой последний вздох, мог хотя бы попытаться сохранить тебе жизнь. Пускай это было бы бессмысленно, но я должен был быть рядом. Однако вместо того, чтобы проводить единственного, кто считал меня родной кровью, я предпочёл вытащить на берег вражеского мальчишку, ещё одного непримиримого врага. Который будет до самой смерти точить на меня зуб. Потому что этот остров безумен. Даже его женщины и дети – солдаты, сражающиеся так слепо, так яростно, что оторопь берёт. Ты не боялся им верить, ты отдал сердце этой невесть куда пропавшей баронессе… Может, поэтому ты мёртв? Или всё же я должен услышать твой дружеский голос из глубин своей памяти, увериться, что нельзя судить всех по единому образцу? Умер ты для того, чтобы я видел твою неправоту, или чтобы убедиться в ней?

Пасть Экспиравита расползлась в горестном оскале, что усиливался сам собою, сопровождаемый сдавлением мышц в горле:

– Или чтобы я знал, что мне вообще не следует рассчитывать на чью-либо любовь на этом свете? Чтобы не забывал, что я такое? Когда я впервые испытал светлейшее из чувств – к няне Маарике – не понимая даже, что ему есть название – я выразил его, как умел, —прогрыз ей в порыве нежности горло. Храбрейшие из учителей, что не приходили ко мне в серебряной кольчуге и пытались сделать из меня человека, тоже не пережили моё обожание. Я не умею выражать его иначе. Я соткан из кровавой жажды, и все, кого я желаю, умирают от моей же руки. Рано или поздно. Может, это и не так уж плохо, Лукас, что ты так и не побратался со мной по-настоящему? Я не подпускал тебя близко, потому что, казалось, не верил тебе. Но на деле я знал, что рядом со мною – смерть, она в тени моей, в моём дыхании и взгляде, что неспособен видеть душу за ворохом сладостно пульсирующих сосудов.