Осиновая корона

«Мы не изверги, – мягко поправил отец. – Тебе там понравится, Уна. Каннерти – славные люди, а Риарт – неглупый и храбрый мальчик, насколько я могу судить. Говорят, он неплох в бою на мечах и в соколиной охоте, бегло говорит на дорелийском и альсунгском. Отец обучает его всем премудростям по управлению замком – всему, что твой дедушка (да хранят его душу боги) не передал нам с Горо так, как следовало бы… А главное – он единственный наследник Каннерана. Риарт станет для тебя защитой, а это важно для меня. Времена сейчас трудные».

Отец, как всегда, лежал под толстым меховым одеялом. Именно он прочитал мне письмо старого Каннерти – с остановками, выразительно и серьёзно; у мамы бы не получилось так же. Он похудел ещё сильнее за последние дни. На макушке у него – заметная плешь. Он улыбался, но как-то грустно (или, может быть, мне так показалось)… На столике у кровати стояло блюдо – надкушенный ломоть хлеба с сыром и бокал вина. Значит, он действительно не может много есть, мама не преувеличивала… Отец сложил руки поверх одеяла, и меня поразило, как кожа на них обтянула каждую косточку – плёнкой, точно на лапках у птенцов, которых таскает на кухню Мирми. Которых она душит.

То ли от его рук, то ли от духоты в покоях у меня закружилась голова. Я села и спросила: когда?

Я обращалась к отцу, но ответила мама. Она сидела в кресле у окна – красивая, в тёмно-красном бархатном платье. Сегодня она впервые сняла траур по дедушке.

«Торопиться некуда, Уна. Мы съездим к Каннерти в гости, ты познакомишься с Риартом. Думаю, вы подружитесь. Нет – я уверена, что подружитесь! Общение с юным лордом, безусловно, полезнее для тебя, чем с твоим поварёнком. Само обручение можно провести когда угодно, хоть в следующем году. Тебе уже исполнится пятнадцать. А брак… Что ж, в семнадцать ты станешь совершеннолетней, и…»

«Это довольно рано, Мора, – сказал отец. Он свернул письмо, и я увидела, что руки у него дрожат. – Очень рано. Я не думаю, что Уна будет готова».

«Война с Дорелией продолжается, Дарет, – прохладно сказала мама, не глядя на него. Ничего особенного не было в её тоне, но я ощутила напряжение в воздухе – будто перед грозой… До меня вдруг дошло, что я очень давно не видела их беседующими – хоть о чём-нибудь, кроме хозяйственных мелочей и погоды. Насколько всё разладилось между ними; и какая доля этого разлада скрыта от меня? – Мы не сможем обеспечить Уне полную безопасность, если она останется в Кинбралане. К тому же, если боги будут милостивы, Горо всё-таки женится. Тогда замок и земли достанутся его детям… У Уны должен появиться собственный дом».

«У неё есть дом. И всегда будет, пока я жив… – (Отец закашлялся; мама встала и подала ему бокал. Половину он расплескал себе на рубашку. Поморщился от досады). – Ей хорошо здесь. Правда, Уна? Кинбралан – немного мрачное место для девочки, но…»

«Немного?» – переспросила мама. Я удивилась: никогда не слышала от неё такого едкого тона.

«Да, немного, – тихо, но твёрдо сказал отец. Он постоянно смотрел на маму – а она постоянно отводила глаза. Мне это не нравилось. – Уна выросла в Кинбралане и была здесь счастлива. Я считаю, что со свадьбой ей незачем спешить. Это успеется. А что до дорелийцев – мы живём не вплотную к границе, чтобы их опасаться…»

«А я считаю иначе. Я её мать».

«Напомнить, кто я, Мора? Не спорю, я принимал мало участия в её воспитании. – (Лицо отца исказилось от горечи, когда он взглянул на свои ноги. Мне захотелось обнять его – или сбежать без оглядки… Чтобы не видеть что-то странное во взгляде мамы. Это была – боюсь писать – брезгливость?..). – Мало – по понятным причинам. Но я волнуюсь о будущем Уны не меньше, чем ты. Как отец и один из владетелей Кинбралана, я даю согласие на этот брак. Однако – лишь после совершеннолетия Уны и после того дня, когда она сама сочтёт нужным».

«О боги, Дарет…» – мама явно хотела сказать, что-то ещё, но вздохнула и замолчала. Я попросила позволения уйти, и вот теперь сижу на полу, записывая всё это.

На полу – потому что на столе нет места из-за книг. А библиотеку мама заперла на ночь.

Я обдумаю всё это позже – Риарта Каннерти, и обручение, и маму с отцом. Обязательно обдумаю.

От меня, собственно говоря, не требовалось соглашаться… Не знаю, имею ли я право обижаться на них. Я ничего не знаю.

Рука уже ноет. Вкратце напишу о другом. Наконец-то очередь дошла до чердака-голубятни… Трудно поверить, но даже об этом писать приятнее, чем о предстоящей поездке в Каннеран.

Итак, вчера на чердаке я дочитывала «О причинах и следствиях» философа Лорцо Гуэррского. Труд нудный и древний: с кезоррианского его перевели четыреста лет назад. Профессор Белми изучал по нему философию (и это заметно); он задал мне прочитать книгу полностью, поразмыслив об основных положениях. По-моему – только ради того, чтобы я не сидела без дела; но это неважно… Так вот, в библиотеке убиралась служанка, поэтому я отправилась на свой чердак. Там всегда безлюдно.

Я устроилась на краешке одной из тех странных дыр в полу, положила книгу на колени… И тогда вернулась головная боль – вместе с покалыванием в кончиках пальцев. Ещё какое-то время я пыталась читать, но потом буквы стали расплываться перед глазами. Я уронила Лорцо Гуэррского (к сожалению, прямо на пятнышко птичьего помёта) и увидела…

Это была истина о том месте, где я находилась. Это была его суть – главная служба, которую оно когда-то сослужило. Я точно знаю это, хотя понятия не имею, откуда.

Я находилась там же, на чердаке западной башни, – и в ту пору это уже был чердак, набитый всяким хламом, а не почтовая голубятня. Но доски пола сначала были целыми. Я видела, как начерченные мелом символы, круги и многоугольники покрывают весь пол. Они сплетались в лабиринт, перетекали друг в друга, как белые змеи, и светились под полной луной. Луну здесь всегда прекрасно видно – и в ту ночь её серебристый свет затоплял чердак. Я видела потоки какой-то властной силы – сияющие, немыслимые; они пронизывали всё вокруг, дрожью проходили через меня. Вся башня – от фундамента до крыши – тоже дрожала из-за них.

Больше я ничего не поняла. Огни и мерцание, и сотни тоскливых голосов – будто горюющих о чём-то, зовущих издалека… Голоса доносились из зарослей с чёрными шипами. Тёрн. Я видела, как шипастые побеги тянутся снизу, пробивая пол чердака, и слышала, что как раз от них и доносятся те голоса. Щепки разлетались по меловым рисункам, и один за другим потухали огоньки свечей, расставленных по кругу… Шипы разрастались гуще и гуще, от них нельзя было спастись; казалось, что они рождены не землёй, а самой ночью, тенями, мраком.

Может быть – чьим-то личным, особым мраком.

Пряный аромат почти сбивал меня с ног; наверное, так пахнет магия. Никаких других желаний не осталось – только подчиниться ритму этой дрожи, только смотреть и смотреть на призванные кем-то шипы…

Там, под луной, в зарослях тёрна, стоял человек в чёрной одежде. Он был прекрасен – как безумный колдун, лорд Ровейн с портрета; а может, ещё прекраснее. Откуда-то я знала, что это его магия призвала сюда говорящие терновые шипы. Его магия и его боль – ох, сколько в нём было боли! Думаю, часть её просочилась в меня – потому что я закричала…

Хорошо, что в ту башню никто не заходит.

Но мне так хотелось помочь тому человеку!.. Кем он был, что за тёмное колдовство творил в нашем замке? Кто причинил ему такие страдания?

Теперь я знаю, откуда взялись те дыры в полу. Но вопросов не стало меньше.

Я очнулась рядом с фолиантом Лорцо Гуэррского. С меня ручьями тёк пот, и совершенно не было сил что-то записывать… И сейчас я вздрагиваю, как только вспоминаю об этом. На меня накатила такая слабость, что встать удалось не сразу.

Ах, да. Ещё края страниц в книге чуть-чуть обгорели.

Уже глубокая ночь, мне пора заканчивать. Но я уверена, что не усну, пока не запишу главное.

«Что мы имеем в итоге рассуждений» – как пишут философы из Академии?.. Я вижу прошлое вещей и мест – либо, возможно, их истинную сущность. Я вижу кошмары о давней истории Обетованного, о людях (и не-людях), которых никогда не знала. Иногда, если я сильно злюсь или радуюсь, предметы поблизости могут двигаться, вспыхивать или покрываться корочкой льда сами по себе. Дважды мне казалось, что я слышу чужие мысли: сначала так было с дядей Горо, а потом с профессором Белми. Оба раза – этой зимой.

В общем, кажется, мне сейчас совсем не до забот с обручением и не до Риарта Каннерти, будь он хоть лучшим соколиным охотником в Обетованном и знай хоть пять языков.

Я боюсь писать это.

Я должна написать это.

У меня есть магический Дар?

Конец первой из дневниковых тетрадей

ГЛАВА II

Пять лет спустя

Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан – тракт

В Кинбралане царила суматоха – если, конечно, так можно было назвать беготню немногочисленной кучки слуг по коридорам и залам. Леди Мора Тоури, очаровательная супруга лорда Дарета (очаровательная – по отзывам едва ли не всех, кто был знаком с ней), затеяла уборку одновременно со сборами в гости. Выцветшие, расползающиеся от старости гобелены снимали со стен, выбивали и чистили; ковры сворачивали и тоже избавляли от пыли; на кухне старательно сдирали налёт грязи как со столового серебра, так и с простой неблагородной жести. Леди Мора лично проследила, чтобы слуги привели наконец-то в порядок медные дверные ручки и скобы для факелов (и когда масляные лампы в этой глуши будут использоваться не только в библиотеке?.. – с тоской думала она, в который уже раз сочтя, что не готова так разбрасываться деньгами). Плотник, нанятый в Меертоне, сколотил для трапезного зала два новых стула вместо совсем развалившихся. Он же соорудил для самой леди новый платяной шкаф (в два раза больше прежнего – ибо леди Мора полагала, что красивая женщина обязана следить за собой). Из зала для приёмов по распоряжению леди вынесли старый «трон» – кресло, в котором лорд Гордигер, следуя примеру предков, всегда принимал гостей и просителей. Зачем оно нужно – такое мрачное и жёсткое, – если его хозяина давно нет? В самом деле, смешно воображать, будто когда-нибудь Гордигер-младший усядется в него и начнёт вести себя, как подобает владетелю Кинбралана… Только не этот вечно пьяный шут-громила, благодаря элю уже нарастивший приличный живот. Леди Мора поразмыслила и заменила «трон» на несколько глубоких мягких кресел для предполагаемых гостей. Их она приобрела в Академии-столице и даже о ткани обивки позаботилась особо: на тёмно-синих креслах, в точности как на знамёнах по всему замку, красовалась вышивка – пучок осиновых прутьев в железном обруче. Леди Мора расставила кресла кругом, а по углам зала водрузила напольные вазы с полевыми цветами.

Впрочем, Кинбралан и после всего этого казался ей суровым и зловещим – каменным чудищем с ледяной кровью. Чёрным волком, прижавшимся спиной к скале под названием Синий Зуб. Местом, откуда далеко до столицы с изысканным двором наместника, до богатых маленьких городков и тёплых земель ти’аргского юга, питаемых притоками Реки Забвения… Ещё дальше – до Дорелии, Кезорре или Минши, далёких королевств, которые леди Море порой рисовались чуть ли не чертогами богов.

Леди Море вечно было здесь темно и холодно – не только в унылых дождях и снегопадах, но и летом. Не спасали ни камины, протапливать которые она приказывала круглый год, ни регулярно отмываемые стёкла в узких окнах. Когда-то, в юности, леди Мора искренне верила, что полюбит Кинбралан или, по крайней мере, привыкнет к нему.

Но чуда не произошло. Она по-прежнему была одинока и ненавидела это дикое место, полное сквозняков, кричащее о своей древней кровавой истории. Ненавидела всё в нём – от знамён на башнях, рва и чёрно-серых ворот до запущенного сада с осинами. Ненавидела маленький охотничий лес, который приходилось делить с лордами-соседями. Ненавидела ржаные и ячменные поля – скудные, распаханные на бедной земле предгорий. Терпеть не могла деревни Делг и Роуви с их крестьянами; все поголовно простолюдины казались ей тупыми и вороватыми, а в каждом их взгляде на «хозяев со скалы» леди Море мерещилась неприязнь. Она всегда недоумевала: как леди Алисия (до своего счастливого брака) могла проводить целые дни среди крестьян, да ещё и веселиться с ними на празднике урожая?.. Она ненавидела подземелья замка с многовековыми темницами, и необъятную библиотеку, и чердаки, по которым зимой с воем и визгом гуляет ветер. Склеп за западной стеной и горные дороги, которые временами почти отрезают Кинбралан, выросший в кряжистых возвышенностях, от остального мира. Пыльные, тяжёлые занавеси, и балдахины, и громоздкие канделябры, подобных которым, наверное, уже пару столетий не сыщешь в Обетованном.

Ненавидела она и своего калеку-мужа, вот уже который год медленно умирающего в душных, безвкусно обставленных покоях. Выходя за него, леди Мора мечтала о счастье. Перед свадьбой она с упоением примеряла свой новый титул: на ночь шептала в подушку «леди Тоури, супруга Дарета Тоури» – и засыпала с блаженной улыбкой. То и дело смотрелась в зеркало, начёсывала свои (и без того пышные, чем она всегда гордилась) каштановые волосы, радовалась волнам завитков. Натиралась дорогими миншийскими мазями, чтобы отбелить кожу. Бедная семья Моры не так уж много могла себе позволить, но она готовилась изо всех сил: ведь молодой жене положено угождать мужу. Однако случилось то, что случилось.

Леди Мора получила не доблестного и обходительного мужа-рыцаря, одного из наследников древнего рода, – а капризного, невзрачного мальчишку, который вырос в тени более успешных братьев и властных родителей. Вскоре после свадьбы – не прошло и десяти дней – Дарета поразила загадочная болезнь: мгновенный приступ с судорогами, удар, которому ни один лекарь не нашёл объяснений. Капризный мальчишка стал ещё и увечным – недочеловеком, недомужчиной; и жалость Моры быстро превратилась в отвращение. Может, участь Дарета вызвала чья-нибудь тёмная магия – или древнее проклятие злосчастного рода Тоури; или боги покарали их за гордыню?.. Леди Мора не знала; да и не так уж важно это было для неё. Её занимала и ранила лишь собственная судьба – судьба сиделки, обречённой на пожизненные страдания. Она ничем не заслужила такого. Она годами умело играла свою роль: вошла в доверие к старому лорду, пыталась наладить отношения с мужем и его роднёй. Но, если бы леди Море представилась возможность сбежать, не опозорив при этом себя и не потеряв всё, она бы использовала её, не задумываясь.

Такой возможности не представилось.

Годы шли, королева Альсунга захватила Ти’арг – а леди Мора по-прежнему прозябала в глуши, мысленно проклиная каждый камень Кинбралана. Хотя возраст мало испортил её, красоту юности было уже не вернуть. Леди Мора сокрушалась о ней, как плакальщицы на похоронах сокрушаются об усопшем.

Единственным живым существом, которого она здесь любила, была дочь. Уна. Странное создание – странное, как её родовой замок. Ранимое, своевольное, закрытое наглухо, совершенно не похожее на неё… Иногда Море казалось, что та ночь, под покровом которой Уна была зачата, привиделась ей во сне – настолько всё было тогда нереально и неправильно. Настолько сильным, до боли, было её желание. Ни до, ни после ей не довелось испытать ничего подобного. Леди Мора не раскаивалась в своём грехе, о нет; но Уна стала вечным напоминанием о той колдовской боли, о ране, которой не подобрать исцеления. Мора любила её отчаянно – так, что порой из-под любви пробивалась ненависть.

Теперь подошло – слава Льер – время, когда леди Мора может выдать дочь за Риарта Каннерти. Уне скоро исполнится двадцать: она родилась на исходе лета, за месяц до праздника урожая, так что осталось совсем немного. Скоро она потеряет право оттягивать. Она и сама это понимает.

Скоро, но не прямо сейчас – потому что леди Алисия родила второго сына и пригласила их в гости на семейное празднество. Леди Мора была рада поездке: она любила хлопоты и сборы, которые вносили хоть какое-то разнообразие в ежедневную тоску. И, кроме того, они уже два года не были в Рориглане – в замке мужа Алисии, где она наконец-то остепенилась. На юге, в низовьях Реки Забвения, уж точно гораздо лучше, чем здесь – вплотную к Старым горам, чуть на юго-запад от Волчьей Пустоши. Везде лучше, чем в Кинбралане. А каждый день вдали от мужа – это и вовсе бесценный подарок.

Леди Мора собиралась сама и периодически понукала Уну (должно же это бледное недоразумение хоть когда-то отрываться от своих книжек!..). Вот уже третий день – с тех пор, как от Алисии прибыл слуга с письмом, – Мора была в хорошем настроении.

Только одно его омрачало. Одна мелочь – казалось бы, ничего существенного, но…

Своему первенцу Алисия дала имя Гордигер – родовое имя семьи Тоури, в честь отца и брата. Леди Мору её выбор вполне устроил; да и племянник рос весёлым, подвижным крепышом. Но второй сын… Леди Мора долго вчитывалась в имя младенца, которое Алисия вывела крупными размашистыми буквами. Вывела, наверняка ликуя: Мора подозревала, что так исполнилась её давняя мечта.

Альен. Алисия назвала ребёнка Альеном.

***

Уна подула на обожжённые пальцы и поспешно стёрла последний штрих в цепи символов. Хорошо, что сегодня она выбрала карандаш, а не чернила… Кольцо на столе не просто осталось видимым – даже не побледнело и не обратилось в прозрачный сгусток тумана, как было два дня назад. У неё снова не получилось.

Зато край стола и бумага под ладонями накалились и задрожали, будто готовясь взорваться. Уне казалось, что точно так же, изнутри, накалилась она сама – большой нелепый котёл, который скоро лопнет… Она отложила лист с символами, книгу со схемой-образцом, многострадальное кольцо, переплела пальцы в замок – и задумалась.

Заклятие невидимости было лишь одним из многих – из сотен и десятков, которые ей не удалось (и, может быть, не удастся) освоить самостоятельно. С каждым годом Уна всё отчётливее понимала, что предел близок: рано или поздно, в страшном «когда-нибудь потом», она уже не сможет молчать о своём Даре. Дар разрывал, переполнял её, присылая то кошмарные сны и томящие видения, то бессонницу – а то и беспричинную, звериную тоску, когда хочется лишь бродить ночами по замку и окрестностям в поисках неведомо чего. Были, конечно, и дни, когда Уна чувствовала себя звенящей от радости, полной сил – почти всемогущей, – но они возвращались всё реже, и всё меньше простых, каждодневных вещей приносили ей покой и счастье.

Уже несколько лет Уна выторговывала себе по несколько часов в день – выторговывала у образа жизни, подобающего леди (возни со слугами, бесцельных прогулок, ленивой болтовни с соседями, шитья и вышивания без конца), чтобы закрыться в библиотеке или своей комнате. Ключ от библиотеки в день совершеннолетия – когда ей исполнилось семнадцать – перекочевал к Уне от матери, так сказать, официально; но вообще-то она задолго до этого бессовестно овладела копией, осчастливив заказом кузнеца из деревушки Делг. Все книги и свитки Кинбралана, которые хотя бы отдалённо, глухим эхом, касались магии, стали владениями Уны – её личной загадочной страной, спрятанной от посторонних. Она уходила в эту страну сначала с трепетом, а потом – по привычке, уже не мысля себя без неё. Уна несла свою тайну, не зная, на что она больше похожа: на золотое сокровище или на гнойные струпья прокажённого.

Пожалуй, сравнение с проказой было всё же уместнее. Именно так Уна ощущала свой Дар, погружаясь в историю Обетованного, а заодно – в историю своего рода.

Все записи хроник о лордах и леди Тоури, владевших магией, напоминали жуткие сказки в исполнении тёти Алисии, которыми Уна заслушивалась в детстве. Ничего хорошего, честного, справедливого; никаких оправданий. Отцеубийца лорд Ровейн был только началом – тем, кто протоптал длинную дорогу для злодейств и безумия. Уна листала страницы с выцветшими чернилами – страницы, в которые явно много лет никто не заглядывал, – и её кожа покрывалась мурашками, а мысли мрачнели. Клеймо всегда было однозначным, в духе старонравного северного Ти’арга: «колдун» или «ведьма», «убийца», «насильник», «блудница», «глумление над богами», «растление детей», «некромантия», «заговор против короля»… Почему её предки так упивались злом – если всё это правда? Что лишало их рассудка – суровые зимы предгорий, холодные стены Кинбралана, сама магия или просто одиночество?

А если неправда – за что их так очернила молва? Не могли же люди этих краёв в течение стольких веков ненавидеть магию просто так, без всяких оснований…

Или могли?

Как бы там ни было, эта ненависть глубоко въелась в души людей. Крестьяне из Делга и Роуви, с которыми Уне доводилось разговаривать (таких было немного); торговцы и ремесленники из Академии и Меертона; жрецы четырёх богов и Прародителя; аристократы и рыцари Ти’арга наравне с двурами-землевладельцами Альсунга – всех их объединяло неприятие магии. Неприятие разной степени – от полуравнодушного недоверия до озлобленности (особенно если это было связано с чем-то личным). Повлияла, видимо, и Великая война. Иногда Уне казалось, что она видит в воздухе линии этой простой схемы: «Наш многолетний враг – Дорелия; Долина Отражений, где обучаются маги, – в границах Дорелии; Отражения живут и мыслят не так, как мы; волшебники владеют силой, недоступной большинству смертных; вывод: любая магия – зло». Чётко и линейно, как в трудах философов, которые предпочитал профессор Белми. Настолько чётко, что бесполезно опровергать.

Повлиял, конечно, и Альсунг, под чьим владычеством Ти’арг жил вот уже двадцать лет. Уна знала, что там детей и подростков, в которых пробуждается Дар, без особых сожалений убивают – приносят в жертву собственным многочисленным богам. Любой альсунгец скорее умрёт, чем отправится сам или отправит дитя в такое «проклятое место», как Долина Отражений. Королева Хелт, правда, определённо училась магии; у Уны не укладывалось в голове, как её семья (ведь была же у неё семья?..) могла сделать такое исключение. Наверное, это были очень храбрые люди. Или они просто до самозабвения любили свою златовласую дочь – так сильно, что любовь победила законы королевства.

Ничего хорошего, впрочем, из этого не вышло.

Уна, в общем-то, решилась бы наплевать на общее мнение, если бы его не разделяли её близкие. Магии не доверяли все, кого она знала, кроме тёти Алисии; но тётя Алисия в последние годы с головой ушла в заботу о муже и детях. Уна редко видела её – и ещё реже отваживалась о чём-нибудь с ней посоветоваться. При каждой встрече она замечала, как её вечно унылое лицо и странные темы для бесед расстраивают и угнетают тётю (хотя та – по своей доброте – и старается не показывать это). Нет, откровенность с тётей Алисией ничего бы ей не дала.

Отец боится магии до дрожи – и к тому же, увы, не хуже неё знаком с семейными преданиями. Кроме того… Зачем себе лгать – отец не принимает никаких решений, и никогда не принимал. Он угасает в своей северной башенке, среди гобеленов со сценами битв и поединков – тех, в которых никогда не сможет поучаствовать. Он лелеет свою боль и свои неподвижные ноги; он любит Уну, но вряд ли часто вспоминает о ней – как если бы она уже давно вышла замуж и жила отдельно, превратившись в тёплое воспоминание. Он ответил бы ей, как всегда: «Решай сама, дорогая… А лучше посоветуйся с мамой», – и улыбнулся бы беспомощно, вновь разорвав Уне сердце.

Дядя Горо всё больше пьёт; он и охотится-то меньше, не говоря уже о прочих занятиях. Охота была его главной страстью, но даже она уже не так увлекает его. Он погружается в угрюмые хмельные раздумья, в вялые перепалки с матерью Уны, в воспоминания и тренировочную рубку на мечах с приятелями – со скользкими типами, которых постоянно подбирает в своих поездках… И можно понять: с кем ему ещё драться, если не осталось в замке ни рыцарей на службе у рода Тоури, ни братьев, которые способны сами передвигаться?.. Дядя Горо, похоже, втайне слегка восхищается магией, но куда больше её боится. Он злословит о волшебниках при дворе наместника Велдакира каждый раз, когда приезжает из Академии.

Дядя Горо тоже не сказал бы ей ничего дельного.

А мама… О ней в этом смысле нечего и думать. Мама ни за что не отпустила бы её к Отражениям. Она и так уже давно не скрывает, как Уна разочаровала её; сумела ли бы она принять дочь-колдунью? Сумела ли бы поверить, что это не каприз и не «фантазии нелюдимого ребёнка», как она часто выражалась в их спорах?

Уне не хотелось проверять.

Если верить записям, её предки после обучения в Долине возвращались в Ти’арг другими людьми. Либо вовсе не возвращались (особенно младшие сыновья, которым не суждено было унаследовать Кинбралан) – и тогда отголоски их мерзких дел доносились из Дорелии, Кезорре или с островов Минши. Именно овладев Даром, они сходили с ума, бросались в разврат, проводили тёмные ритуалы, о подробностях которых хроники боязливо умалчивали… То же подтверждалось и в книгах, написанных авторами из других королевств Обетованного – и даже в песнях ти’аргских менестрелей о древних магах. В этих песнях они оказывались коварными и жестокими интриганами гораздо чаще, чем верными помощниками королей.