Право на одиночество. Часть 1

* Не надо о лирике. Слишком отдает философией мелкой сошки.

* Поясните, сударь.

* Это когда начинаешь с: «У нас тут собственная гордость. И срать нам на вас!» Нет не всё! И заканчивается классическим (Да! Да!): «А вот такое я говно!»

* Ладно, не буду, – примирился мой собеседник, как-то сразу обмяк и пошел варить кофе.

Уборка квартиры не предполагалась. Мы цедили кофе и перебрасывались ничего не значащими фразами в ожидании нового члена коллектива. Потом, когда стрелки отмерили свой полукруг, он побежал ее встречать, даже не особенно представляя, как она выглядит. Молодец-парень! Не то, что я. Как бы сильно мне самому чего-нибудь не хотелось, все равно сначала я изображаю деликатность и ломаюсь. Но это скорее от страха, чем от желания поманерничать. Так как он я, во всяком случае, никогда бы не смог.

Появились Александр с Мариной. По их виду можно было сразу понять, что они понравились друг другу. Девушка, слегка раскрасневшаяся от быстрой ходьбы и необычного знакомства и рядом – Сашка, не Сашка, а эдакий джентльмен, утомленный опытом жизни. Мое участие в представлении вокруг стола или болтовне только что познакомившихся людей становилось излишним. Отключиться не получилось, да, верно, и не могло получиться. Поэтому, выдержав приличную паузу, чтобы сгладить неловкость первых минут общения, я начал прощаться.

* Ладно, вали! – нежно напутствовал меня Александр. И Марина мило хихикнула вслед.

Я неторопливо брел к остановке по разбросанному району постройки семидесятых и аккуратно обходил глубокие лужи, когда на голову обрушился звонкий гогот и, почти цепляя крыльями крыши многоэтажек, над городом клином прошел гусиный косяк. Уже месяц продолжался сезон охоты. И я непонятно каким образом (очень понятно каким образом!) об этом забыл совершенно. Вот это да! Остальной путь домой я бежал там, где не ехал. И, ворвавшись в квартиру, первым делом позвонил Лехе.

Леха – мой давний кореш. Особенно в делах охоты. Он немного сноб и очень занятой человек. Живет самостоятельно и не сильно привередлив в плане хозяйства и нежного пола. Я слышал, что бойкая и страстная девица послешкольного возраста давно живет у него в качестве содержанки и радуется только дорогим покупкам. Собирается, как мне кажется, втихую подарить ему ребенка и устроить себе грядущую обеспеченную жизнь. Забавно. И еще забавней, что его это не особенно и волнует. Но это – совсем не тема для наших разговоров. Он никогда не откровенничал по сему поводу, а я не лез. Это хоть и было небезынтересно, но не имело к общим делам никакого отношения.

Мы встречались нечасто. Если только не охота. Именно та страсть, которая пуще неволи, которая вытряхивала нас из городской оболочки наодеколоненных хлыщей и давала понять, что и ты часть распластавшегося вокруг мира, мира без строгих граней, сроков и компромиссов.

Леха очень обрадовался моему звонку. Он был как всегда (впрочем, как и я в его) не в курсе моих личных проблем. Но вот наши охотничьи дела! Завтра же грузим в его новый «Ford-Scorpio» пожитки, Лешкиного элитного красного сеттера Гнора, наши приобретенные с таким трудом классические вертикальные МЦ-8 с двумя парами сменных стволов. И – на гусей.

Я предупредил родителей. Не взял, несмотря ни на какие слезы и уговоры, Катю, и уже к вечеру следующего дня мы сидели у костра в 200 км к северу от Петербурга. От Ладоги нас отделяли только каналы. А вокруг: серые поля, канавы, кусты да перелески. В котелке, приправленная несколькими картофелинами, головкой лука, десятком горошин черного перца и ложкой соли, варилась пара тетеревей. Гнор – соавтор обоих чернышей меланхолично полеживал у ног хозяина.

За линией костра жил почти первозданный мир. Жил своей обычной жизнью. Хищники стерегли зазевавшуюся пищу, чтобы поскорей набить брюхо теплым пахучим мясом. Одни спасались и прятались, другие настигали, убивали, рвали на части свежую, сочную плоть. И так было всегда. Норма существования на фоне безмятежного пейзажа. Мы приобщались…

Особенности национальной охоты были представлены поллитровкой ливизовской водки, которая опустела едва на треть. Умиротворенные долгим блужданием наедине с собственными мыслями в замершем осеннем ландшафте, мы избегали разговоров о делах. Наслаждались тишиной пасмурного осеннего дня. Слова произносились в полголоса. Тема беседы тоже соответствовала: как лучше поставить по вальдшнепиным высыпкам собаку, уже хорошо натасканную на дупеля и бекаса. Стоит ли выдавливать с кочкарника перемещенного гаршнепа (он же совершенно скрадывает запах!) или заниматься споротым уже карастелем. Сеттер непременно вязнет и путается в его следах, особенно по некосям.

– Как в этом году на зайцев? – спросил Алексей очень осторожно. Уж он то знал, что тема звериной охоты до сих пор еще находится для меня на грани табу.

Это произошло ровно год назад. Стояла та пора осени, когда деревья растеряли все свои листья и походили то ли на небесные трещины, то ли на щетки. И эти щетки уже соскребли с неба всю голубую краску. Только рябина сохраняла привязанность к ярким цветам. Красные грозди на фоне голубоватых елей.

Птицы улетели. И даже дождь ленился падать на землю. Облака лишь кое-где взбухали мыльной пеной на сплошном сером покрывале. Даже оказавшись на природе, я продолжал мыслить урбанистическими категориями, накладывая их на окружающую первозданность.

Дни точь в точь походили друг на друга. Казалось, что время заблудилось в этом плешивом осеннем лесу. И состояние покоя перетекало в тебя даже если ты пытался остаться в стороне. Я люблю это безвременье года больше всех остальных времен. И чахлый лес, где листья тихонько переговариваются под ногами, и нет необходимости думать о чем-то еще. Монотонность пожухлой листвы. Прозрачность леса. И тишина, которую слышишь даже за собственным дыханием и куролесом гончих у ног.

Я спустил отменную гончую пару со смычка. И они ходом бросились в лес. Заводила Рыдал готов был выпрыгнуть из собственной шкуры. А умница Дара демонстрировала сноровистость породистой выжловки в расцвете лет. Ей вовсе и незачем спешить с таким кавалером. Я успел снова погрузиться в свои мысли, когда неожиданно близко раздался отчаянный вопль выжлеца, помкнувшего на глазок. К его заливистому баритону, который почти не разрывался на отдельные взбрехи, скоро присоединилось ровное бухтение Дары. Подвалила и она. Гон пошел. Собаки гремели почти без сколов. Заяц двинул по малому кругу, норовя скорее уйти на лежку, и опытные собаки не отпускали его больше чем на сотню метров. Я определил направление гона, остановился на чистине и стащил ружье с плеча. Переложил поудобней и стал ждать. Зверь появился вдруг, одним прыжком перелетев половину просеки. Я вскинул ружье, почти не целясь. Бухнул выстрел. Заяц перевернулся через голову, упал и заплакал: «Ой мамочки! Ой-ой-ой, – причитало бьющееся на просеке существо. – Ой, мамочки!» Плачь – настоящий детский плачь – как иголки втыкался в уши. Я выстрелил еще раз. Удар дроби швырнул тельце в сторону, искалечив задние ноги. Но заяц остался жив. Плачь перешел в хрип, перемежаемый всхлипыванием: «Ой, больно, ой!» – звенело в ушах. Руки сами разломил ружье. Пальцы дрожали, и мне никак не удавалось выдернуть из стволов прикуковевшие гильзы. Я все дергал и дергал, суетился как зверь, сам себя загнавший в клетку. Этот хрип, этот крик прилипал к коже, гнал меня прочь. Но ноги не шли. Минуту спустя, вылетевший из леса Рыдал в одно мгновенье прикончил умирающего зайчишку.

Я сел на пень и достал фляжку коньяку:

* С полем! – чокнулся со стволами ружья. – С полем…

Коньяк был хороший и сразу от нёба пошел во внутрь. Азарт – не причина, а спирт – не советчик. Но я тут же вспомнил про нож, висящий на поясе и пустил его в ход. Новые патроны вошли на место старых. Собаки тем временем огрызались у замершей белой тушки. Я встал и пошел резать задние лапы – гончим на гостинцы. И псы тут же захрустели свежатиной по всей округе. Только лес мрачно молчал и топорщил ветки.

И что, после этого с охотой было покончено. Нет! Отдельная смерть в этом спектакле ничего не значит. И Рыдал погиб всего полтора месяца спустя.

– Ну что, идем? – сказал тогда Леха.

– Пожалуй. – Мы забросали костер снегом, нацепили амуницию и двинулись дальше.

Лучшей погоды нельзя было и желать. Резкий – порывами – ветер низко гнал по небу сплошные, однообразно серые облака, отчего полдень уже превращался в сумерки. Но воздух оставался прозрачен. Так – легкая рябь от летящего с ветвей инея. Приладожская зимняя глушь почти не топтаная человеком. Глубина снега едва доходила до щиколоток. Он был легок и совсем не мешал двигаться. Наст еще не появился, и собаки легко шли по лесу. Гоном по первой пороше тут и не пахло, но мы на него и не рассчитывали. Мы разошлись в болотистом мелколесье и быстро потеряли друг друга.

Я потихоньку пропитывался окружающей тишиной и двигался, куда глаза глядят, бормоча под нос бунинское: «… И ветер звоном однотонным гудит поет в стволах ружья»… С покорной грустью. Частые мелкие сосенки на расстояние 20 – 30 метров составляли весь мой окрестный пейзаж. Дальнейшее было скрыто за их плотным строем. Но я не менял направление. Должно же это когда-нибудь кончиться. Собаки упорно молчали. Я уже начал придремывать на ходу, когда почти из-под ног вырвалась крупная птица – должно косач – и скрылась в чапыжнике. Так что, когда я скорее с перепугу содрал с плеча ружье и пальнул вслед, толку от этого не было никакого. Эхо долго гуляло по окрестностям. «Отметился хотя бы». Вытащил окоченевшими пальцами вкусно пахнущую порохом гильзу и швырнул ее в снег. Сунул в освободившийся ствол патрон мелочевки «на рябчика» и уже собрался идти, когда откуда ни возьмись вылетел Рыдал, уперся в меня своими всезнающими глазами. – Пусто. – И снова ринулся в лес.

«По крайней мере, Леха теперь поймет, где меня искать». Оставалось только надеяться, что болото возьмет и завершится. И пока – иди и иди. Меня снова начало захватывать окружающее однообразие, когда собаки все-таки взяли след. Но обычный легкий заячий брех почти сразу перешел в рев, почти визг. Гон как будто не двигался с места. Что-то было не так. Я переложил патроны на волчью картечь и пулю (на всякий случай!) и заторопился к месту свалки и уже порядочно запыхался, когда выбрался на поляну с одной единственной невесть как здесь выросшей огромной, разлапистой елью. Дальнейшее развивалось фрагментарно и контрастно как в дурном фильме ужасов, снятом в духе MTV.

Собаки расположились в двух – трех метрах от дерева почти с противоположных сторон и дружно гомонили на зверя, затаившегося в шатре огромных нижних ветвей. И под ними в зимнем сумеречном свете не читался даже его силуэт. Стараясь отдышаться, я обошел поляну по кругу пока не наткнулся на след. Крупный секач. Одиночка. Самое страшное лесное чудовище. Не знаю, что понесло его под эту ель, но рвани он оттуда, и я, и пара моих гончаков вряд ли сумели бы, что-нибудь ему противопоставить. Одна надежда – удачный выстрел.

Леха не появлялся, а накатывающий азарт охоты уже мешал думать вразумительно. «Картечь и пуля», – курсировало в моей голове. Сняв ружье с предохранителя, я остановился метрах в 25 от дерева и сунул стволы в черноту под его ветвями. Разобрать что-нибудь в этом месиве темноты и веток было совершенно невозможно. Я ждал. Собаки, косясь на меня, начали подбираться ближе к завалу. Они распалялись с каждой секундой, и их гвалт превратился в сплошной поток ярости.

«Почему бы ему не дернуть от меня с другой стороны дерева?» – Резонная мысль. Патрона-то два. Тем более картечью я его точно зацеплю. Останется еще жокан – на контрольный выстрел. «Для кого?» Тоже резонная мысль. Но думать дальше уже не было мочи. Я поймал в прицел середину темного пятна, предположительно бывшего кабаном, выдохнул для верности и нажал спуск. Бухнул выстрел. Эхо шарахнулось по лесу. Потом на какое-то мгновение воцарилась полная тишина. Потом…

Собаки разом бросились на завозившегося под деревом зверя. И в этом природном шалаше все превратилось в мешанину грызущихся тел. Я опустил ружье. Стрелять все равно не было никакой возможности. Каждый сейчас рвался взять жизнь своего врага, не боясь при этом заплатить своей. Один я в этой трагической сцене выходил заурядным искателем приключений. Тем временем под елкой что-то изменилось. Яростный рык перешел в вой. Или стон. Голос Рыдала. Я уже хотел было сам влезть в эту злополучную свалку. И тут же кабан вылетел из-под дерева. Ни до, ни после я не видывал секачей таких размеров. Но это все отпечаталось уже потом. В момент, когда меня и зверя разделяла только двадцатиметровка – ничто для этой несущейся громадины – чувства и мысли стерло из головы. В мгновение ока ружье оказалось у моего плеча. Я поймал средину кабаньего черепа и нажал на курок. Выстрела не последовало. ПРЕДОХРАНИТЕЛЬ! Я по годами выработанной привычке сразу после первого выстрела сдвинул назад эту проклятую кнопку. Большой палец снова ткнул его вперед. Нижний, уже пустой ствол снова не прореагировал на нажатие курка. «Проклятье!» И тут, наконец, грянул выстрел. Кабан крутанулся вокруг собственной оси и рухнул в снег. До него оставалось не больше пяти метров. Мне нужно было перезарядиться. Дрожащие руки переломили ружье. Стреляные гильзы уже вывалились в снег. Но мне никак не удавалось выдернуть нужные патроны из патронташа. Дара остервенело драла лежащего зверя за ухо. Рыдал не появлялся. А я все судорожно вынимал и пихал обратно все не подходившие патроны – сплошная мелочь на случай рябчиков.

И тут кошмар возвратился вновь, чтобы передать мне прощальный привет. Кабан вскочил на ноги. Легко сбросил ощерившуюся суку. И бросился на меня. Бросился прочь, просто я стоял на дороге. Патронов не было и времени тоже. Оставалось только что было силы лупануть зверюгу ружьем по морде и шарахнуться в сторону. Я потом долго пытался без ружья, тяжелой одежды и рюкзака повторить этот прыжок – и близко не получилось. А тогда, бухнувшись в снег, я перекатился еще для верности и успел увидеть, что кабан утекал с поляны и разбираться со мной не стал. Животное рвануло дальше, волоча за собой след крови и испражнений.

Я отбросил в сторону оказавшийся в руках охотничий нож и начал с истерической точностью забивать в стволы разом нашедшиеся патроны. Дарка плотно села на кабана, буквально вцепилась в задницу и не позволила ему уйти в мелколесье. Зверь развернулся, чтоб расправиться с собакой, и оказался ко мне боком. Дара отлетела в сторону. И разом грохнули два выстрела. Мне здорово разбило щеку, но, не замечая этого, я успел еще два или три раза перезарядиться и выпалить по кабану, пока он не рухнул на снег. Весь отсек с мелкой дробью был пуст. Дело решил первый дублет. Две дыры. Прямо в сердце. Остальное – щекотанье, а еще способ справиться с мандражем. Только все это относилось уже к «потом». Сейчас мне надо было к Рыдалу. Я подцепил ставшее ненужным уже ружье и потащился к собаке. Все оказалось даже хуже, чем можно было ожидать. У дыры, проделанной кабаном в еловых лапах, в красном кровавом пятне скорчился Рыдал. Рваная рана начиналась от ребер и вскрывала брюшину до кишок. Неестественная поза животного говорила о том, что у него сломан позвоночник. Но собака еще жила. Он увидел меня и попытался вильнуть хвостом.

* Рыдал, Рыдалушка. – Присев на колени, я поднял голову собаки. Он посмотрел мне в глаза и облизал руки. Облизал так, будто хотел сказать: «Хозяин, ты ни в чем не виноват!» Я отвернулся. Мои пальцы продолжали перебирать ему за ухом так, как он больше всего любил. А вторая рука в это время нащупывала нужный патрон. Уже засовывая заряд в ствол, я последний раз прижался щекой к его морде и снова ощутил на себе прикосновение его шершавого языка.

* Рыдал. Рыдалушка. Герой ты мой… – В это время картечь разнесла лобастый собачий череп.

Я не оглядывался. Я не мог оглянуться. Просто ушел оттуда и сел на подвернувшейся коряге. Следующее ощущение – провал в пустоту. Рядом лежали двести килограмм парного кабаньего мяса и мой верный пес. Дара подошла и ткнулась мордой между колен. Потом, видя, что я не реагирую, залезла на меня совсем и начала тормошить носом мою подмышку.

*

Спасибо, Дуся, спасибо, золотко, – я машинально принялся ощупывать собаку. Кости целы. Крови нет. Хоть тут обошлось. Обошлось! И снова начался провал в идиотский панический страх постфактум. Ужас вдогонку. Глупь. Одежда пропитанная п

ó

том, быстро остывала. То ли от холода, то ли от нервного напряжения застучали зубы. Я обнял, сгреб на себя притихшую суку. И впал в нечто, граничащее с забытьем, когда появился Леха.

* Ты живой? – более дурацкого вопроса трудно было придумать, но это-то и вернуло меня к действительности.

*

Я-то живой. А Рыдал – уже нет, – снова кольнула меня неизбежность.

*

А это кто там? Ну и кабанюга! Как мы его попрем-то теперь! – верный вопрос. Необходимость действовать – лучший способ выйти из клинча.

Леха замолк. Только достал фляжку «Столичной» и налил мне полный стакан, а сам приложился из горла. – Пей! – Холодная, согревающая жидкость потекла в желудок. Мозги впитали ее и начали работать в режиме: «Будь, что будет!»

* Послушай! – втолковывал мне тем временем Алексей, – ну что, ты думаешь, собаки бы его бросили? Да ни в жизнь! Они охотничий раж с молоком впитали. Это уж судьба такая. Ты его или он тебя. Ты бы сейчас тоже мог здесь лежать. В лучшем виде!… Ты меня слушаешь?

* Слушаю, слушаю.

* Ты смотри, в толстовщину не ударяйся

!

Ни к чему она тут. Если бы мы все в нее ударились – вымерли бы как динозавры. Об этом можно рассуждать, сидя в консервной банке городской квартиры. Пойдем, нам работать надо. Свежуй кабана, а я Рыдалом займусь. Вечером рассказы рассказывать будешь.

Я поднялся. Ножа не было. Точно, бросил его в снег где-то после прыжка. Все вокруг перетоптано. Вот, вроде, тут.

* Дара, ищи!

Дара почти сразу сунулась мордой в снежное месиво и глухо заурчала. Порядок. Я поднял финку и двинулся к секачу. Маленькие глазки остекленело уставились на меня. Изо рта вывалился язык в розовой пене. Кровавая отметина отпечаталась оторванным куском шкуры на краю черепа. «Вот почему он пошел дальше. Пуля срикошетила от кости. Только оглушила. Пока дергался с предохранителем, стволы вверх задрал. Хорошо, вообще попал. Лежать бы мне сейчас вместе с Рыдалом». От этой мысли в голове стало необычно спокойно. Еще немного походив вокруг, я увидел следы картечи на задней ноге. Почти безобидная рана. «Надо же быть таким идиотом! Ну ладно…»

Я вспорол кабанье брюхо, вывалил еще парившие на морозе кишки, отрезал большой кусок брюшины и бросил его наблюдавшей за всем Даре. Она схватила мясо и стала его пережевывать, кусать, чавкать, жрать. Она тоже не пошла смотреть, что стало с Рыдалом по каким-то своим собачьим соображениям. Так мы и трудились. Я, подрезая ножом, отделял шкуру от туши. Собака, покончив с обедом сидела столбом и следила за работой. Охота кончилась.

Подошел Леха:

– Порядок. – И мы вместе принялись за кабана.

Когда туша бала разрублена на куски и свалена в кучу, а рюкзаки набиты лучшими ломтями кабанятины, день уже давно перевалил за середину.

*  Нужно поторапливаться, чтобы обернуться за сегодня. Волки.

*  Деревенских возьмем. Нам столько мяса все равно не осилить. Да и не к чему.

Мы двинулись в обратный путь, тянущийся без конца. Вечер становился все острее на вкус. Набитые до отказа рюкзаки немилосердно резали плечи даже сквозь ватную куртку. Ружье в руках превратилось в гирю. Ноги заплетались. Все мысли сконцентрировались в одно желание – дойти. Дойти и покончить с этим наконец. Усталость съела все переживания. Даже Дара тащилась рядом, не интересуясь попадавшимися следами. Мы шли домой. И тут на переходе через одну из мелиоративных канав мои ноги соскользнули с импровизированного бревенчатого мостка. Мы вместе с рюкзаком рухнули вниз. Полтора метра полета за которые я лишь успел отшвырнуть ружье в сторону прежде чем воткнуться рожей в сыроватую снежную массу. Тяжеленный рюкзак припечатал тело к земле, чуть не сломав шею. Кабан продолжал рассчитываться за свою жизнь уже после смерти. Как Несс – злополучный кентавр – поквитавшийся когда-то с Гераклом (Припомнил бы герой повествования, если б получше разбирался в эллинской мифологии). Так или иначе, груз давил на плечи, не давая подняться. Сил выбраться из сугроба уже не оставалось. Снег забил рот, глаза, уши, таял за шиворотом. Я начал задыхаться. Безразличие вытеснило инстинкт самосохранения. Мне стало почти хорошо под этим мясным рюкзаком.

Приступ оцепенения оборвал подоспевший Леха. Он скатился в канаву и попытался стянуть с меня придавившую тяжесть. Не удалось. Поднять меня – тем более. Напарник крыл тело матом. Потом, отчаявшись, принялся пинать ногами, пока не понял, что оно снова стало человеком. Мной стало и начало подавать признаки жизни. Я заворочался, и нам удалось все ж стянуть лямки с плеч. Рюкзак тяжело скатился к самому дну канавы и совсем утонул в снегу. Теперь Леха взялся уже за меня. Мы не очень-то отличались в своих кондициях, но он меня доконал. Мы лезли вверх, обрывались и скатывались, но выбрались наружу. Там на верху пошел снег. Усилился ветер, и его порывы совершенно забивали глаза. Пальцы уже совсем не двигались. И я опять раскис. Но не Леха. Он бросил мою тушу на краю канавы и полез назад – за рюкзаком. Подвалила Дара и подставила свое теплое брюхо, давая возможность отогреть пальцы. Когда второй тюк с добычей оказался на поверхности, мы разом двинулись дальше. Натянули, корячась, наши рюкзаки и пошли. Через сотню метров ритм ходьбы съел все мысли, а потом и мир вокруг. Дорога, снег, ветер, белое пространство, собака у ног, час, другой, деревня, дом, печка, и в ней – резво заурчавшее на сухих дровах пламя. Добрались.

Дальнейшее было делом техники. Мощный снегоход «Буран» зацепил сани и в какой-нибудь час снова был у сваленного мяса. Погрузили и махом назад. Мужики уже сбегали за водкой. Зацепили по домам соленых грибков с огурчиками. Сосед притаранил кастрюлю квашеной капусты. Уже скворчали на печке здоровые куски кабаньей вырезки. Застолье намечалось долгим.

– Ну и здоров же был, – восхитился молодой, почти незнакомый парень, вертя в руках вырубленные из пасти подклычники. – Да, удалась охотка, – и осекся под Лешкиным взглядом.

Я сидел у камина. И эта бестолковая болтовня была ничуть не хуже игры огня в камине и прочей мишуры, застилающей бессмысленный трагизм происходящих событий. Сегодня я потерял друга. На глазах и навсегда. Другие исчезают незаметней. Жмут руку и садятся в поезд. Обещают вернуться и не возвращаются. Но там еще остается надежда. Великое слово.

* Ну, не горюй, – подлил сосед жидкости в рюмочку. – Все в жизни бывает. Это ведь только пес.

Да! Классная была охота. Я улыбнулся, вспомнив как Дарка драла за уши, обучая охотничьей премудрости бестолкового еще Звона – наследника Рыдала. Как неслись гончие по прозрачному осеннему лесу или в тумане, фосфоресцирующем в свете луны. Как призывно пел старинный, еще дедовский рог, и хрустели под ногами подернутые инеем листья. Охота. Жуткая страсть, которая не подчиняется никаким доводам рассудка с его бездарной целесообразностью. Ритуал, где в конце обязательно совершается вынос тела – такой же как сама жизнь.

– Пойдем, конечно. Пойдем и на зайцев, – откликнулся я эхом на Лешкину фразу. – В лес, так в лес. Для чего же собак держим.

– Всего лишь для того (не сочти за помпезность), чтобы доказать себе же, что мы не до конца еще эмансипированные ублюдки.

* И расфуфыренная сволочь.

– Хихикай, хихикай. И все-таки первородный зверь еще сохраняет свою силу. Хищник – венец эволюции. Высокопарно, да? – И сам себе ответил. – Сейчас можно. Природа поэтична сама по себе. Урбанистика ее нивелирует. Шпенглер в чем-то, безусловно, прав. О чем задумался?

– О том же самом. Человек живет, чтобы реализовать свое желание жить, а не только удовлетворяться некой рассудочной целесообразностью сознательного бытия.

– Ты сам-то понял, что сказал.

– Конечно. Реализовать желание…

Гуси пошли часам к шести. Мы торопливо залили костер и расползлись по скрадкам. После трех жутких промахов пара гусей завалилась почти подряд. Первый камнем рухнул у самых ног. Второй – крупный гуменник, приложенный на доброй сотне метров, пал, пролетев чуть не версту. И мы топали за ним по болотистым полям, по хляби, подернутой снегом, через траншеи мелиораторов и добыли его уже в сумерках по наводке Гнора. Птица заметила собаку и кинулась бежать, нелепо размахивая крыльями. Шансов никаких. Только несколько минут погони. Когда мы добрались до них, пес опять сидел со скучающим видом, словно говоря: «Это вам не гаршнепов в чапыжнике разыскивать».

Два дня на природе дали возможность, как следует подумать о складывающихся обстоятельствах. Глупо рассказывать о производственных планах человеку, который любуется закатом. Но жизнь – совсем другое дело!