Право на одиночество. Часть 1

Мандраж охоты держал нервы в постоянном напряжении и в то же время не мешал двигаться мыслям. Наоборот, он не позволял им сорваться в истерическое: «Чем хуже, тем лучше!» И что же получилось?

Je reserve ca pour moc – meme! (Я оставляю это для себя самого!) – Как сказала бы моя бабушка. Решение принято. Но если там где и гостил категорический императив, то только как неприятное дополнение к мотивации поступков. И я больше не искал фантазий и уловок, потому что мог спокойно смотреть в глаза реальности. Или ирреальности – не знаю.

Машина легко неслась по трассе, выученной на зубок от частых повторений. Мы были слегка взбудоражены и насыщены протекшими днями. Выдохнулись? Отдохнули? Пожалуй. С избытком. Но не чересчур. Тем не менее, выговорились, высказались. Сделали нечто важное. Для себя. Теперь молчали. Слушали радио.

Очередную забастовку шахтеров удалось погасить очередным вливанием из бюджета; за счет бюджетников, значит. Выходные выдались спокойными. Убили только одного солидного бизнесмена. Да и то в пьяной драке между собутыльниками. И не просто так. В партийном пансионате. Бывшем? В пансионате власти – так точнее. Очередной аукцион по продаже крупного пакета акций Государственной нефтяной компании обещал новый крупный финансовый скандал. Плановое выступление главы милицейского ведомства объясняло, почему так трудно работать по поискам убийц вице-губернатора Маневича. Учителям и медикам в очередной раз повысили оклады. Теперь после оплаты квартиры и транспортных издержек можно купить по буханке хлеба в день. Они, конечно, не шахтеры.

Мой отец тоже шахтером никогда не был. Отчаянный кухонный демократ – он был (есть) одновременно талантливым конструктором и руководил в годы застоя подразделением, в котором работало не менее 200 спецов, не считая техников и всякого обслуживающего персонала. Сейчас, в эпоху бурного развития у него осталось 7 пенсионеров. И тем зарплату не из чего платить. И, когда я рассказываю, как будет хорошо лет эдак через 10–20, он отмалчивается. А на последних выборах пошел голосовать за коммунистов. Пришел черед отмалчиваться мне…

А жизнь текла своим чередом. Мы докатились, ввалились, выгрузили вещи. Я прибыл.

* Пока, Леха! До встречи в следующий раз.

* Покедова! Когда он только будет?

* Когда-нибудь…

Мне удалось уже разложить по местам привезенный скарб и открыть горелку под чайником, ища по карманам спички. Не нашел. Чертыхнулся. Пустая прихожая тут же породила Татьяну. Ее туша вплыла в кухонную дверь.

– Привет, Сержик! – Она прекрасно знала, всегда знала, что мне не нравится это имя. – Тебе повестка из ментовки. На чем подлип, а?

* Не знаю… – Мое безразличие подействовало на нее угнетающе.

*  Вообщем дело-то не мое. Держи.

– Держу. – Явиться нужно было завтра с утра. Это означало, что этот день найдет свое занятие. Уже хорошо, но, скорее, плохо.

Внутрь потихонечку просочился страх. «Неужели наследил?… Не может быть!» Забавная дилемма. Если бы не пара суток без сна и не …

Этим мыслям не удалось бы отравить мою ночь. Катя, Катенька и Катюша – стали Екатериной и обиженно сопели на своей пустой кровати, пока их кавалер делал во сне губы трубочкой, юлозил и обнимал подушку.

Я появился перед начальственной дверью минута в минуту. Хозяина не оказалось. Дела. И еще очередь. Рядом поместились две бабуси, заклинившие на коммунальных разборках.

– Третий раз на него – пьянчугу поганого – заявление подаю. Вчерась уже в унитазе потопить меня собирался. Ирод проклятый! – И перекрестилась от греха подальше.

*

Ну, разве ж это дело…

– А толку – чуть. Участковый придет. И что? Побеседует. Погрозит. В общественных местах он не пьет и не гадит. Пока. Блядей не таскает. Кому он – вражина – сдался. Армию закосил. Дистрофия. На работу не берут. Только музыку свою врубит и таскается как шакал по коридору. А у меня давление! Всю ночь уснуть не могу. А попробуй, скажи чего. Того и гляди зашибет. Так и зыркает, уродина. Так и зыркает. Ко мне охрану никто приставлять не станет. Помирай, бабка. Туда и дорога. В прошлый раз – змей – мои тапки к полу приклеил. Я чуть шею себе не свернула. А он ржал как сивый мерин, пока я на карачках ползала – очки искала. «Снасильничать тебя что ли, – так и сказал, – доставить удовольствие». Скотина безмозглая! Чтоб у него уд его поганый отсох!

– Мой-то тихий. И все одно приложить собирается. За жилплощадь. Я его наскрозь вижу. А еще соль мою крадет. Только поди ж ты, докажи, – старушки дружно завздыхали.

*  Наказание это нам за грехи наши тяжкие…

*  Я атеист! – парировала вторая старушенция.

*  Тем более…

Великий эксперимент по сведению в одну кучу всех классов, полов и сословий продолжал функционировать. И результатам его предстояло еще долго будоражить нашу кулуарную историю. И не только кулуарную. Абсурд. Но звучит многообещающе. Приехали. Явился участковый – молодой кудрявый лейтенант. Взглянул на мою повестку.

– Заходите, Сергей Николаевич. – Бабки хотели было встрять, но смолчали. И мы прошли в кабинет.

– Чем могу быть полезен?

– А как Вы думаете? – Вопрос остался без ответа. – Присаживайтесь.

– Спасибо.

* Не знаете, значит. – Он нарочито пристально посмотрел на меня, так что внутри все съежилось. Или я сам все это придумал и сразу зажался. Психология! Плевать…

*

Так вот. К нам поступил запрос от украинских коллег. Бывает же… Кооперируемся, значит, по новой. Да. И мне бы хотелось с Вами побеседовать. – Он стал перекладывать бумаги на столе и почти не смотрел в мою сторону. Пауза затягивалась. Мне пришлось до костей прочувствовать его непринужденную внимательность. Сохранять безмятежное лицо делалось все более нестерпимым, хотя тут же пришло в голову, что именно этого от меня сейчас и не требуется.

– Вы знаете, что там произошло?

– Вы про отпуск? Упал самолет, на который я опоздал. Зато успела моя девушка. – Правдивая трагичность в голосе появилась сама собой. Все еще очень прочно сидело внутри. Оно жило во мне и не нуждалось в экранизации. Любопытство лейтенанта стало почти естественным.

– Это правда? Как фамилия? Извините. А что было дальше?

– Дальше я приехал поездом и прожил там две недели. Нелогичный поступок. Да? Но, во-первых, у нее был законный муж. А, во-вторых, я не мог заставить себя хоронить это жареное мясо… – Говорить пространнее и не стоило. Чем больше слов, тем больше поводов для подозрений. Впрочем, это так – шпионские страсти. А на деле – к горлу подкатил ком и закупорил мою глотку.

– И чем занимались? – Лейтенант не только выглядел привлекательно, но был явно хорошо воспитан и обучен. И к тому же – отличный психолог и физиономист. Мой прежний расчет на грубоватое панибратство или фразы типа: «Здесь вопросы задавать буду я!» – не оправдывался. Но должность участкового считалась этим господином только малюсенькой ступенькой будущей сногсшибательной карьеры. И его не очень занимали все дела, мое в особенности. Ему было неинтересно. Какое, собственно, дело – некая дамочка после встречи с неким мужиком наложила на себя руки. Далеко, аж заграницей, давно и почти неправда. Моя персона осталась вне зоны его пристального внимания, а значит, и вне закона.

– А… Ел, спал, купался, ждал, когда же это кончится – все, – очнулся я от собственных мыслей.

– А потом? – Он все еще изучающе смотрел на меня. Видимо, тренированное чутье подсказывало ему – что-то не так. Но зацепок не находилось. Фигурант неуравновешен? Есть причина. Тем более, дело-то ясное совсем.

– Потом сел в автобус и поехал в аэропорт.

– И ничего особенного не приметили?

– Самый впечатляющий случай – мужика в баре – толстого такого – лавочника по виду – Кондратий хватил. Через неделю, что ли, после заезда. То ли инсульт, то ли перегрелся. Жара была неимоверная.

– Ага. А с Любавиной Ларисой Семеновной случайно не знакомы?

Я уже совершенно освоился с ситуацией. Проще простого! Мысли даже не напрягались. Говори себе только правду, голую (одетую?) правду. Ничего кроме правды. Конечно, не всю. Но кто же в здравом уме ей поверит?

* Имени не припомню. Она тоже была в том пансионате?

* Была, была….

* И что?

* Женщина лет сорока на вид. Фигура стройная. Рост 173. Крашеная блондинка. Глаза голубые. Припоминаете?

* Моя тамошняя соседка. И что?

* И то. Я бы хотел, чтобы Вы описали ваши с ней контакты.

* Не было контактов. Даже «Здрасти» и «Спокойной ночи». Даже от столика общего попросили пересесть – не вписывался в коллектив. Кавалер у них с подругой сыскался. Крупный такой здоровяк. И при деньгах. Но не гопник. Грубоватый, правда, но не злой. А дамы все аристократок из себя разыгрывали. Воплощенная надменность.

* И какие у них сложились отношения. Ничего не заметили?

* Ничего. Обычный пляжный романчик. Но только не с ней – с подружкой. И, по-моему, без продолжения.

* Почему?

*

Ну. Стены там не то чтобы… А по ночам меня бессонница мучила. Так вот, ни скрипов, ни всхлипов не слышал. Да и не до того было. Все, что могу сказать.

* Так с кем продолжение?

* Не понял.

* Если у Вашей соседки Вы ничего не слышали, то почему и подруги тоже?

* Вы правы, не подумал.

* И в последнюю ночь ничего не слышали?

* Нет.

* А когда в номер вернулись?

* Около полуночи.

* И в гостях у нее не были? Ведь не были?

* Да…

* То есть были?

* Нет! – я почувствовал, что сбился с роли и начал горячиться.

* А потом?

* А потом я уехал. Первым рейсом.

* А Вы у кого были?

* Почему это Вас так интересует.

* Ситуация, знаете. У парня гибнет возлюбленная. Он отдыхает себе. В море плавает. В гости ходит.

* Ходил.

* К кому?

* К администратору. Она в Питере раньше училась. Заходил поболтать.

* Поболтать?

* С ней что-то случилось?

* А почему Вы решили?

* А почему Вы меня вызвали?

* Логично. Так как.

* Ходил несколько раз. Потом перестал. Потом уехал. Без слез и прощаний.

* Не жалко?

* Кого?

* Действительно, кого? Так что же стало с Вашей соседкой?

* Вы меня спрашиваете? Она осталась. Досыпать, наверно. Не знаю. Не видел. Мужика того видел. Паша, кажется. По пансионату болтался. Но с другой женщиной. С подругой. Они оба были довольны друг другом. Так казалось. – Добавил, испугавшись, что чересчур увлекся описанием событий.

* То есть в последний день никакой ругани и криков не слышали?

* Абсолютно.

* Вы ведь дома ночевали?

* В комнате. Часов с двенадцати. А он что, ее поколотил?

* Ну, вроде того.

* Может, и стоило. Стервозная была баба.

* Почему была? – моментально зацепился.

* Про

сейчас

не знаю. – И похвалил себя про себя: «Неплохо выкрутился. И скользкий же я тип».

* Вот и хорошо. – Инспектору снова стало скучно. – Я протокольчик составлю. Вы его подпишите. И все.

* А что все-таки произошло.

* Суицид. Со стареющими женщинами это бывает. Суицид.

«И ВСЕ. Еще одному человеку жизнь испортил. Подонок он, конечно. И, главное, уверен, что во всем, действительно он виноват. Справедливость. Да где у меня право рассуждать об этом…».

Формальности заняли минут пятнадцать.

– Вот, пожалуйста, – я подмахнул, не глядя, представленный лист. – А что Вы даже не прочитали?

* Моя санаторная соседка наложила на себя руки.

* Да. После того как этот их кавалер… Так вот.

* Для меня это дела не меняет.

* Для Вас сейчас – да.

* Могу идти?

* Пожалуйста. – Я поднялся и размеренно двинулся к двери, не глядя в висящее напротив зеркало, чтобы не поймать его тренированный взгляд.

* Всего доброго.

* До свидания! – «Не дай Бог!» – пронеслось у меня в голове. Но, как ни странно, я чувствовал только облегчение.

Появившись на следующий день на работе, я заговорщицки подмигнул Марине:

– Как дела?

– Бывает и лучше, – она счастливо улыбнулась в ответ. – Но не со мной!

– О чем это вы? – вклинилась в разговор Катарина.

– О тебе, дорогая. – Попытка отшутиться провалилась в полуфинале.

– Шеф сказал, что мы должны обсудить план будущей работы. Ты не занят? – добавила она как могла ядовитей.

– Пойдем. – Ответ прозвучал начисто лишенным выражения.

И как только мы оказались одни в моей комнате, она резко повернулась и уставилась мне в глаза:

– Ну что? Трахнул девочку и порядок! Гуляй теперь, милая. – Губы ее слегка подрагивали. – Ты не бойся – я не заплачу! Стресмновато только как-то.

Меня вдруг охватило чувство тягучей нежности к этому существу. Ну как мне объяснить ей, что происходит? Истолковав мое молчание по-своему, она хотела было картинно уйти, но не выдержала и бросила, обозлившись:

– Да, да, хлопай зенками! Типа Катя белены объелась. Клево это у тебя получается! – Ее левый глаз с каждой секундой косил все сильнее. По щекам пополз нервный румянец.

Я разом вырвался из прострации и резким движением обнял ее и прижал к себе. Она еще побарахталась в моих руках, пытаясь выбраться.

– Ну что ты, Катенька. Окстись! Я ведь, как оказалось, совсем без тебя не могу. Любовь, говорят, это называется. – Она тут же затихла, посопела мне в плечо, и мы оба привалились к двери, чтобы предупредить неожиданное вторжение. Спустя пару минут Катя неожиданно хихикнула.

– Вот тебе и объясненьице. Не дать, не взять – французский роман! Не хватает еще посуды – побить как следует… – И потянула ко мне свое личико, враз ставшее удивительно доверчивым. Но отстранилась на полпути. – Целоваться не будем. Мне потом от тебя не отлипнуть… Лю-би-мый. – Последнее почти шепотом.

– А у меня новости, – продолжила она с деловым видом, но все еще в треть голоса. Мы уселись уже к моему рабочему столу. – Мне стипу дали из Германии.

«Вот те на!» – моя ремарка.

– На сколько?

– На год. С октября. Это так всем дают. Помнишь, я документы на конкурс посылала? Ты не рад?

– Нет, конечно!

– Я так и подумала. Но, понимаешь, мне очень это нужно. Очень нужно вырваться из дома. Очень. Год всего.

– А там посмотрим, – закончил я ее мысль. – Давай о делах…

О каких делах?! До ее отъезда оставалось две недели. Жизнь согласно своей личной логике опять вытряхивала меня из прикатавшейся колеи. Действительно, единственным, что могло отвлечь меня от жившей внутри губительной потенции была работа. И только поэтому я пытался еще демонстрировать энтузиазм, обсуждая планы будущего исследования. Но получался все больше энтузиазизм. Так и болтали.

Потом мы сидели вместе на семинаре, где престарелый профессор с глазами морского окуня излагал суть проблемы, повторяя через фразу: «Таким образом…»

– Таким образом, в результате простых превращений мы получаем следующее соотношение. Таким образом…

– Просто факультатив какой-то, – прошипела Катя несколько меняя транскрипцию, но не забывая излучать кристальную нежность после нашей маленькой ссоры. – Можно, я у тебя до отъезда поживу?

* Конечно, пожалуйста… – а мозги отсчитывали: «Таким образом, и делу конец. Образом таким».

«Почтения в людях не осталось ни к старости, ни к чину, – цедила моя бабушка как-то уже совсем не задолго до смерти. – Плохо это, Сережа! Я, конечно, выгляжу ретроградкой. И не собираюсь тебе цитировать «Записок из подполья». Но без жестокого регламента этот муравейник в порядке не удержать. Были Бог, царь и родитель. Что осталось? Только грубая сила. Жаль!»

Я соглашался, потому что был любовно воспитан на литературе прошлого века, где герои говорили бесконечно много слов, чтоб в итоге улечься опять-таки в совместную постель. Но женщина, однако, становилась не одним лишь предметом опоэтизированного полового чувства. Она являла собой к тому же образ матери и Родины, и Судьбы. И ее окончательный избранник после всех перипетий повествования должен был уверенно вести подругу к Великому Будущему. И в нем место чувственному самосознанию и почитанию старших, как исторической ступени, на которой сам остановился, оставалось непременно.

Современность раскладывает все по полочкам и детально объясняет, почему давешний персонаж был ранен именно в ногу, а не, скажем, в ухо. И, буде это возможно, начала бы выводить приступы вдохновения отдельных поэтов посредством анализа его экскриментов. Прагматизм обратил сущность происходящего в знак. И теперь все пыжатся сделать из него многозначность. Не выйдет!

На выходе из аудитории меня перехватил Павел.

* Слышал, с делами все сладилось, – он сказал даже больше, оценивающе оглядев идущую рядом Катерину. «Ну и что?!» – было написано у нее на лице. – Как тебе это удалось? Наглостью или личным обаянием?

* Скорее наглостью, хотя мне это и не свойственно. Я из породы мышек в норке. Но пришлось наступить себе на горло… И другим тоже.

* Не в дружбу, а в службу.

* Именно.

* Категорично, как и все в молодости, – встрял проходивший мимо Эзра.

* Хорошо… – непонятно к чему сказал Павел. – Поговорить бы нам. А? Как-нибудь.

* Заметано. Зайду до конца недели.

* О’

key

. – И все разошлись по домам.

Последующие дни были заняты горячкой новой работы, горячкой Катиных сборов, горячкой ночи, когда пытаешься насытится на год вперед. Знаешь, что бесполезно. А голод от этого еще острей. Мысли мои разбежались, забились в самые темные углы черепной коробки. Ждали своего часа. А тут меня еще и заболеть угораздило.

Катя уехала к своим паковать чемоданы. А я? Я болтался по улицам, пытаясь отвлечься от наступающего прощанья, и заявился домой уже совершенно замерзший и с мокрыми ногами. В горле першило. Щеки горели. Допрыгался, значит. И к вечеру затемпературил. Ничего удивительного, если еще и на работе не топят. А не топят, потому что не платят. А не платят, потому что… Так и живем по уставу всероссийской халявы. А это, оказывается, муторно и зябко.

И я, доволокшись до родимой кровати, свил гнездо из простыней и одеял. Приволок с кухни горячий чайник и банку малинового варенья. Заглотил пару таблеток парацетамола. Температура уже зашкаливала за 39 – самое время впасть в бредовое состояние. Что я и сделал. Меня лихорадило, и сон в этом забытье походил на черный лист бумаги, вибрирующий на ветру. И по нему как титры в конце кинофильма плясали строфы, зашифрованные на почти знакомом мне языке. И я, кажется, угадал их содержание. Только, проснувшись, ничего не смог вспомнить. И это вместе с насморком и головной болью окончательно сломало мое утреннее настроение. «С добрым утром!» – хотел было сказать я себе. И промолчал.

Чтобы еще лучше соответствовать навалившейся хандре, я заперся у себя в комнате. И делал вид, что меня нет. На телефон, во всяком случае, не отзывался.

Я давно уже привык прятаться здесь как моллюск в своей раковине, где второстепенные детали составляют суть замедленного существования. И теперь, расслабившись, сам захватил себя врасплох на том, что с мазахистким вожделением жду, когда Катерина уедет уже в свою заграницу. Будет повод в очередной раз томиться и разбирать по косточкам новые несчастья. Я ждал. Не обязательно быть Одиссеем, чтобы в нужный момент залить уши воском.

Катя явилась в третьем часу, отбыв положенную трудовую повинность и с баулом наперевес. Я очнулся от дремы и уставился на давно трендевший звонок: «Ничего не поделаешь. Надо идти сдаваться».

* А побыстрее ты не мог? – встретила меня у дверей продрогшая гостья.

* Я же не самолет.

* Понятно. Заболел?

* Болею, – признался я. Повернулся и, даже не подхватив ее пожитки, проследовал в насиженную кровать.

* Болеешь, значит, – решила для себя Катя. – А позвонить было нельзя? Или хотя бы к телефону подойти?

* Я не слышал. Уши заложило, – чистосердечно соврал я. – А дома больше никого. Сама видишь.

* Понятно. – Повторила Катя, и глаз ее начал слегка косить.

Я почувствовал, что еще чуть-чуть, и она взорвется, но, решив повыпендриваться, уже не мог остановиться. «Подумаешь! – Накручивал я себя. – Явилась – добрая фея! Пляшите теперь вокруг нее». Голова и без того трещала. Я юркнул под одеяло и закрыл глаза.

Катя притащила вещи в комнату и присела на край кровати. Приложила ладонь к моему лбу. Сказала:

* Ладно. – И удалилась, тряхнув шевелюрой.

С полчаса она отсутствовала. Я уже начал подумывать: «Не ушла ли сеньора?» – чтобы покрепче обидеться. Тут она и появилась. С подносом, полным еды, чашкой горячего чая и кучкой всяких таблеток. А я уже отвернулся к стенке и пробурчал оттуда:

* Я не голоден.

* Конечно, не голоден. Но, пожалуйста, поешь.

* Не буду. Говорят тебе – не хочу.

* Совсем не обязательно на меня орать!

* Я и не ору, – сказал я сердито. – Можно было бы, между прочим, и дать мне немножко поболеть. – Конец фразы заглушил треск опрокинутого стула.

Дальше Катя старалась самостоятельно выплеснуть накопившуюся досаду. Ее монотонное бормотание сопровождалось звоном разбиваемой посуды. От последнего граненого стакана я едва успел закрыться подушкой. А потом она и сама бросилась ко мне на постель и разрыдалась.

При ближайшем рассмотрении в число пострадавших вошли только дешевые стаканы и пара тарелок от ширпотреба. «Нас связывает одна большая любовь, – ехидно подумал я. – К фарфоровой посуде…» Даже в ярости Катя сохраняла нежность к разным дорогим безделушкам. Но эффект был достигнут. Да еще какой! Мне стало жалко ее и стыдно. Я растекся по кровати всеми слюнями и соплями. Я почти проблеял:

– Катенька! Любимая. Извини. Но я же болен, во-первых. И ты еще уезжаешь… – и преданно уставился ей в глаза.

– Уезжаю. И это – во-первых, во-вторых и в-третьих! А ты даже проводить меня нормально не хочешь. Люблю! Люблю! Никого ты не любишь! Кроме себя. А я?

* Тебя точно… – и улыбнулся.

* Нечего лыбиться!

* Перестал.

* Что точно? – Она уже не злилась. Я улыбнулся опять. Конфликт исчерпывался. Пришел мой черед бросаться на амбразуру. Но Катя перехватила этот порыв:

* Лежи уж. Сначала ужин. И таблетки. Заразишь ты меня на прощанье!

* Сама же сказала – любовный недуг.

* Не подлизывайся. Ешь, давай. – Усмехнулась она, и мы принялись за еду.

* Странный мы все-таки народ. – Сказал я, оглядывая осколки. – Где бы не появились, везде начинается разруха…

* Ты это обо мне?… – поинтересовалась Катерина.

* Так вообще…– и мы принялись за уборку.

А еще – разговаривали, жили, любили друг друга, пока я не поправился, а Кате не пришла пора уезжать.

И он наступил – последний перед отъездом вечер. Я купил ей чайную розу. Мы вышли из маленького уютного ресторанчика и молча шагали по направлению к дому.

* Если бы мы были мужем и женой, сейчас ты мыла бы посуду на кухне, а я в шлепанцах и рваном халате смотрел телевизор.

* Пусть так.

* Все равно невозможно.

Она расценила это как намек на отъезд и еще крепче вжалась в мое плечо. «Все еще будет. Только лишь год», – так, наверное, это переводилось в слова. Слез не было. Была бутылка шампанского при свечах. Куча обещаний. И прощальная улыбка на перроне Варшавского вокзала. Слова не вязались. Сказанное в такие минуты должно иметь свое правописание. Поезд «Санкт-Петербург – Берлин» ушел точно по расписанию.

Стояла ночь, но я не спешил в метро, а двинулся по Обводному, нырнул в лабиринты проходных дворов и сквозняк опустевших улиц. Город, облокачиваясь на стихающий вечерний ветер, окутывал свою частичку. Он жил вместе со мной, в который раз помогая забыться в этом плотном кошмаре ожидания.

«Отъезд – репетиция смерти?» – слишком громкая фраза. Красивая и бестолковая как все афоризмы. Но, безусловно, первый шаг расставания делать всегда страшновато.

* Катя! – сказал я окружающей темноте и не смог подобрать подходящие эпитеты.

«Здравствуй, Милый! – пришло через три месяца первое письмо от нее. – Ты, конечно, уже совсем позабыл меня. Но я все иногда очень по тебе скучаю. Так хочется поделиться с человеком, который тебя по-настоящему знает и может понять и простить. Германия слегка меня расслабила и спровоцировала на всякие проказы, но (хочу, чтоб ты знал) они ровным счетом ничего для меня не стоят. Как ты живешь? Но пока немного о себе:

После двух чудесных месяцев в Геттингене, где у нас произошли курсы разговорного языка и масса приключений, но воспоминания о тебе (и еще, ты знаешь, так болели зубы) держали меня в жесткой обороне. Теперь я, наконец, перебралась к моему дорогому профу. В Штуттгарт. Явилась к нему при параде (строгая такая). А он (бедный) бегал по институту, пиджак себе искал (Для представительства. Вот дает!) А я тем временем минут 15 с секретаршей общалась – мымра редкая. Я еще от нее поплачу.

С работой (учебой) все вроде как тип-топ. Еще набралась смелости и поперлась со своим Versiecherung (страховкой) к зубному. Мы друг друга не поняли, но зуб он мой залечил. И теперь я смело могу подставлять свой чувственный ротик теплым и ласковым губам мужиков.