Змеиный Зуб

– До сих пор смеюсь, – хмыкнул канцлер Клод. – Ай да Беласк, ай да жулик.

– Нет, это ещё не всё, – покачал головой Экспиравит. – Здесь так же, как и в графствах Шассы, не установлен порог оброка, который берёт землевладелец со своих крестьян (он может превышать все мыслимые нормы), но есть немаленький подушный налог в размере сорок иров с человека, есть налог с продаж… В итоге за чертой бедности большая часть населения, которая не имеет своего жилья и работает на более-менее независимых змеиных дворян, выплачивая непомерные долги. Легенда о том, что покидать остров запрещено, позволяет аристократии затягивать на них удавку до бесконечности. Все гигантские потоки денег уходят высшему кругу аристократов и самому Беласку. Ему хватило ума не хранить все яйца в одной корзине: треть его казны в банках Шассы, треть – в банках Ририи, и только треть – тут. Благодаря его дружбе с ририйцами они до нашего прихода практически владели местным рынком. И теперь всё изменится для полутора миллионов местных жителей. Они жили в глухомани, в которой до них никому не было дела… но теперь о них позаботится тот, кому они нужны живыми, здоровыми и многочисленными, – пророкотал он из глубин своей грудной клетки. – Они хотели быть независимыми, непохожими на большую землю. Так они будут. И почтут за честь служить Детям Ночи, как почитают простолюдины Цсолтиги.

– Это значит, что мы тут задержимся, – обрадовался сэр Лукас и почесал свой кудрявый затылок. – Может, это и правда хорошая идея. Змей тут многовато, но зато солнца нет. Ты, братец, прямо ожил.

Экспиравит задумчиво склонил голову к плечу.

– Помимо облачности, мне нравится их мода, – подтвердил он. – Они носят высокие воротники. Которые закрывают шею целиком.

Не все поняли, что он имеет в виду, но те, кто догадались, от души расхохотались. А он сам удовлетворённо кивнул и вернулся к подсчёту предполагаемых налоговых поступлений, которые тут же разводил по расходам. Что-то беспрестанно щекотало его левое веко; в какой-то момент он разъярился, не понимая, откуда могла попасть соринка. Но ему помог Лукас: он снял с его платка длинную светлую шерстину.

– Это Золотце, – вполголоса, чтобы не мешать генералам говорить дальше, признал Экспиравит. – Как только Эйра встала на ноги, она притащила в башню щенка.

– Ты что, спишь с ним? – хмыкнул Лукас.

– Напротив: он спит со мной. Ночью, когда спит она, Золотце дрыхнет у неё. А днём, когда сплю я, дрыхнет со мной. Я вообще не понимаю, бодрствует ли эта собака когда-нибудь.

Вечер Ехидны начался с заходом солнца в особняке Хернсьюгов. Этот богатый, обособленный дом с собственным садом за высоким забором показался Эпонее как раз таким, в каком она и должна была бы жить в роли местной баронессы. Сами Хернсьюги, за исключением лорда Барнабаса и сэра Зонена, были в Эдорте. Но их двоих и их лакея, Бена, было достаточно, чтобы принять решение устроить бал в просторной танцевальной зале особняка. Конечно, половина помещений была занята солдатами графа, но это давало врагу ложное ощущение контроля за ситуацией.

При входе Эпонея шагнула вперёд и обезоруживающе заулыбалась Бену.

– Это я и мои друзья, – подчеркнуто твёрдо представила она. Лукас и Фина за её спиной тоже заулыбались как могли. Лукаса она попросила одеться как можно менее броско, но из этого, ожидаемо, ничего не вышло: на нём сверкал узорчатый шёлковый жилет, а поверх был надет ярко-синий спенсер, и всё это великолепие было увенчано пышным жабо. Что же до Фины, то с ней и так всё было понятно: Эпонея накрасила девушку так, как красила бы себя, если б имела на это право. Змеиную дворянку в ней было теперь не узнать, с её розовыми щеками и обрамлённым рюшами декольте.

Сама же Эпонея, к своему сожалению, ограничилась еловым платьем Вальпурги, а на голове сумела соорудить лишь слабое подобие её кос. Ей это не шло, как не шло и самой Вальпурге; но старание приветливых глаз и мягких черт должно было делать своё дело даже так.

– Что-то вы, баронесса, не тех себе друзей заводите, – крякнул Бен и поднял выше густую чёрную бровь. «Тебе, слуга, мне указывать», – сердито подумала Эпонея в ответ, но постаралась улыбнуться ещё шире:

– Тем не менее, мне сказали, что я приглашена вместе с друзьями.

– Ладно, ваше право, – и Бен открыл им створки массивных дверей. Они миновали запустевшую гостиную, в которой ободрали картины со стен и растоптали солдатскими сапогами красный ковёр, и прошли в левое крыло. Там разрушения, по крайней мере, не бросались в глаза. Небольшие танцевальные каблуки звонко отстукивали по начищенному до блеска полу. Многочисленные слуги семьи Хернсьюгов в поту спешили кто куда с подносами с угощениями и бокалами виски, напоминая о лучших из балов в Ририи, и лишь музыка не соответствовала привычным Эпонее канонам. Скрипочка подыгрывала вистлу и лютне, а пианист отдыхал, ожидая, когда традиционные плясовые песни сменятся вальсом. Под такое Эпонея не знала, как танцевать; разве что как крестьянка, встав в круг с односельчанами, скакать и не считать тактов. И то следовало сначала представить себе, на что будут похожи танцы, если все аристократы сперва испробуют крепкого алкоголя.

Но Фина не была смущена. Она тут же развернулась к Лукасу и крепко сжала его запястье своей ручкой в кружевной перчатке. И посмотрела на него многозначительно. Ему ничего не оставалось, кроме как сказать:

– Разрешите пригласить вас на танец, миледи, – и Эпонея удовлетворённо наблюдала за тем, как они отправились в вихрь подолов и плащей. Она упросила Лукаса оказать честь девочке, которая мечтает о кадрили со столь известным рыцарем. Но после обещала ему не покидать его до упаду, пока не стихнет мелодия и пока не закончится последняя бутыль коньяка. Пора было привыкать к грубым нравам местного высшего общества, их примитивным пляскам, их крепкому алкоголю; Эпонее это давалось непросто.

Она обошла залу по краю, пока задорный мужичок запевал:

– Не буди меня так рано, не буди меня с рассветом,

Я вчера напился пьяным, я кутил и пел фальцетом,

Я с красоткой танцевал, я бросал ужа в кольцо,

Я так счастлив был тогда, провести бы там лет сто!

В углу пожилых дам Эпонея увидела знакомую леди Нур Одо, которая так старательно обмахивалась веером из страусиных перьев, что, должно быть, только-только отходила от танца. С ней на диванах переводили дух ещё несколько леди. Вместе их расцветка напомнила Эпонее бледные вечерние цвета. Здесь ни одно платье не было красным, или розовым, или синим; они все казались приглушёнными, словно смотришь на них через туман. Женщины оживлённо, пускай и безрадостно, беседовали. И при её приближении тут же притихли.

– Добрый вечер, дамы, – вежливо поздоровалась Эпонея. – Как ваши дела? Как здоровье? Здесь прекрасно угощают, как я вижу!

– Испробуйте, милая, – предложила ей леди Инга Гардебренд. – Коньяк «Старый Брендамский» бордери, коньяки семейства Умбра из винограда монтиль, марочный коньяк «Томпсон», отличный виски, добрый бренди от Умбра, портвейн…

Между ними завязалась светская беседа, и тогда Эпонея подсела к ним, устроившись меж их узких юбок. И, разогревшись глотком портвейна – единственного, что хоть как-то соответствовало её представлению о питье, – намекнула вполголоса:

– У меня есть небольшие новости о нашем общем знакомом.

Леди Одо окинула взглядом периметр, который стерегли чёрные мундиры, и поманила её к себе. Эпонея села вплотную к старушке. И зашептала ей на ухо:

– Новые вести от Адальга. Ему уже известно о том, что герцог Видира попал в плен. И он сказал, что не будет штурмовать остров, пока мы не освободим его. Потому что они его прирежут, если будут проигрывать, а он против этого; никакие деньги не заставят этих преступников передумать, ведь для них главное – свершить свою гнусную месть.

Она отстранилась и попыталась скрыть торжество у себя на лице. Конечно, она врала, но она собиралась сделать всё, чтобы спасти отца. А леди Нур громко ахнула и манерно захихикала. Чтобы всем было ясно, что они просто секретничают.

– Ну и ну, – покачала она головой, и чёрно-белые перья заболтались туда да сюда вместе с её косами. – Это просто чудеса! Неужели его никак не переубедить?

«Ах ты старая кошёлка, плевать тебе на собственного сюзерена?» – зло подумала Эпонея и промурлыкала слащаво:

– Нет, никак! Я его так давно знаю, что можете не сомневаться; когда он что-нибудь такое скажет, его слова как камень; из них целую крепость возвести можно, век простоит!

– Какое досадное недоразумение, – леди Нур уже с трудом изображала радость, её улыбка выглядела как оскал. – Какое отвратительное… обстоятельство.

Эпонея подняла глаза к хрустальной люстре и тоже раскрыла бумажный веер Вальпурги. На нём пестрили, змеясь, узоры аспидов всех цветов радуги. Она была готова слушать возражения, но не принимать их. Однако они не успели последовать; кто-то сказал с лестницы: «Да вон, вон твоя баронесса!», и раздался нарастающий топоток. Все заговорщицы тут же обернулись и увидели мальчишку, бегущего к ним.

Он мчался так быстро, что едва не налетел на одну из танцующих пар. А затем ворвался в их круг и, тяжело дыша, во все глаза уставился на Эпонею. Надежда сменилась разочарованием в его больших жёлтых глазах, а затем превратилась в досаду и стыд.

– Ты чего носишься, Сеп… Виль? – выругалась перепуганная леди Нур.

– Хотел увидеть баронессу Моррва, – смущённо ответил мальчик и потупил взгляд в свои ботинки. «Ты сын Вальпурги», – поняла Эпонея, и сердце её сжалось от жалости. Она сочувственно улыбнулась Сепхинору, но отвела взгляд, не зная, что сказать. Вслед за ним подошла нарядная крупная девочка, которая остановилась у края дивана. И ребёнок спешно заметил:

– Но если так, то вы не говорите ей, что я здесь. Не беспокойте её. Пусть думает, что я в Эдорте.

Эпонея раскраснелась и коротко кивнула. Она хотела найти слова утешения, слова поддержки; но ей всегда было трудно с детьми. Особенно такими, которые кажутся серьёзными как взрослые. И вновь ей не пришлось направлять беседу самой. Плечистая тень пала на женское общество, и ярко-синий спенсер не оставил сомнений: сэр Лукас.

– Простите, дамы, что врываюсь, – уже подогретый питьём, обратился куртуазный рыцарь. – Но баронесса имела намерение мне что-то сказать. Не так ли, леди Моррва?

– Конечно-конечно, – спохватилась Эпонея. Она хотела уже взять подол и подняться, но тут поняла, что Лукас с любопытством смотрит на Сепхинора, а Сепхинор – на него.

– Э, да я тебя помню, – подбоченился Лукас и дружелюбно улыбнулся. – Как дела, беглец?

Сепхинор вытянулся по струнке. Его простенький бежевый сюртук сидел на нём как влитой, хоть сейчас устраивай мальчика секретарём куда-нибудь в контору. Он с готовностью ответил:

– Это я, сэр. Меня зовут Виль Крабренд. И я обязан вам тем, что вы выручили меня во время штурма. Могу я узнать ваше имя?

– Сэр Лукас Эленгейр, – тот приложил руку к сердцу и галантно поклонился юному собеседнику.

– Очень рад знакомству. Я теперь ваш должник.

– Что вы, – кажется, Лукас едва удерживался от того, чтоб не расхохотаться. – Я делаю такие вещи безвозмездно.

– Тем не менее, я островитянин, и я не забуду об оказанной мне помощи, – упорно ответил Сепхинор.

– Тебе удалось отыскать свою маму?

– Да, удалось. Благодаря вам.

– В таком случае, я получил больше, чем мог желать, – великодушно ответил сэр Лукас и вновь посмотрел на Эпонею своими светлыми глазами. Чем-то они напоминали ей мамины, но были куда приятнее. Бесхитростные, искренние.

– Да-да, я иду, – улыбнулась ему Эпонея и, приняв его тёплую руку, поднялась. Это был один из тех мужчин, касаться которых было легко и приятно. Близость которых согревала, а не отталкивала. Она уходила с ним с удовольствием, не боясь ничего; кроме, разве что, не справиться с быстрой музыкой и непривычным видом танца.

А леди Нур выговорила Сепхинору:

– У вас совсем не осталось приличия, юный джентльмен! Вы ещё обнимитесь с врагом, да на глазах у всех, кто потерял в этой войне своих близких!

Тот мрачно опустил глаза на её тёмно-серые мюли. Но за него вступилась Бархотка. Её малиновое платье добавляло и без того боевому выражению лица по-настоящему воинственный оттенок. Она заявила:

– Конечно, гораздо благороднее было бы сделать вид, что он его не знает, и забыть об оказанной помощи!

– Вы, юная леди, ещё ничего не знаете о жизни, чтобы вмешиваться в наш разговор! – повысила на неё голос леди Одо. Но Сепхинор почувствовал прилив решимости. Он повернулся спиной к пожилой даме, протянул Бархотке руку и тихонько пригласил:

– Может, вы со мной потанцуете, леди Бархотка?

Она была выше него на три пальца на своих каблуках. Но их обоих это не смутило. Глаза её засияли, она взяла его руку и сама увлекла его за собой. Сложно было сказать, кто из них хуже знал тампет. Но, наступая друг другу на ноги, они не ругались, а напротив – объединялись ещё крепче.

Лукас и Эпонея попали в силки общей канвы танца. Музыка летела быстро, ритм выбивался каблуками музыкантов и танцующих, и требовалось делать многое из того, что было королеве непривычно. Впрочем, не для того ли они пили, чтобы иметь кураж ворваться в общество змеиных дворян штурмом? То пары выстраивались в ряды, кавалеры напротив дам, поднимали руки, и между ними проходили в танце все пары, одна за другой. То получалось подобие хоровода, в котором попарно дама и кавалер выходили вперёд и начинали кружиться, держась под локоть. От таких плясок легко было потерять дыхание. Но, на счастье их обоих, вскоре заиграл долгожданный вальс. В нём и Лукас, и Эпонея могли отдохнуть по-настоящему. Ноги сами следовали ритму, и не требовалось скакать, как горным козлам.

– Весело тут у вас, – выдохнул Лукас. Голова его закружилась от этого галопа, и Эпонея то и дело переносила свой вес на него. Она наслаждалась его силой и твёрдым ходом, который невозможно было поколебать даже тогда, когда утомлённая леди опиралась на него сильнее положенного.

– Да, – храбрясь, выпалила она. – Мы здесь умеем веселиться.

– Ваш остров мне начинает нравиться всё больше и больше, милая баронесса. Жаль только, что это связано с такими трудностями для вас.

– О, что вы, – Эпонея свела брови. Действительно, по легенде убит её муж; но ведь она умеет справляться с горем? Или, ещё лучше, она умеет его преподносить. – Конечно, эта война лично принесла мне много боли. Я осталась совсем одинока.

Она опустила ресницы и подалась грудью вперёд, позволяя Лукасу обнять её покрепче. Блуждающий, отстранённый взгляд он воспринял правильно, и оттого понизил голос:

– Милая баронесса, хотел бы я уменьшить ваше горе.

– Вы так добры со мною, сэр; но разве могу я…

– Вы не должны быть одна лицом к лицу со своей болью. Я хочу разделить её с вами.

– Ах, сэр, – трепетно вздохнула она и остановилась вместе с ним. Рыцарь умело вывел их с танцевального пола, и и они скрылись за шторами на террасе. В холоде зимнего вечера он усадил девушку на небольшой диванчик. Тот был предусмотрительно укрыт шкурами и шубами, чтобы те, кто пожелал уединиться с видом на заснеженный сад, не замёрзли. Эпонея спряталась в тепле соболиного меха, а сэр Лукас лишь накинул себе на плечо накидку из лисьих шкур. Он присел рядом и мягко обхватил её за плечи – так непритязательно, будто действительно ничего не хотел, а лишь имел намерение помочь ей согреться.

– У меня такое чувство, будто я знаю вас долгие годы, – зашептала Эпонея, используя один из самых излюбленных своих комплиментов. – Будто могу доверить вам всё, что угодно.

– Я надеюсь не разочаровать вас, моя прекрасная баронесса, – так же тихо отвечал ей Лукас. Пар из его рта поднимался и путался в пушистых кудрях.

Эпонея застенчиво заулыбалась и коснулась его щеки тонкими пальцами.

– Я хочу узнать вас ещё ближе, милый сэр. Что вы любите, что вы делаете днём, что ночью… Вы ведь, наверное, несёте дозор в Летнем замке?

– О, что вы, – покачал головой Лукас и прикрыл один глаз, наслаждаясь её прикосновением. – Здесь я довольно беспомощен. Всего лишь ассистирую в разных вопросах да жду настоящей битвы. Дозором в замке занят соответствующий капитан от внутренней службы, а уж там Валенсо…

– Ах, этот невежливый господин, – поморщилась Эпонея. Лукас хмыкнул и ответил весело:

– Он куда чувствительнее, чем кажется. Даже у него есть история любви и разлуки, достойная поэмы.

Над ними раздались какие-то звуки: что-то завозилось, заворочалось. Снег осыпался с крыши, а затем нестройно загудел ветер. Это походило бы на хлопанье крыльев, если б можно было представить себе настолько большую птицу.

Или летучую мышь.

От неожиданности Эпонея вздрогнула, и Лукас утешительно обнял её покрепче.

– Что это? – дрогнувшим голосом спросила она.

– Не думайте об этом, прелесть моя. Это всего лишь…

– Нет, я знаю, это чудовища! Это вампиры. Это летучие упыри, твари, что по ночам нападают на людей. Это вы привели их на остров. Мы уже не первого человека хороним с прокушенным горлом. Они охотятся на нас!

– Он всего один, – сумрачно ответил Лукас. – За ним приходят чёрные тучи и нетопыри. Но других подобных себе он не терпит.

Переведя дух, рыцарь тоскливо посмотрел на неё и шепнул:

– Как бы я хотел хоть иногда о нём не говорить.

Он поднял руку и тоже хотел погладить лицо королевы, но та остановила его изумлённым взглядом. На ладони она увидела множество шрамов, похожих на дырки. Не будь они застарелыми, они выглядели бы до ужаса отвратительно. Она уже видела их, но мельком.

– Ох, сэр! Что с вашими руками? – воскликнула она и взяла его запястье, рассматривая следы-точки. Тот сперва не понял, что она имеет в виду, а затем спохватился и неловко пояснил:

– Это из детства. Вернее, отрочества. Не бойтесь.

– Расскажите.

– Да нет, не просите. Это очень неприятная история. Прямо-таки мерзкая.

– Я баронесса, сэр, а не пугливая фифа! Я прекрасно знаю, что бывает боль, бывают болезни и бывают раны. Поделитесь, а?

Лукас вздохнул и устроился поудобнее. Его голубые глаза затянуло мглой тягостных воспоминаний.

– Это было, кажется, лет десять назад. Эпидемия в Юммире. Еда оказалась заражена, и люди начали болеть. В них поселились вот эти… черви. Те, кто заболевал изнутри, были обречены. Эти твари по ночам заползали в постели, прогрызали кожу на открытых местах – руках, босых ногах или лицах – и… в общем…

Ни одна жилка не дрогнула на лице Эпонеи. Она слышала про это. Но ей никогда не встречались люди, носящие отметки этой болезни.

– …и происходило примерно то же самое, просто дольше. И мучительнее. Если вы знаете, Эленгейры – это младшая ветвь Харцев, которая приходится роднёй Эльсингам. Я жил в особняке вместе с основным семейством Эльсингов. Они успели бежать из города, когда его ещё не взяли в кольцо солдаты Харцига, а меня бросили, потому что… Ну, потому что я был уже.

Сердце Эпонеи дрогнуло, но лишь самую малость. Ровно настолько, чтобы посочувствовать предателю короны хотя бы для вида.

– Как же вы спаслись? – шепнула она.

– Это Экспир и Кристор… Ну в основном, конечно, Экспир. Он тоже остался, потому что он должен был быть под присмотром всяких учёных мужей, а их первых след простыл. Он, вроде как, проголодался и вылез из закрытого крыла, где тогда жил. До сих пор помню этот момент, – хохотнул Лукас. – Я после него чуть заикаться не начал. Я его сумел убедить, что я свой, и объяснил ему, что у нас в городе беда. И сожгут нас, наверное, всех по велению короны. Всё из-за этих гадов. Ну а он привёл меня к себе, и там, оказывается, вся эта дрянь мирно с ним сосуществовала. Я решил, что это из-за того, что даже червякам страшно на него глядеть, но на деле оказалось, что это из-за того, что он ест. В общем, Кристор, один из городских врачей, подхватил эту идею, когда мы с ним пообщались. И мы придумали, как избавить Юммир от болезни… Но я предпочту об этом никогда не вспоминать.

Эпонея не стала угадывать, а просто приложила его руку к своей щеке и посмотрела на него доверительно.

– Спасибо за откровение, милый Лукас, – проворковала она. – Я вижу, что вы очень дружны с графом Эльсингом, и не просто так.

– Он действительно зверь, и с ним бывает непросто, – неуверенно ответил Лукас. – Иногда мне становится жутковато. Но я ему всем обязан, и, кроме того, я его родич. И я вижу, что он не чудовищный человек, а человечное чудовище.

«Какой прекрасный жених, просто загляденье», – подумала Эпонея зло, но продолжила миролюбиво:

– Графу повезло с таким преданным рыцарем, сэр Лукас.

– Я это к тому говорю, чтобы вы знали. Мне очень жаль насчёт лорда Видира, вашего дяди, но он не только клятвопреступник. За ним столько крови и преступлений, что Экспир не собирается его жалеть, даже если дела пойдут хорошо. Только, наверное, если он и впрямь приведёт нас прямиком к её величеству Эпонее, но у него хватает упрямства не соглашаться на это. Поэтому я… поэтому мне жаль, мне правда жаль, но вы должны понимать.

– Я понимаю, – эхом ответила Эпонея и склонила голову чуть ниже, чтобы быть с ним ближе. – Теперь это не имеет значения. Все мы там будем, но сейчас… сейчас…

Глаза его заблестели, он придвинулся ближе. Их губы, приоткрытые, едва коснулись друг друга. И тут раздался капризный голос леди Фины:

– Эй, простите, что прерываю вас, но вы нужны мне ещё немного, сэр Лукас!

Тот выпрямился и сердито посмотрел на юную кокетку.

– Вы очень, очень невовремя, леди Луаза! Настолько невовремя, что…

– Нет, сэр, мне очень жаль, но вы всё равно нужны!

– Пожалуйста, – шепнула Эпонея Лукасу в его пушистую шевелюру. – А я пока отыщу ещё что-нибудь, что можно будет выпить.

Несколько мгновений рыцарь колебался, но затем решительно поднялся на ноги и оправил свой спенсер. Она знала, что он не откажет. И, глядя на то, как они удаляются под руку Финой, подумала, что из такого дурачка ничего толком не вытрясешь. Но если продолжать говорить лишь о графе да о делах военных, может он и сболтнёт что-нибудь. Особенно если будет пить «Старый Брендамский».

Тактика оказалась провальной. В попытке напоить куртуазного кавалера Эпонея едва не позабыла, чего от него хотела. Помнила только, что согласилась, чтобы он её проводил до башни. А при входе в башню она забыла постучаться, как оговорено с Эми, и открыла своим ключом. Поэтому в гостиной они наткнулись на Мердока. Испуганный тем, что его застигли, громила взял вязание Эми со стола и сделал вид, что занят им. А Лукас сказал ему, икнув: «Добрый вечер, мисс», а самой Эпонее прошептал: «Какая представительная горничная».

Не зная, куда деть своего гостя, Эпонея повела его в свои покои и наткнулась на Германа. Тот тоже был нетрезв и пробурчал: «Сегодня у неё Глен, завтра Рудольф, а теперь вот, поглядите-ка, уже эльс». Но имело ли что-нибудь значение теперь, кроме тёплых рук и жарких губ? Если ради чего и стоило пытаться жить в такие тяжёлые времена, то точно для таких мимолётных мгновений страстного забвения.

– Наш дурачок Лукас прикипел к местной барышне и, очевидно, остался у неё на ночь. Нет нужды вязать всех в особняке, – убеждал Кристор. Валенсо и так уже всё понял, но ходил туда-обратно по его жилищу сердитый. После целого дня беготни ещё и за Лукаса думать было утомительно. Один и тот же лист папоротника постоянно задевал его ногу.

– Если бы у нас была такая же хорошая система сообщения, как у Сопротивления, он бы… он бы и то ею не воспользовался, чтобы дать нам знать, что его можно не искать сегодня, – буркнул Валенсо и остановился у окна. Оно выходило в замковый сад. Единственный зажжённый фонарь тускло мерцал в снежной дымке. Очертания змеиного истукана были обрисованы белым отсветом.

– Он всегда был таким, – заверил Кристор и вернулся к измельчению листьев сребролунки. На эти слова Валенсо обернулся с любопытством, и Кристор припомнил:

– Мы тебе обещали рассказать про Юммир, и всё никак, да?

– Я в общих чертах и так понял, – пожал плечами Валенсо. – Экспир описал то, что было. Но это немного не то.

– А что тебя интересует?

– Хоть какие-то эмоции, – Валенсо отдалился от окна и сел на край кушетки. Его серый взгляд впервые напомнил взгляд самого Лукаса: он был таким любознательным, как юноша, при котором речь зашла о пестиках и тычинках. – Как ты вообще оказался у Эльсингов в тот тёмный час, и как вы изобрели панацею. С точки зрения человека. А не…

– А-а, Экспир это всё помнит на свой манер, – с усмешкой согласился Кристор. – Что ж, я тоже видел лишь часть этой картины.

Как врач, я собирался остаться в городском госпитале до конца. Каждый день мы отпиливали заражённые руки и ноги, а бесстрашные медсёстры выковыривали из дыр червей и их коконы. Мы захлёбывались этой дрянью, уже даже перестали бояться и скидывали с себя паразитов непринуждённо, как комаров. Пока они не умудрялись зацепиться хоть за что-то, и тогда на нас тоже начинали появляться эти дырки, будто пчелиные соты. Больше всего меня удивляло, что это было не так больно, как представлялось.