Осиновая корона

А в последние годы война и вовсе затихла, поскольку Инген Дорелийский был слишком занят Феорном. Это, несомненно, хорошо отразилось на центральных и южных землях Ти’арга – они процветали, вопреки всем налогам в пользу Ледяного Чертога. Наместник, пожалуй, уделял им даже больше своего мудрого внимания, чем северному порту Хаэдрану; да и местные лорды отнюдь не бедствовали, не брезгуя торговлей с городами и распашкой новых земель. По крайней мере, со времён своей последней поездки к тёте Алисии Уна не помнила, чтобы фруктовые сады были такими пышными, а пасущиеся стада – большими. Ей показалось, что выросло и число дозорных на стенах Веентона – торгового городка в верховьях Реки, который когда-то принял на себя удар альсунгского короля Конгвара. Веентон славился своими гильдиями кожевников и сапожников; мать Уны, проезжая здесь, каждый раз не могла удержаться и прикупала новую обувь. Из-за этого дома, в замке, скопилась целая коллекция детских сапожек и ботиночек Уны… Торговцы свежей речной рыбой иногда располагались вместе с семьями прямо вдоль тракта или у городских ворот. В постоялых дворах вдоль дороги, где останавливались путники, слышалась альсунгская, кезоррианская речь и даже гортанно-напевное наречие Минши.

Может быть, для Ти’арга не всё потеряно?.. Здесь, вдали от Кинбралана, настроение Уны посветлело. Мир был будто бы уже не таким мрачным – хотя Дар и думы о разговоре с отцом по-прежнему тяготили её. Дни стояли солнечные, как на подбор, а ночами в тёмных небесах ясно мерцали звёзды. Успели вырасти пошлины за проезд через мосты и за въезд в города, что периодически заставляло ворчать дядю Горо, – правда, больше по привычке, чем искренне. На самом деле дядя явно был очень доволен поездкой: то и дело шутил с матерью (которая отвечала вяло или отмахивалась) и слугами (которые с готовностью хохотали в ответ), а с Уной скакал наперегонки. Уна погоняла Росинку, свою любимую чалую кобылу, с бездумным упоением чувствуя, как ветер свистит в ушах и треплет складки плаща. Ей никогда не нравилось ездить в дамском седле, но обогнать дядю Горо было делом чести.

Всё будет хорошо. Всё вполне ещё может быть хорошо. Совсем скоро она подержит на руках маленького кузена – забавно-тяжёлого и пищащего, точно котёнок. Какое бы имя он ни получил – в этом нет ни вины, ни заслуги, ведь так? Он совершенно свободен и счастлив, как все младенцы, как эти облака над пшеничным полем между двух покатых холмов.

Отец прав: Уне давно нужно было поговорить с тётей Алисией. Ей она может довериться. Они всегда понимали друг друга. Тёте можно рассказать о магии: она и сохранит тайну, если об этом попросить, и даст полезный совет… Ей, конечно, сейчас не до Уны из-за рождения сына – как и отцу не до Уны из-за болезни. И пусть.

Потому что поездка в Рориглан – последний шанс решить вопрос с Даром. Когда Уна задумывалось об этом, её безмятежность таяла. Тревога делала яркие дни блёклыми, крала цвет у изумрудной травы и знамён на замках, запах – у сирени и шиповника в садах ферм. Она должна решить этот вопрос. Должна – иначе мать выдаст её за Риарта Каннерти уже этой осенью, и об обучении магии придётся забыть навсегда.

Они ни разу не беседовали об этом в открытую, но Уна видела, что мама в последние месяцы сама не своя от нетерпения. Оттого она так часто раздражается без повода, оттого мечется по Кинбралану, подыскивая себе всё новые дела. Она считает, что тоска Уны вызвана одиночеством, обычным томлением юности. Что прогулки с молодым Каннерти у озера Кирло или его слюнявые поцелуи (о боги, и представить-то мерзко) быстро всё исправят, сделав Уну румяной и разговорчивой.

Жаль будет разочаровывать её.

…Дни дороги сплелись в неразделимый многоцветный клубок, и лишь одна из ночей врезалась Уне в память. Ночь, когда Дар вновь не давал ей уснуть.

Они остановились в придорожной гостинице («В гостинице, – горделиво подчёркивал хозяин при каждом удобном случае. – Не подумайте, милорд, миледи – у нас тут не какой-нибудь постоялый двор!») под названием «У дуба». Во внутреннем дворике, прямо под окном комнаты Уны, действительно рос дуб – настолько старый и раскидистый, что земля у самого каменного фундамента вздымалась буграми от его корней. Предприимчивые хозяева вырыли под тем же дубом колодец – обнаружив, должно быть, подземный поток, – а рядом поставили две скамейки, чтобы постояльцы могли наслаждаться отдыхом в тени узорчатой кроны. Кору дуба изъязвили морщины глубиной в два пальцы Уны; самые тонкие и высокие из его сучьев ласкали крышу гостиницы. Уже не узнать, наверное, кто, когда и зачем посадил этого великана здесь, едва ли не на обочине тракта; но он явно поступил разумно. Уне, матери и дяде Горо достались последние свободные комнаты: у хозяина не было отбоя от постояльцев, особенно в проезжую летнюю пору. Слугам пришлось довольствоваться чердаком.

Комнаты оказались недурно обставленными, утка к ужину – жирной и вкусной. Но ночью Уна пострадала в постели пару часов и поняла, что всё-таки не уснёт. От боли ломило затылок и виски, знакомо покалывали кончики пальцев. Непонятное беспокойство заставляло сердце биться чаще, а мысли – путаться. Раньше в такие ночи Уна считала про себя, тихонько пела или вела дневник; однако в последний год полумеры уже не спасали. Жар Дара в крови требовал выхода в виде магии, и только. Для него не существовало ни воли Уны, ни её разумных доводов.

Уна села на кровати, стараясь унять сердцебиение. Дуб во дворике почему-то запал ей в душу, и что-то властно тянуло к нему сейчас. Она чувствовала непреодолимое (хоть и ужасно глупое) желание – спуститься к дереву, пройтись под исполинской шапкой кроны, прижаться лбом к шершавой коре… Почему? Зачем? Уне казалось, будто когда-то давно – очень-очень давно – с похожим одиноким дубом было связано что-то важное. Даже не для неё самой – для кого-то другого, для кого-то, к кому её властно тянет с самого детства. Для её олицетворённого Дара? Для последнего ответа на все вопросы?

Свет полной луны лился сквозь прикрытые ставни. Уна подошла к окну и распахнула их; ночная прохлада поднималась от узлов и извивов ветвей, которые заполняли собой почти весь дворик. Из соседней комнаты доносился храп сытого и отведавшего пива дяди Горо; в спальне матери стояла тишина. Уна кивнула себе и потянулась к крючку, где висел плащ.

Во дворе гостиницы было тихо и пусто – только вдали, из рощицы по ту сторону тракта, слышалось совиное уханье. Тайна ночи будоражила Уну. Она приблизилась к дубу, вытянула вперёд руку и сосредоточилась, давая волю изголодавшемуся жару внутри себя… Жажде волшебства. Зеленоватый огонёк размером с пламя свечи – и такой же хрупкий, дрожащий – заплясал в воздухе над её ладонью. Уна выдохнула и улыбнулась: получилось!..

– Миледи?!

Из-под ветвей дуба раздался приглушённый вскрик. Настрой улыбаться мгновенно пропал; Уна сжала ладонь в кулак, умоляя огонёк погаснуть, – и он послушался. Она развернулась в ужасе – как раз вовремя, чтобы заметить, как две тёмные фигуры на скамейке шарахнулись друг от друга.

Служанка матери и Эвиарт, оруженосец дяди Горо. Эвиарт был сыном рыцаря, когда-то присягнувшего дедушке – собственно, старый лорд и посвятил в рыцари его, безродного крестьянина из деревушки Роуви. Как и многие другие рыцари, отец Эвиарта жил в Кинбралане, верно служа их семье; как и многие другие, он погиб в одном из первых сражений Великой войны – кажется, когда альсунгцы атаковали Веентон. Тогда дедушка Уны ещё не сдался им, ещё не уверился в том, что борьба тщетна.

Эвиарт всегда путешествовал с ними – как слуга дяди, оруженосец и охранник одновременно. Уна не предполагала, что у него есть что-то со служанкой матери. Замковые сплетни об интрижках между слугами вообще никогда её не занимали.

Тем не менее, вид этих двоих громко и красноречиво обо всём рассказывал. Они вышли из тени дуба, раскрасневшиеся и растрёпанные; в нескромном свете луны Уна заметила, что служанка торопливо застёгивает платье… Она отвернулась, не зная, куда смотреть.

– Миледи, я… Мы… Нам очень жаль, – шёпотом проблеял Эвиарт, отходя от служанки к самому колодцу – так, словно стоял рядом с драконом. Выглядело это забавно, но Уне было не до шуток. Они оба видели. – Мы думали, Вы уже у себя… И спите… Мы…

– Мы просто беседовали, – заверила служанка, умоляюще складывая у груди руки. – Клянусь Льер! Пожалуйста, не говорите миледи Море… Прошу Вас. Ваша матушка… Так строга.

Эвиарт с досадой покосился на неё и хотел что-то добавить; Уна подняла руку, и он с клацаньем захлопнул рот.

– Тайна за тайну, – с нажимом сказала Уна, попеременно глядя им в глаза. Голос звучал как надо, холодно и уверенно, хотя её всё ещё потряхивало от паники. – Я не скажу о вас матери и дяде, а вы будете молчать о… О том, что видели. Это приказ.

Служанка благодарно закивала, а Эвиарт осклабился с пониманием.

– А что мы видели? Я – ровно ничего, – пробасил он, невинно хлопая ресницами. – У миледи бессонница, миледи вышла подышать свежим воздухом… Вот и всё. Разве нет, Савия?

– Именно, в точности так! – громким шёпотом подтвердила служанка. – Ничего плохого, ничего необычного… Пусть бездна меня заберёт, если я наклевещу на Вас, миледи!

Уна кивнула и сглотнула слюну, прогоняя противную сухость во рту. Довериться этим двоим – малоприятная перспектива, но что ей остаётся? Как по-идиотски всё вышло: с успехом прятаться столько лет, и вот теперь… Голова снова полыхнула болью. Она приложила ладонь ко лбу.

– Хорошо, что мы поняли друг друга. Мне нужно побыть одной.

– О, разумеется, миледи! – прощебетала Савия, схватила оруженосца под руку и с неженской силой оттащила от колодца. – Считайте, что нас уже нет. Доброй ночи.

– Доброй ночи, – прогудел Эвиарт. – И спасибо, миледи!

Уна подождала, пока они уйдут, рухнула на скамью и закрыла лицо руками. Луна и звёзды еле проглядывали сквозь чёрные кружева веток и листвы; дуб укрыл её куполом, и она устало привалилась к нему спиной. Что теперь делать? Не надеяться на их молчание и рассказать всё самой? Неужели у неё не удастся даже поговорить с тётей Алисией перед тем, как каяться матери?..

Мама будет очень зла – и на Дар, и на то, что Уна лгала столько лет. На второе – сильнее, чем на первое. Уна нисколько не сомневалась.

Как и в том, что мать ни за что, никогда не отправит её в Долину Отражений – в сердце Дорелии, королевства-врага, ставшего к тому же в разы сильнее из-за захваченного Феорна. Обучаться тёмному искусству, которое отдало их страну королеве Хелт и, возможно, когда-то сбило с пути лорда Альена…

Уна едва-едва, краешком сознания коснулась мысли о нём – и ледяная игла тут же вошла ей в сердце. В глазах потемнело. Она скатилась со скамьи и ударилась коленями о корень дуба, хватая ртом воздух.

Дар опять говорил в ней. Уна видела.

Воздух дрожал от магии, земля исходила гулом. Невидимый жар глодал Уну, пробираясь под ткань плаща и ночной рубашки. Туманные, размытые образы мелькали перед ней – и постепенно обретали чёткость. Магия Обетованного – древняя и свободная, подвластная лишь мастерам и лишь ненадолго, – билась в неё, как мотыльки бьются в стекло масляной лампы. Маленькие молнии, точно перепонки, потрескивали меж пальцев. Уна чувствовала себя полной сил, как никогда – и, как никогда, беспомощной перед миром вокруг.

Она видела, как много столетий назад (безумно давно – наверное, ещё в первые века человеческих королевств), когда люди ещё не овладели этим материком полностью и вынуждены были делить его с другими, на этом самом месте раскинулась густая чаща. Ни гостиницы, ни тракта ещё не было и в помине – как не было и этого дуба, зато рос другой, его могучий предок… Уна откуда-то знала, что перед ней – как раз те времена; те, когда люди уже приплыли в Обетованное с запада, но ещё не вытеснили туда – прочь, за море, – драконов и полуконей-кентавров, духов и разумных птиц, оборотней, русалок и драконов. Когда города агхов, кузнецов и добытчиков золота, процветали под всеми горами материка, а не в единственном городе Гха’а, и когда они ещё не всегда скрывались там от дневного света. Когда Отражения ещё не спрятались от людей в своей Долине, а их глаза и колдовские зеркала никого не приводили в ужас. Когда магия полноправно владела миром.

Те времена, о которых твердят старики-крестьяне в Делге и Роуви, а хором с ними – древние сказки, легенды и записи мудрых книжников из Академий Ти’арга и Кезорре.

Те времена, о которых Уна мечтала не меньше, чем о свободе для своего Дара.

Но закончились ли те времена, если слухи о материке на западе – правда?..

Лёжа на земле под старым дубом, Уна видела, как два товарища – рыжих, низкорослых, с острыми ушками и по-кошачьи золотистыми глазами – орудовали здесь то лопатами, то колдовством, чтобы вырыть яму для какого-то сундука. Как во все стороны разлетались комья земли, а от буйной, весёлой магии искрился воздух. Уна не видела, что перекатывается в сундуке – он был закрыт слишком плотно; но Дар подсказывал ей: там – нечто важное, нечто, за столько веков не давшееся в руки никому из людей. В один миг с этим знанием к ней пришло и другое – боуги. Слово истины зазвенело в мыслях, как гулкий удар колокола в храме Прародителя. Эти рыжие, лукавые существа, прячущие клады, встречались в сказках тёти Алисии.

В сказках, которые не могли врать.

Что, если и они тоже остались в живых, но поселились за морем, на западе? Что, если им просто не по душе (и Уна прекрасно понимала, почему) иметь дело с людьми?..

Они удерживают границы, прячутся – но ото всех ли, всегда ли так было и будет? Что они скрыли здесь больше тысячи лет назад?

…Уна пришла в себя, прижимаясь щекой к пыльной, утоптанной земле дворика. Над ней по-прежнему сияла луна и шелестела дубовая крона. Кончики пальцев уже не кололо, и головная боль прошла. Уна встала, покачиваясь.

Она уже давно, лет в четырнадцать-пятнадцать, догадалась, что у её Дара, каким бы он ни был, есть особый оттенок. Она не знала, все ли волшебники могут так же (поскольку ни с одним не была знакома), но подозревала, что этот оттенок – у каждого свой, чудесно-неповторимый, как узоры на пальцах. Уна видела суть вещей, правду о них. Главное из того, что они скрывают.

Интрижка Эвиарта и Савии, видение о кладе двух боуги (хоть Уна и понятия не имела, какую пользу это способно принести сейчас – и нужно ли рассказывать хозяину о том, что лежит под его гостиницей?), навязчивые мысли о лорде Альене… Раз уж наступила ночь раскрытых тайн, почему бы ей не сделать то, чего больше всего хочется? Почему бы не постучаться в комнату матери, не коснуться её, полусонной, и не получить ответ на Вопрос Вопросов – на тот, что Уна даже про себя не осмеливается задать?..

Уна усмехнулась самой себе и покачала головой. Ещё не время. Она пока недостаточно храбра для такого. И недостаточно жестока, чтобы причинять матери такую боль. Она ведь не Ровейн-Отцеубийца, в самом деле.

Кроме того – Рориглан и признание тёте Алисии ждут её впереди. После этого она, может быть, и будет вправе рассчитывать на ответное признание.

Уна встала, отряхнув рубашку. Скоро начнёт светать; нельзя, чтобы юную леди Тоури с восходом застали на улице – словно блудящую девку. Или пьяницу.

Или колдунью.

ГЛАВА III

Минши. Остров Рюй

Зал был насыщенного, густого янтарного цвета. Мелкая плитка мозаики на полу и стенах, арка входа, обрамление больших овальных окон, ступени, поднимающиеся к помосту с креслами, и сами кресла – всё горело рыжеватой желтизной. Солнечный свет танцевал на шёлковой обивке, на мраморных колоннах (они поддерживали балкон над помостом – в дни празднеств там рассаживались музыканты, так что звуки лир и флейт, гонгов и барабанчиков разносились по всему залу), на мозаичных узорах под ногами Шун-Ди… Узоры изображали солнце и луну в разных фазах – от восхода до заката. Две сверкающих окружности-цикла пересекались в центре зала, причём ярко-золотая наползала на бледно-жёлтую, лунную, как бы подавляя её. Это символизировало победу солнца – Ми. Победу Прародителя, несущего свет истины, над силами тьмы и порока.

Шун-Ди был здесь лишь второй раз в жизни, но помнил: если поднять голову, на высоком потолке он увидит ту же пляску золота. Там, кажется, расположились мозаичные всполохи огня. Снаружи Дом Солнца тоже выглядит сообразно своему имени: он выстроен из пёстрых булыжников, как дома многих из вельмож Минши, и все камни – в оттенках жёлтого. Издали Дом Солнца похож на янтарь – сокровище в глубине цветущего сада.

Но сейчас тёплый свет казался Шун-Ди ядовитым и режущим. Он стоял посреди мозаичных узоров, опустив голову, точно подсудимый.

Именно так он себя и чувствовал – как преступник, ожидающий приговора. Четверо мужчин на помосте тихо совещались, решая его судьбу. Четверо из Светлейшего Совета – те, кто направил Шун-Ди в путешествие на запад; те, кто оплатил большую часть расходов на это путешествие. Все они происходили из бывших рабовладельцев. Хотя двоих Шун-Ди ни разу не встречал до этого дня, происхождение видно сразу: одеяния из тончайшего, лучшего шёлка и со вкусом задрапированы, глаза подведены чёрной краской, в перстнях на пальцах переливаются драгоценные камни… И, конечно, рисунок татуировки. Их лица были чистыми, но татуировка на руках наносится в раннем детстве – а Шун-Ди, по воле судьбы, разбирался в татуировках. Советников покрывали знаки вельмож.

А вельможи не пойдут навстречу человеку с такой грязной кровью, как у него. Молодому, временами везучему купчику, который ничего особенного из себя не представляет. Светлейший Совет сделал его инструментом, поручив задачу опасную, но важную, – а он провалился. Шун-Ди оказался неподходящим, очень уж грубым резцом для изящных узоров-интриг. Они ошиблись в нём.

И это ему не простится. Если бы в Совете Шун-Ди покровительствовал кто-нибудь из торговцев или бывших рабов, у него был бы шанс оправдаться. Но только не перед этими родовитыми, томно-медлительными людьми, разнеженными солнцем. Их разделяет бездна. Лучи их милости и доверия больше не осенят Шун-Ди… И это может быть, даже к лучшему. Он привык жить без всяких милостей и доверия, привык всего добиваться сам.

Конечно, после Восстания рабство официально отменили – в Минши наступило то, что теперь высокопарно зовут то Эпохой Свободы, то Эрой торжества Прародителя. Но Шун-Ди, как никто, знал, как высока доля пустых и красивых слов в этой сладкой отраве. Рабы получили права вольных шайхов и отныне могли избирать любой путь в жизни – так, как и было завещано людям в учении Прародителя; однако большая их часть осталась прислуживать господам, так как выкуп требовал непомерных взносов чистым золотом. У рабов, пусть даже бывших, просто не хватало денег – и никогда не могло хватить, в том числе с учётом сбережений. Не хватало на всё – можно было даже не уточнять, на что именно. На собственный дом и землю. На приличную одежду. На услуги хорошего лекаря. На то, чтобы нанять учителя своим детям.

Формально своим Восстанием рабы добились и отмены королевской власти, и права на участие в управлении страной. По новому закону, каждый остров Минши отправлял сюда, в Светлейший Совет, по два представителя от каждого сословия. Они избирались. Страной теперь правили, казалось бы, все: землевладельцы, купцы, учёные, маги (то есть все вольные шайхи), мелкие торговцы и лавочники пониже рангом (даги и хюны), жрецы Прародителя… И те, кто раньше продавался и покупался, будто скот: люди с рабским клеймом. Те, в чьих именах закрепились родовые частички Дан, Ту и Ти, Ван, Иль и многие, многие ещё – чьи предки прислуживали господам в их домах, гнули спину на рисовых полях, ухаживали за садами, ловили рыбу, нянчили знатных младенцев… Но – снова было слишком много «но». Высокий имущественный ценз, возраст не меньше сорока вёсен, обязательный брак, умение читать и писать, одобрение хотя бы одного землевладельца и хотя бы одного жреца – неполный список требований, которые предъявлялись к Советникам. По понятным причинам, им отвечал мало кто из освобождённых рабов; а по совести говоря – почти никто. Фактически, в Светлейшем Совете оказывались те, кого хотели там видеть вельможи, жрецы Прародителя и бывшие члены королевской семьи. И волшебники.

Проще говоря – в Минши мало что изменилось. По крайней мере, так это видел Шун-Ди. Когда разгорелось Восстание, он был ещё ребёнком; сначала его тоже очаровали и увлекли общий подъём и радость, толпы возбуждённых людей в набедренных повязках, пламенные речи ораторов на перекрёстках, знамёна со сломанным кнутом… Тем более, частичка Ди в его имени указывала на низкую кровь. Шун-Ди был сыном рабыни – а это, само по себе, уже означало, что отца ему никогда не узнать. Знатный хозяин матери, или другой раб, или любой из вельможных гостей и друзей хозяина. Или работорговец. Это никогда никого не интересовало. Мать Шун-Ди не была замужем. Она умерла на третий год Восстания, истекая кровью от женской болезни; наверное, многолетний тяжёлый труд надорвал что-то в её тощем теле. Перед смертью она только и успела отдать Шун-Ди мешочек, туго набитый золотом. Как она скопила его, где достала – так и осталось для него тайной.

Но этих монет хватило, чтобы прокормиться до той поры, когда Шун-Ди мальчиком нанялся то ли в слуги, то ли в помощники к богатому шайху – купцу, торговавшему лекарствами и маслами, всякого рода мазями и притираниями. Он вёл семейное дело много лет и владел целой сетью лавок на острове Маншах, где Шун-Ди родился и вырос. Шун-Ди сбежал от хозяина матери и оставался у этого шайха, пока тот не покинул мир живых.

Купец, у которого не было своих детей, по-отцовски полюбил его – а в Минши это редкая удача (если уж говорить именно об отцовской любви к миловидному мальчику). Он научил Шун-Ди писать и считать, а после – и вести дела. Годам к семнадцати Шун-Ди стал не только его слугой, но и главным помощником. Тогда же с дозволения своего воспитателя он отправился в своё первое торговое плавание – отвозил товар в королевство Кезорре, в портовый город Гуэрру, а в обмен закупал там вино, фрукты, разные травы и цветы для лекарств и масел… К счастью, у Шун-Ди обнаружились недурные способности; да и не было необходимости в обширном образовании для того, чтобы прилично торговать. Удача осыпала Шун-Ди пылкими поцелуями. Под белыми и красными парусами он провёл ещё несколько торговых рейдов в Кезорре и Ти’арг; все были успешны. Золото рекой полилось к купцу-опекуну. Он расширил сеть лавок, продвинувшись почти во все уголки Минши, нанял толпу новых слуг и построил себе большой дом (а скорее – настоящий дворец с декоративными колоннами и фонтанчиками в саду) здесь, на острове Рюй.

Старик не знал, как благодарить Шун-Ди, – но в итоге отблагодарил лучше, чем тот смел ожидать. После его смерти Шун-Ди получил всё: дом и лавки, товар и слуг. Неоплаченные долги и завистников, впрочем, тоже, как и кучу скучной работы со счетами и бумагами. Зато друзья старика каким-то чудом стали друзьями Шун-Ди, а ведь среди них были вельможи, и жрецы, и умелые корабельщики, без которых никакое золото не поможет организовать торговлю… И, конечно же, маги. И кое-кто из тех, кого избрали в Светлейший Совет.

Так Шун-Ди, сын рабыни, мальчишка с грязными ногами, выпиравшими рёбрами и клеймом на лбу (на другой же день после рождения там выжгли павлинье перо – семейный знак хозяина), превратился в одного из самых влиятельных и богатых купцов на острове Рюй. На том самом острове, где после Восстания возвели Дом Солнца – янтарный, сияющий символ свободы, оплот Совета, новой миншийской власти. Почему именно здесь? Потому что Восстание началось на Рюе – с заурядного, мелкого бунта рабов в доме вельможи Люв-Эйха, здешнего Наместника. Здесь было «сердце, запустившее бег свободы по жилам Минши» – так выражались певцы и поэты… Богатое, многолюдное место. Превосходное место и для жизни, и для торговли – хоть и на самом юге страны. Остров, где круглый год стоит удушливая жара с редкими дождями. Где процветают ныряльщики жемчуга и растут самые крупные персики – нежные, с полупрозрачной розоватой шкуркой.

Многие до сих пор не смогли смириться с тем, что Рюй в самом деле стал сердцем Минши, что власть исходит отсюда – и только отсюда. Испокон веков единого центра у страны не было. Король, Сын Солнца, чьё лицо скрывала золотая маска, по очереди жил на каждом из островов. Это было справедливо, ибо всем должно быть отмерено поровну благодати и света истины; так учит Прародитель. Один знакомый Шун-Ди, учёный, говорил, что в прошлые века календарь составляли исключительно по перемещениям короля – настолько выверенными они были. Островами правили Наместники, которых король назначал вместе со своими советниками и помощниками. Теперь же солнце не только замерло на месте, но и больше не имело воплощения в одном из смертных. Такова была цена свободы, завоёванной в Восстании. Авторитет Светлейшего Совета, конечно, был неоспорим, но не мог сравниться со священной, дарованной небом властью короля, чей род тянулся, не прерываясь, тысячелетиями. Сами же бывшие рабы иногда роптали на то, что Совет бесповоротно обосновался на острове Рюй.