Рассветы Иторы

Ты так думаешь? Или ты это знаешь?

Старик поднялся с циновки, ещё больше помрачнев. Прежде чем продолжить, он некоторое время явным образом колебался, жуя морщинистыми старческими губами.

– Что я могу знать, я, старый желчный отшельник, Мёртвый Император, которому не хватило ума вовремя умереть. Но когда они падали, мне показалось, что я узнал одно из них.

Ксанду что-то такое тоже показалось, но он не стал это уточнять во избежание лишних расспросов. Память посмертия была как зыбкий туман. Ещё более зыбкий, чем он сам.

Узнал? Тогда почему ты не обратился к Конклаву? Вместе вы бы разгадали эту загадку.

– Эти дети знают ещё меньше нашего. Максимум, на что они способны, это ловить последних оставшихся рабов вашего гнилого пантеона.

А что же Древние?

– Эти глупцы боятся больше нашего, они явно что-то знают, но это знание нам неведомо и потому недоступно.

Жаль, что это его призрачное существование не даёт Ксанду возможности копаться в мыслях собеседника. Было бы куда проще разбираться во всех этих мутных нагромождениях. И да, в мыслях Мёртвого Императора он бы желал покопаться. Впрочем, кое-что он умел и так.

И потому ты решил собрать Столпы?

Император и Лиерран снова переглянулись.

– Если это вообще возможно.

В таком случае ты не с тех начал. Сайана точно жива, жив и Гуар, наверняка уцелела Литарни со своим личным проклятием. Чтобы подчинить силы Ирионе, тебе понадобился Лиерран, допустим, но зачем было будить меня? Я никто, мои силы ничтожны, я больше никакой не столп Счастья, куда там. Я даже не тот Серый Камень, каким был. Что я могу?

– Ты можешь попробовать воззвать к Матери, попросить Её о помощи.

Ксанд непонимающе смотрел то на одного, то на другого.

– Этот талант всегда был с тобой, Игрок. Неужели ты думаешь, что дело лишь в одном везении? Столько зим оставаться в живых, избегая ловушек Богов, когда они в точности знали, кто ты и почему тебя стоит бояться. Ты всегда чувствовал этот мир, ты единственный, да не обижу я потомков Ускользающей Хеленн или Тсаниса Местраннора, кто был способен на Песнь. Никакой Конклав тебя не заменит, даже собери мы его воедино.

Что за чушь. Он всегда пел простые песни. Весёлые и печальные, боевые и лирические. Плясовые, застольные, поминальные, романтические и колыбельные. Даже Песнь Завета в итоге стала им всем боком.

– Если есть под небом Средины кто-нибудь способный воззвать к Ней, то это ты.

Ксанд опустил призрачный взгляд на молчаливо дожидающуюся своей поры лизанну.

И всё-таки старик что-то недоговаривает.

Однажды ты обещал мне не лгать, посланник.

– И я тебе не лгу.

Ложь умолчания – это тоже ложь. Однажды умолчав, трудно удержаться, не так ли?

Тут Император снова ухмыльнулся, возвращаясь в привычно игривое настроение.

– Хорошо. Кое о чём я действительно умолчал, за что прошу у тебя прощения, сделал я это лишь потому, что хотел тебе оставить путь к отступлению. Ты мог просто сказать «нет», и Лиерран тут же вернул бы тебя туда, где ты прозябал все эти круги. Но сейчас ты сам поймёшь, какую ошибку совершил.

Так разреши мне это сделать самому, слишком много слов, посланник. Что именно тебе сказали Древние?

Две сморщенные старческие ладони, поднятые вверх в защищающемся жесте. Мол, ладно, ладно, твоя взяла, сдаюсь.

– Что они боятся не того, что упало с неба. Напротив, в этом им видится единственная наша надежда на повторное обретение Иторы. Иторы Утерянной. Иторы Замолчавшей. Они не понимают, что там случилось, но угроза исходит не оттуда. Она исходит с запада.

Ксанд непонимающе склонил голову и развёл руками. Запад? Запад – это слишком абстрактно. Закатный берег, Устье, да почитай вся Итора располагалась западнее материка Средины, на восток лежало лишь безбрежное море с разбросанными по нему безжизненными островами.

Сами Древние – это и есть запад.

– Свой запад есть и для Древних.

И тут Ксанд сообразил, что имеет в виду старик.

Да, он сказал правду. В кои-то кру́ги. Это действительно лишало Ксанда выбора.

Да и был ли он у него когда-либо?

Вру-м-м…. Вру-м-м…

Лизанна впервые за пять кругов запела в его руках. Как вообще призрак может вращать маховик реально существующего, материального инструмента? Настала пора его песням вернуться.

От тревоги не уйти,Не излечит крепкий сон.Птица чёрная летитНа мечей скрещенных звон.Пусть не сбудется сон,Пронеси меня, конь,Через смерть и огонь,Пусть не сбудется сон.

Брат Сонео поспешал вниз по ступеням, словно торопился скорей свернуть себе шею. В каком-то смысле всё так и обстояло.

Жизнь студиозуса на факультете вообще далека от монастырских традиций послушания, тут ценилось не говение, а радение. Перемещаться в стенах Маркийского Университета иначе как рысью, не облачившись предварительно в бархатную шапочку профессора, было делом немыслимым.

Корпеть за пыльными фолиантами – это прекрасно, но тратить в прямом смысле золотые трёшки учебного времени на степенное расхаживание по лестницам и переходам университетского кампуса было непозволительной роскошью даже для потомков самой раскормленной маркийской знати. Учёба здесь даже для неё обходилась так неприлично дорого, что отцы семейств членов Синнереала буквально физически – кто грозным взглядом, а кто и прямо кулаком – внушали собственным отпрыскам одну простую мысль: приданы они сюда не кутить и не предаваться разврату, а должным образом отрабатывать каждую вложенную в их образование монету.

Тем более – если ты попал на факультет за счёт университетской казны. Прокуратура набирала в стипендиарный фонд только самых-самых, и подвергать свою будущность угрозе отчисления по такой жалкой причине, как внешнее прилежание, дураков не находилось. И если среди монастырской братии было полно индивидов весьма раскормленного вида, то Университет населяли исключительно поджарые учёные мужи, всё своё недолгое праздное время проводившие на гребных каналах или за игрой в мяч, что уж говорить о том, как рядовой студиозус выглядел в обиходе между сессиями.

Брат Сонео, будучи уже серьёзным учёным мужем, аспирантом пятой зимы, смотрелся на бегу сущим первокурсником. Глаза горят, щёки раскраснелись, бесценные хрустальные пластинки в плотных картонных футлярах бережно прижаты к боку, ноги легко перескакивают через две ступеньки.

Даром что уже и сам временами на факультете читает на заменах младшим курсам, временами заседает на задней скамье в диссертационном совете и вообще вхож в кабинет к декану, но лишний раз злить соглядатаев из прокуратуры не след, да и почему бы и не поспешить, по вящей-то надобности.

Пробегая вдоль зубчатой северной стены, брат Сонео невольно бросил взгляд на вечернюю Инею. Столица Стелланской Марки в подобные мгновения была особенно хороша: подсвеченные закатной Кзаррой витражи Дворца Синнереала сверкали поверх частокола крыш, дальше горели газовые огни наверший Гвардейских башен, что замыкали город с севера в полукольцо. С юга же его подпирал своим каменным массивом Университет.

Огромный чёрный муравейник, круглосуточно озвученный гортанными криками «па-аберегись» и гудением электрических дуг в газоразрядных лампах. Он был так велик, что Гвардии Синнереала вот уж пять кругов не приходило в голову сюда заглядывать, да и кто её сюда пустит. Дано право студиозусам самим со своими делами разбираться, будь то внутрифакультетские волнения на выборах нового ректора или попытка харудов осадить Универстет после инцидента с экспедицией за Стену. А что, сами в итоге успешно и управились, не без помощи магистров с алхимического факультета.

Инея, конечно, каждый раз начинала беспокоиться, а Синнереал принимался слать неотложные депеши с требованиям прекратить дебош, но таковые завсегда оставляли без внимания.

Уф, понеслись дальше, теперь в горку.

Брат Сонео читал как-то в «Вестнике» на страничке курьёзов, что при ректоре Тохирие Стерне, что был избран на свой пост на волне всяческих свобод после завершения Войны Завета, конгрегация решила как-то построить вдоль северной стены клетевой подъёмник в качестве вящего вспомоществования самым заслуженным, а потому немощным телом профессорам, однако столь вопиющее нарушение традиций было немыслимым даже в те времена праздношатаний и вольнодумств. Клеть осталась для истории исключительно в виде чертежей, как назидание потомкам да к особливому неудовольствию философского факультета, над атлетами которого с тех времён принято было нарочно посмеиваться. Немощных же профессоров порешали таскать в горку на носилках.

Так что покуда ты не профессор – ноги в руки, и на три пролёта вверх, расшугивая по пути замешкавшихся братьев, ещё не настолько поднаторевших в искусстве перемещения рысью. Главное при этом шею всё-таки не свернуть, равно как не нанести увечий драгоценным хрустальным пластинкам.

Размеренно дыша, брат Сонео успевал на середине очередного лестничного пролёта бросить косой взгляд на окна лаборатории. Там всё так же мигал свет газоразрядной лампы. Ага, ждут, поторапливают.

Бегай или иди пешком, а кампус огромен, потому коммуникацию между корпусами необходимо было всячески поддерживать. Факультеты старались кто во что горазд, иные голубей разводили, другие медную проволоку тянули на долгие селиги окрест, тогда как оптики привычно семафорили. Да и то правда, систему сигналов надлежало сразу при поступлении изучить каждому брату-студиозусу, а кто придумает продвинуть способы коммуникации, тому вполне можно претендовать на прокурорскую поблажку в выплатах, а то и на драгоценную стипендию.

Брат Сонео ввиду слабого воображения ничего такого сочинить не сподобился, зато брал старанием, за что его профессора и ценили. Вот и сейчас, кто самолично доставил пластинки? Брат Сонео, тут как тут. Уф, ещё полдюжины пролётов и он на месте. Главное не споткнись, сказал он сам себе и тут же чуть не полетел носом на каменные ступени.

Да так твою растак.

Пришлось несколько замедлить темп, за разбитую пластинку его заведомо не похвалят. Да и то сказать, преизрядно уж запыхался. В общем, к тому моменту, когда его видавшие виды парусиновые туфли замелькали на галерее верхнего яруса, закатная Кзарра уже наполовину погрузилась под горизонт, заливая кампус иззубренными полосами кроваво-красного. Мало кто на всей Иторе имел хоть малейшее представление о том, почему раскалённая добела Кзарра ввечеру окрашивалась в багровые тона. Брат Сонео был одним из тех немногих, чем несказанно гордился, и пластинки хрустальные имели к тому прямое отношение.

Ворвавшись в помещение лаборатории, он поспешил не раскланиваться с профессорами, а задёрнуть побыстрей плотные рулонной конструкции шторы, что закрывали в лаборатории закатные окна.

Паче чаяния, изучавшие свет учёные мужи проводили большую часть своих трудов в полумраке, а то и при полной тьме, подсвечивая себе путь холодным голубым светом тусклых синих газосветных ламп, по причине чего поголовно страдали слабостью зрения. Брату Сонео в этом смысле покуда везло, постоянно таскать на носу толстенные линзы биноклей ему не приходилось, остальные же были почти поголовно четырёхглазики, чем выделялись на фоне зеленокожих алхимиков, атлетичных философов и тонкошеих лириков. Брату Сонео даже приходилось на особо важных собраниях нацеплять подложные бинокли-пустышки, дабы не позорить своим видом братьев по факультету. Цеховая солидарность превыше всего.

Но у излишне острого зрения были и свои естественные плюсы, там где в полутьме иной брат вынужден был бы чуть не ощупью проводить необходимые манипуляции, брат Сонео, всё ещё натужно отдуваясь после долгого бега, уже принялся методично щёлкать зажимами, с шелестом закрывать и открывать многолепестковые диафрагмы и проводить прочие магические для посторонних действия с громоздкими, но на деле чрезвычайно хрупкими приборами, попутно не забывая поглядывать по сторонам.

Профессора Торнус и Гиппарх уже наверняка на месте, и лучше бы их держать в поле зрения, ежели планируешь впоследствии с успехом аспирантуру завершить, вот и мантия одного из них мелькнула меж колб пустотных установок.

Тэ-эк. Двушка-другая времени и всё готово. Вот первая из заветных хрустальных пластинок помещена в зажим, готовая к демонстрации. Взревела реторта, заполняя жаром газовой горелки внутренность полостной камеры, раскаляя её толстые керамические стенки сначала докрасна, а потом сдвигая вырывающийся оттуда луч в сторону жёлтого спектра и лишь потом делая свет молочно-белым.

Не самый удобный способ светоизвлечения, и тугоплавкость лучшей имперской керамики едва ли позволяла добиться нужного жара, но зато получаемый непрерывный диапазон был гордостью их лаборатории, замшелые начётчики из Университета Тиссали едва ли смогут похвастаться подобными достижениями в ближайший круг. А всё потому что как есть ретрограды. Они до сих пор свято уверены в том, что световые флюиды суть поток истечения особой жидкости, что, конечно же, есть полная глупость, это вам на факультете всякий скажет.

А вот и главное тому доказательство, лицезрейте, маловеры, сфокусированный пучок света, преломившись на хрустальной пластинке, успешно остановил свой бег на серебряном проективном экране. Под вой реторты в лаборатории затянулась молчаливая пауза.

Брат Сонео напряжённо оглянулся. Он ожидал иной реакции. Можно сказать, миг его личного триумфа, как же, сыскал, привнёс, пусть и по наущению брата Гвилло, но всё-таки прикоснулся к непознанному, а тут такой приём.

– Это чего такое?

Голос профессора Торнуса по обыкновению был желчен и скрипуч.

– Мы с братом Гвилло сигнализировали…

– «Сигнализировали», – всё так же желчно передразнил профессор Торнус, после чего перешёл на по обыкновению назидательный лекторский тон:

– Кафедра ещё три седмицы назад на заседании постановила, что дальнейшие исследования болидов не составляют научного интереса, сами же упавшие тела, согласно всем наблюдениям, представляют собой осколок звёздной материи Кзарры, по случаю долетевшей до нас через внемировую пустоту. Разве что отбывающая на днях философская экспедиция всё-таки сыщет следы сей звёздной материи на дальних северах и предоставит нам образцы для дальнейшего исследования, в чём высокое собрание сомневается, тогда и только тогда можно будет вновь открыть исследователький проект, покуда же прокурору факультета заповедано выделять ассигнования на эти заведомо пустые штудии.

Профессор Торнус перевёл дух, по дурной привычке шмыгнув носом.

– Вы наслышаны про сие, аспирант пятой зимы Сонео?

Брат Сонео почувствовал, что краснеет, но понадеялся, что в полумраке подобное малодушие останется незамеченным. Между тем профессор уже включил дальний проектор, на засветившемся вскоре экране появилась та же полосчатая диаграмма, что проецировал до этого брат Сонео.

– Как вы видите, линии излучения и поглощения на обеих пластинках в точности соответствуют друг другу, а небольшой смещение влево с невероятной точностью описывается формулой профессора Ктуна с философского факультета, – тут профессор Торнус ревниво вздохнул, – происходя из скорости движения осколка звёздной материи относительно проекционного аппарата в момент фиксации на хрустальную пластинку. К сожалению, указанный эффект слишком хорошо известен, чтобы стать основой даже курсовой работе студиозуса второй зимы обучения. Не так ли, коллеги?

Брат Сонео в ответ смущённо прочистил горло и понуро двинулся вынимать пластинку. Экран погас. Коллеги-студиозусы зашептались по углам, покуда обнаружившийся профессор Гиппарх из дальнего угла продолжал помалкивать, только металлическим зубом сверкал в своей привычной хищной улыбке.

А ведь это была его идея поискать в архиве, да и семафорил с верхотуры он не зря, наверняка брат Гвилло заранее всё ему подробно доложил. Так почему молчит, почто ни в чём не повинному брату Сонео такое поношение?

Впрочем, ладно, пострадать в борьбе за светоч знаний – это есть вящий элемент жизни любого студиозуса, особливо такого, что уж там греха таить, не хватающего звёзд с неба, как брат Сонео.

Ладно вам. Будь что будет. Экран вновь зажёгся, проецируя вторую пластинку.

В лаборатории раздался уже откровенный смех.

Снова та же полосчатая картина, на оптическом факультете студиозусов с первого курса обучали бегло читать всё это чисто магическое для посторонних чередование ярких разноцветных полосок светлого и тёмного. Все собравшиеся уж точно были не новичками и владели сим искусством премного в совершенстве. Что этот студиозус решил им доказать?

– Брат Сонео, может, вы всё-таки прокомментируете цветографии, которые вы так спешно сюда доставили, а то нам с коллегами уже начинает казаться, что вы попросту разучились вовремя отступать, когда вас тыкают носом в вашу собственную научную отсталость? Что нового собравшимся могут рассказать пластинки профессора Ктуна?

Профессор Торнус продолжал язвить, профессор Гиппарх продолжал сверкать зубом.

Да что ж ты поделаешь.

Брат Сонео прочистил горло и всё-таки сумел из себя выдавить слабеньким голоском:

– Вы правы, кхм, профессор Торнус, пластинки, запечатлевшие таинственные болиды, действительно в точности повторили спектрограммы полуденной Кзарры, как она наблюдается нами сквозь небесную сферу Иторы. Но к профессору Ктуну эти пластинки никакого отношения не имеют.

И тут, наконец, громогласно рассмеялся профессор Гиппарх.

– Коллега Торнус, вы совершеннейший, простите, идиот. Промеж конференций, разумеется, экземпляры пластинок профессора Ктуна в строжайшем секрете хранятся на факультете философии, и аспиранту нашего факультета бы их точно не доверили!

Сбитый с толку подобной отповедью профессор Торнус некоторое время жевал губами, но потом всё-таки нашёлся.

– Так что же это, просто архивные цветографии Кзарры?

Смех профессора Гиппарха принял на это раз совершенно сардонические нотки.

– Ну вы же сами видите, сдвиг по профессору Ктуну! Кзарра, по-вашему, принялась на нас падать с небесей в момент экспозиции?

– …бракованные призмы аппарата? – неуверенно нашёлся после очередной паузы оппонент.

– Садись, два, как говорил мой учитель арифметики в базовой школе.

Профессор Гиппарх решительным движением открыл краны верхних газовых светильников, останавливая на сём экзекуцию и выходя вперёд.

– Покуда все носились с формулами профессора Ктуна и спорили о необходимости сбора экспедиции, я всё думал, где-то я уже такое видел. И сдвиг этот, и подобие – только подобие, сколько раз вас тыкать носом, ну ладно философы, но вы-то, где третья полоса, я вас спрашиваю! – тут все принялись вглядываться внимательнее, в лаборатории раздалась серия досадливых кашляющих звуков, покуда профессор Гиппарх продолжал, – всё это я уже видел раньше. Именно с этим я отправил семафорограмму в репозиторий, где в это время пребывали по делам факультета студиозусы брат Сонео и брат Гвилло, и вот, сии учёные мужи таки сыскали необходимое!

Профессор Гиппарх изобразил драматический поклон в сторону красного как рак брата Сонео, после чего для закрепления успеха прошёлся по лаборатории, схватил студиозуса за руку, воздел её над головой и принялся так трясти, изображая тем какой-то нелепый народный танец.

Брат Сонео смущённо выпростался из его цепких объятий и попытался с тем ретироваться, но не тут-то было. Заспорившие было в своём обыкновении профессора снова о нём вспомнили.

– Так что же это за пластинки, я не вижу на них никаких номерных артикулов! – профессор Торнус тянул брата Сонео за другой рукав.

Снова смех профессора Гиппарха.

– Коллега цепляется за спасительную соломинку, как не стыдно, уж не подозреваете ли вы нашего аспиранта в банальном подлоге, тем более что он в таковом вовсе не заинтересован. Брат Сонео, поясните профессору, где же вы сыскали сей драгоценный артефакт?

Снова все на него уставились. Зачем он вообще в это дело ввязался.

– Кхм, простите, я как бы…

– Да вы не стесняйтесь, излагайте, как есть.

– Это не экспонат основного репозитория, потому и номерных артикулов не положено.

Тут профессор Торнус буквально подпрыгнул:

– А ну давайте чётче, брат Сонео, что за второсортным материалом вы нам тут всем голову морочите!

Уф, как бы объяснить.

– Это из коллекции профессора Танно.

– Что вы там мямлите? Профессора Танно, основоположника оптического факультета, да и всей науки о свете, изобретателя цветографических пластинок? Как его работы могли не оказаться в основном репозитории!

Тут снова подал голос профессор Гиппарх.

– Если бы вы, профессор, не прогуливали жития отцов-основателей, вы бы знали, что до того, как стать профессором, Гвин Танно успел исколесить половину Средины, побывал и за Океаном, в Закатных землях, где цветографировал буквально всё подряд. Большая часть этих пластинок – брак и мусор, которая им самим была определена как научного интереса не представляющая. Только у нас в репозитории с ними десятки сундуков валяются.

Профессор Торнус что-то пробурчал себе под нос, проследовав к препаратному столику и принялся там что-то подслеповато осматривать на просвет, подняв бинокли на лоб. Потом развёл в сдающемся жесте руки и снова обернулся к остальным собравшимся:

– Допустим, это правда, не буду спорить, но решение кафедры есть решение кафедры. Допустим, в закромах и сыскались какие-то пластинки трёхкруговой давности, что это доказывает и почему это вообще кому-то должно быть интересно?

– Потому что вы дважды осёл, профессор! – окончательно взорвался профессор Гиппарх, выставив жидкую бородёнку вперёд, решительно оттесняя брата Сонео в сторону и принимаясь отчаянно размахивать перед лицом оппонента руками. Посыпались давно навязшие в зубах обвинения в начётничестве и ретроградстве, полетели на пол академические шапочки, взметнулись полы сутан, вот-вот последуют первые зуботычины, благо оба профессора несмотря на преклонные зимы, бинокли и лысины пребывали в отличной спортивной форме.

Брат Сонео, не дожидаясь обычного развития событий, поспешил ретироваться обратно на парапет галереи, что вела вокруг верхних этажей лабораторного корпуса.

Иногда он чувствовал себя в этих стенах чужаком. Ну не хватало ему ни темперамента, ни азарта, чтобы на равных препираться с коллегами по факультету и тем более с академическим начальством. Наука для него всегда оставалась довольно праздным, самоуглублённым и донельзя занудным занятием, которое могло приносить хороший доход во внешнем мире, но здесь, внутри, это всё походило на дурные игры взрослых детей, где каждый мерился с остальными размером причиндалов, но самая суть, теоретически состоявшая в поиске истины, на взгляд брата Сонео от спорщиков была удалена сильнее, чем это небо.

На улице после духоты лаборатории было хорошо.

Свежий ветерок дул с востока, потому пах он хвойной смолой, а не вонючим торфяным дымом. Кзарра уже скрылась под горизонтом, потому небеса стремительно теряли багровые тона, сменяясь традиционно зеленоватыми.

Брат Сонео бросил короткий оценивающий взгляд на дозорную башню, где механические стрелки вот уже семь кругов подряд отмеряли однёшки и двушки, сплетая дни в седмицы, а седмицы в зимы. Дюжина однёшек день. Дюжина двушех однёшка. Всё просто. Вот и сейчас уже без двух десять, парой мгновений спустя серебристой искрой мелькнёт на мгновение нить Обруча, и окончательно настанет ночь. Жизнь на кампусе постепенно затихнет, разбредутся по кельям братья помладше, соберутся в барах чехвостить профессуру аспиранты, раздадут карты по своим клубам преподаватели, и только самые оголтелые из них останутся торчать в библиотеках да лабораториях, портя себе глаза при скудном газовом свете. Это ещё каков прогресс, раньше, бывалоча, и при лучине сидели, манускрипты хазаньим пером царапая.

Эх, защититься бы уже, да с дипломом под мышкой двинуть куда-нибудь в Новое Царство, поступить там на службу гильдии, например, стеклодувов Ментиса, штатным оптиком, деньги хорошие, работа статусная, всяк тебя в городе знает, всяк тебя в городе уважает. Никто не шпыняет и не обзывается. Не то что тут.

– Улизнуть решил?

Брат Сонео чуть не подпрыгнул от неожиданности.

Когда профессор Гиппарх успел подкрасться?

Если прислушаться, крики внутри лаборатории тише не стали. Видимо, участие в научном диспуте и без него продолжалось самым живейшим образом.

– Простите, я не выношу всех этих криков.

– А кто их любит. Наука требует тишины.

Профессор Гиппарх облокотился на перила, пожевал губами и смачно сплюнул в вящую темноту внизу, после чего принялся задумчиво протирать полами сутаны стёкла своих биноклей.

– Сам-то в курсе, что это за пластинки?

Брат Сонео энергично затряс головой из стороны в сторону.

– Надо быть любопытнее, ты так никогда не защитишься. Слышал про полное внутреннее отражение?