Наполеон Великий. Том 2. Император Наполеон

Бой под Кремсом, конечно же, делает честь Кутузову как неоспоримая, хотя и не вполне реализованная победа его армии над корпусом Мортье. Попытки европейских (не только французских, но и английских) историков представить Кремс победой французов[137] несостоятельны. С другой стороны, П. А. Жилин, который объявил Кремс «блестящей победой» Кутузова над самим Наполеоном[138], а также Ю. Н. Гуляев и В. Т. Соглаев, в изображении которых эта победа имела важное значение «для всей Европы», ибо, мол, ею Кутузов «полностью реализовал свои стратегические замыслы»[139], грешат (мягко говоря) преувеличениями.

О. В. Соколов, который, как представляется, дал одно из самых подробных и самое достоверное освещение военных событий 1805 г., объективно подводит итоги боя под Кремсом: с одной стороны, «несомненный успех» и «мощный контрудар» армии Кутузова, но, с другой стороны, «крайне неудачная» попытка окружить и уничтожить корпус Мортье, ибо «Мортье не только сумел вырваться из окружения, но и нанес противнику чувствительный урон»[140], о чем говорят цифры русских потерь.

Вернемся теперь к венскому маршу Мюрата. 13 ноября он и маршал Ланн играючи сотворили просто чудо, запечатленное с того дня и навечно в военной истории. Практически вдвоем без единого выстрела они овладели центральным – Шпицким – мостом через Дунай. Вот как это было[141]. Мост длиною в 430 м, подготовленный к взрыву (на нем – 20 бочек пороха, фитили и взрывные заряды), защищали несколько тысяч австрийских солдат с 16 орудиями. Их начальник фельдмаршал-лейтенант князь Карл фон Ауэрсперг имел приказ в случае нападения французов взорвать мост. Однако Мюрат и Ланн, спрятав батальон гренадер в прибрежных зарослях, сами хладнокровно взошли на мост, одетые в парадную форму и с радостными возгласами о будто бы заключенном перемирии. Вступив в переговоры с князем Ауэрспергом, они отвлекли на себя внимание всех защитников моста. Тем временем французские гренадеры выскочили из засады, ворвались на мост, сбрасывая в Дунай заготовленные для взрыва заряды, и разоружили австрийских канониров, прежде чем они поняли, что, собственно, происходит. Так, проявив «необыкновенную лихость и хитрость» (выражение Д. Чандлера), Мюрат и Ланн обеспечили Великой армии самую удобную (если не сказать комфортную) переправу через Дунай рядом с Веной. Узнав об этом, Наполеон «тут же простил Мюрата и стал снова благоволить ему»[142].

Теперь Мюрат с кавалерией быстро настиг армию Кутузова у деревни Шёнграбен (близ г. Холлабрун) и стал наседать на нее, зная, что к Шёнграбену уже подходят корпуса Ланна и Сульта. Далее произошло то, что О. В. Соколов справедливо расценил как «тайну Шёнграбена», причем разгадал эту тайну[143].

До последнего времени в отечественной литературе принято было считать, что Мюрат под Шёнграбеном, желая выиграть время к прибытию подкреплений, предложил Кутузову заключить перемирие, т. е. решил повторить с русскими свой трюк, только что удавшийся с австрийцами. В действительности, как установил Соколов по документам, хранящимся в Архиве исторической службы Министерства обороны Франции, не Мюрат Кутузову, а Кутузов Мюрату предложил подписать договор и не о перемирии, а о капитуляции русской армии. С таким предложением Кутузов прислал к Мюрату царского генерал-адъютанта барона Ф. Ф. Винценгероде, и Мюрат с удовольствием принял это предложение, остановив военные действия на 36 часов, а пока он, по словам очевидца, барона М. де Марбо, «вдыхал фимиам» русского обмана[144], Кутузов увел свою армию на два перехода вперед к Ольмюцу. Предвидя, что французы после такого qui pro quo[145] будут преследовать его с удвоенной яростью, Кутузов оставил у Шёнграбена заслон под командованием П. И. Багратиона из 7 тыс. солдат, заведомых, как представлялось тогда Кутузову, смертников. «Хотя я и видел неминуемую гибель, которой подвергался корпус князя Багратиона, – доносил Михаил Илларионович царю, – не менее того я должен был щитать себя щастливым спасти пожертвованием оного армию»[146].

В тот же день, 16 ноября, когда Кутузов, прикрывшись, словно щитом, арьергардом Багратиона, уходил от Шёнграбена на Ольмиц, Мюрат получил гневный выговор от Наполеона: «Не могу найти слов, чтобы выразить вам все мое неудовольствие <…> Из-за вас потеряны плоды всей кампании <…> Адъютант русского императора не кто иной, как прохвост. Офицеры значат что-нибудь только тогда, когда у них есть полномочия от власти; у этого же не было никаких полномочий. Австрийцы дали себя обмануть на венском мосту, вы дали обвести себя вокруг пальца адъютанту царя. Я не понимаю, как вы могли допустить, чтобы вас провели подобным образом»[147].

Получив такой нагоняй, Мюрат всеми силами, которыми в тот момент он располагал (по данным О. В. Соколова и А. Лашука, 1617 тыс. штыков и сабель), обрушился на «смертников» Багратиона, но не сумел ни окружить, ни уничтожить их. Багратион, потеряв половину своих бойцов, все же спас остальных и вместе с ними присоединился к основным силам армии Кутузова. Теперь Кутузов мог считать свою армию спасенной. 22 ноября она прибыла в Ольмюц, куда уже подоспела 2-я армия Ф. Ф. Буксгевдена, а еще через три дня – и русская гвардия во главе с вел. кн. Константином Павловичем.

Здесь уместно подчеркнуть заслугу О. В. Соколова, который в своем двухтомном исследовании «Аустерлиц» опроверг две живучие легенды: французскую – о том, что Мортье под Кремсом с 6 тыс. солдат разгромил 35 тыс. русских, и российскую – о том, как под Шёнграбеном 5 тыс. русских воинов побили 60 тыс. французов[148].

За 29 дней, с 25 октября по 22 ноября 1805 г., армия Кутузова прошла с боями от Браунау до Ольмюца 417 км, избежав окружения и разгрома. Историки (не только отечественные) признают кутузовскую «ретираду» 1805 г. замечательным образцом стратегического марш-маневра. Д. Н. Бантыш-Каменский уподобил ее знаменитому в истории войн (описанному в «Анабасисе» Ксенофонта) отступлению десяти тысяч греков во главе с Ксенофонтом через всю Малую Азию от Вавилона к Трапезунду в 401 г. до н. э.[149] Да, марш-маневр к Ольмюцу подтверждает репутацию Кутузова как выдающегося полководца. Но нельзя при этом забывать и другое. Во-первых, то была хоть и героическая, но все-таки ретирада, временами похожая на бегство (в иные дни – по 30 и более верст[150] в день[151]) от врага. Во-вторых, здесь надо учитывать и неожиданно спасительные для россиян (вопреки директивам Наполеона) промахи Мюрата у Кремса и Шенграбена. Наконец, только в насмешку над фактами можно утверждать, как это делал П. А. Жилин, что в 1805 г. на дорогах Баварии Кутузов «возглавлял борьбу русского народа против наполеоновской агрессии»…[152]

Итак, к 25 ноября союзные (пока только русские и австрийские) войска собрались в Ольмюце. Там радостно встретили армию Кутузова два императора – русский и австрийский. Третий император – французский – остановил свою Великую Армию у городка Брюнна (Брно). В 25 км от Брюнна и в 70 от Ольмюца находилась деревня Аустерлиц (ныне г. Славков в Чехии), где трем императорам предстояло сразиться в одной из величайших битв мировой истории.

Соотношение сил перед битвой при Аустерлице специалисты определяют разноречиво, но чаще всего приводились такие цифры: у Наполеона – от 73 до 75 тыс. человек и 250 орудий, у союзников от 84 до 86 тыс. человек (из них – 70 тыс. русских) и 330 орудий[153]. О. В. Соколов вычислил такие данные: Наполеон имел 72,5–73 тыс. человек и 140 орудий против 80 тыс. человек и 300 орудий у союзников[154]. При таком соотношении сил Наполеон не сомневался в победе. Но скоро оно могло стать для него угрожающим. Значительную часть своих войск (не менее 50 тыс. человек) под командованием А. Массена он отрядил на север Италии для противодействия 90-тысячной армии эрцгерцога Карла. Между тем из России шли резервные армии Л. Л. Беннигсена и И. Н. Эссена. Главная же опасность для Наполеона исходила от Пруссии.

Наполеон знал, что из Берлина к нему держит путь граф Х.-А. Гаугвиц (прусский министр иностранных дел) с ультиматумом, заведомо не приемлемым: признать независимость Голландии, Швейцарии и Неаполитанского королевства, а сардинскому королю возместить его расходы на войну с Францией. Наполеон не сомневался, что, как только он отвергнет ультиматум, Пруссия ударит ему в тыл. Нужно было спешить: навязать союзникам генеральное сражение и выиграть его, пока к ним не присоединились пруссаки и русские резервы.

В течение недели до сражения Наполеон день за днем виртуозно разыгрывал перед союзниками видимость своих колебаний и опасений. Он начал с того, что 25 ноября прислал в Ольмюц к Александру I своего генерал-адъютанта Р. Савари «поздравить Его Величество с прибытием к армии», причем Савари притворился, что боится атаки союзников, и таким же боязливым представил самого Наполеона[155]. Когда же союзники действительно перешли к активным действиям, и 28 ноября в стычке под Вишау 56 русских эскадронов отбросили восемь французских на глазах у Александра I, Наполеон вторично отправил Савари к Александру с просьбой о перемирии и свидании. Александр повидаться с Наполеоном не захотел, но прислал к нему своего любимца 27-летнего генерал-адъютанта князя П. П. Долгорукова, который высокомерно потребовал, чтобы французский император отказался от всех своих завоеваний («Этот шалун <…> разговаривал со мной как с боярином, которого ссылают в Сибирь», вспоминал позднее Наполеон[156]). Император смиренно выслушал князя и с тревогой вздохнул: «Значит, будем драться?» Долгоруков вернулся в боевом настроении: «Наш успех несомненен!»[157]

В союзном штабе лишь один человек был против генерального сражения с Наполеоном – главнокомандующий М. И. Кутузов. Он предлагал отступать к Карпатам до соединения с войсками Беннигсена и Эссена и возможного выступления Пруссии. Его мнение поддержали только «молодые друзья» царя, находившиеся тогда в царской свите, Н. Н. Новосильцев и А. А. Чарторыйский[158].

Важно подчеркнуть, что бытующие в нашей литературе утверждения таких авторитетов, как А. З. Манфред, С. Б. Окунь, М. В. Нечкина и даже Е. В. Тарле, будто Кутузов «настаивал», «твердо и настойчиво требовал» не давать Наполеону сражения[159], голословны. Все источники, как один, свидетельствуют, что главнокомандующий союзной армией, напротив, не проявил ни твердости, ни смелости, чтобы настоять на своем мнении. «Я был молод и неопытен, – сокрушался потом Александр I, – Кутузов говорил мне, что надобно было действовать иначе, но ему следовало быть настойчивее!»[160] Перед самым сражением Кутузов попытался было воздействовать на царя через обер-гофмаршала графа Н. А. Толстого: «Уговорите государя не давать сражения. Мы его проиграем». Толстой резонно возразил: «Мое дело – соусы да жаркое. Война – ваше дело»[161]. После этого Кутузов ни перед кем и ни на чем не настаивал и ничего не требовал.

А. С. Шишков, А. А. Чарторыйский и Ж. де Местр были убеждены, что только «придворная выправка» и «робость» перед царем помешали Кутузову оспорить желание царя сразиться с Наполеоном[162]. Такого же мнения был герой Аустерлица, будущий генерал и декабрист М. А. Фонвизин: «Наш главнокомандующий из ничества согласился приводить в исполнение чужие мысли, которые в душе своей не одобрял»[163].

Спустя семь лет, в последние дни Отечественной войны 1812 г., Кутузов, увидев отбитое у врага знамя с надписью «За победу под Аустерлицем», скажет своим офицерам: «После всего, что совершается теперь перед нашими глазами, одной победой или одной неудачей больше или меньше, все равно для моей славы, но запомните: я не виноват в Аустерлицком сражении»[164]. Да, с чисто военной точки зрения Кутузов в аустерлицком разгроме не виноват, как полководец он сделал тогда все возможное. Но, по мнению авторитетных военных историков Г. А. Леера и П. А. Гейсмана, очевидна вина Кутузова под Аустерлицем «не военная, а гражданская: недостаток гражданского мужества высказать всю правду юному императору». Не сделав этого, Кутузов тем самым «допустил исполнение плана, приведшего к погибели армию»[165].

План битвы при Аустерлице со стороны союзников подготовил генерал-квартирмейстер Франц фон Вейротер, в 1796 г. бывший начальником штаба у фельдмаршала Д. С. Вурмзера и состоявший при штабе у генералиссимуса А. В. Суворова в 1799 г. Смысл плана был таков: усиленным левым крылом из трех русских колонн[166] обойти ослабленное (как показала рекогносцировка) правое крыло Наполеона и разбить его ударом во фланг и тыл. Императоры Александр и Франц не возражали против такого плана. В ночь с 1 на 2 декабря Вейротер доложил его на совете у главнокомандующего. Кутузов, открыв заседание совета, вскоре заснул, «в чем и выразилась, – по словам Г. А. Леера, – вся его оппозиция плану»[167]. Собравшиеся на совет генералы хотя и бодрствовали, но отмалчивались. Только А. Ф. Ланжерон полюбопытствовал: «Что будем делать, если Наполеон атакует нас первым?» Вейротер такой вариант исключил: «Если бы он считал это возможным, то давно уже атаковал бы!» В этот момент (было уже 3 часа утра) Кутузов проснулся и отпустил генералов, сказав: «В 7 часов атакуем неприятеля в занимаемой им позиции»[168].

На рассвете 2 декабря союзные войска изготовились к бою в таком порядке. Три первые русские колонны генерал-лейтенантов Д. С. Дохтурова, А. Ф. Ланжерона и И. Я. Пржибышевского составляли левое крыло под общим командованием генерала от инфантерии Ф. Ф. Буксгевдена; 4-я русско-австрийская колонна генерал-лейтенантов М. А. Милорадовича и графа И. К. Коловрата – центр, непосредственно подчиненный Кутузову; 5-я колонна генерал-лейтенанта П. И. Багратиона и австрийского князя И. И. Лихтенштейна – правое крыло, которым командовал Багратион. Гвардейский резерв за 4-й колонной был под начальством вел. кн. Константина Павловича. Оба императора и главнокомандующий Кутузов находились при 4-й колонне. Александр I появился перед войсками под гром приветствий. «Ну что, Михайло Ларионович, – обратился он к Кутузову, – как вы полагаете, дело пойдет хорошо?» Кутузов поклонился с улыбкой: «Кто может сомневаться в победе под предводительством вашего величества?» – «Нет, нет, – возразил император, – командуете вы. Я только зритель». Кутузов вновь поклонился – уже без улыбки[169].

Царь был в приподнятом настроении, как, впрочем, и вся русская армия (чего нельзя сказать об австрийцах, переживших позор Ульма и падение Вены). Опасения Кутузова казались преувеличенными. Ведь на стороне союзников было численное превосходство – и в людях, и в артиллерии. Боевые качества русских солдат даже в отступательных боях под Кремсом и Шёнграбеном проявились с блеском и только что были подтверждены под Вишау. Репутация русской армии за 100 лет, со времени Петра Великого, не проигравшей ни одного генерального сражения, была высочайшей в мире. Не потому ли Наполеон выглядел явно оробевшим? В союзном штабе у всех на устах были слова кн. П. П. Долгорукова как очевидца: «Наполеон боится сражения!» В подобной ситуации такому воинству во главе с двумя императорами вдруг повернуться спиной к противнику и отступать значило бы непоправимо унизить себя перед отечеством и Европой. Все это побуждало царя и весь союзный генералитет отнести пораженческий синдром Кутузова на счет его возраста (ему тогда пошел уже седьмой десяток) и желания перестраховаться.

Великий С. М. Соловьев приводил еще один довод против кутузовского предложения отказаться от битвы с Наполеоном и отступать. «Уклониться от решительной битвы, когда такой полководец, как Наполеон, ее хотел, трудно, невозможно. Надобно отступить, но для этого надо иметь план отступления, надо знать, куда отступать, с какими средствами и какие средства можно найти в стране, куда будет направленно отступление. Отступать в Венгрию: но что такое Венгрия? Не надобно забывать, что русский главнокомандующий был в чужой стране, ходил ощупью, впотьмах»[170].

В отечественной историографии бытует расхожее мнение, заимствованное еще у А. И. Михайловского-Данилевского, будто Александр I якобы «отстранил» Кутузова и сам «руководил» битвой при Аустерлице[171]. Утрируя, В. Д. Мелентьев объявил даже, что в той битве «русскими войсками распоряжались иностранцы: генералы и полковники Вейротер, Гогенлоэ, Лихтенштейн, Вимпфен, Буксгевден, Ланжерон и другие»[172]. Мало того, что Мелентьев «забыл» здесь о таких русских генералах (не говоря уж о полковниках), как П. И. Багратион, Д. С. Дохтуров, М. А. Милорадович, Ф. П. Уваров, А. С. Кологривов, П. П. Долгоруков, Н. М. и С. М. Каменские и многих других; он не учел, что все перечисленные им «иностранцы» (равно как и россияне) находились в распоряжении Кутузова, причем ни Гогенлоэ, ни Лихтенштейн к русским войскам прямого отношения не имели, они командовали союзными, австрийскими войсками.

Но самое главное, Александр I не только не отстранял главнокомандующего генерала Кутузова, но и не вмешивался в его распоряжения, лишь в самом начале битвы он поторопил его с атакой. Когда три колонны левого крыла союзников уже шли в наступление, 4-я колонна все еще задерживалась на командных Праценских высотах. Александр осведомился у Кутузова: «Михайло Ларионович! Почему не идете вперед?» Кутузов ответил: «Я поджидаю, чтобы все войска колонны пособрались». Теперь улыбнулся император: «Ведь мы не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки». «Государь! – возразил было Кутузов. – Потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу… Впрочем, если прикажете…» Далее и у Михайловского-Данилевского, и у Шильдера следует одна и та же фраза: «Приказание было отдано»[173]. Так оба придворных историка подчеркнули, не называя имени того, кто отдал приказание, якобы согласованную волю государя и его военачальника. Центральная колонна союзников с главнокомандующим и двумя императорами пошла вперед, оставляя Праценские высоты и не зная, что этого момента очень ждал и теперь с удовлетворением его зафиксировал третий император – Наполеон.

С той минуты, когда Наполеон проводил «этого шалуна» (ce polisson) П. П. Долгорукова, он был уверен, что союзники его атакуют, и приготовился к битве. Войска он расположил таким образом: мощный центр под командованием маршала Сульта, сильное левое крыло (маршалы Ланн и Бернадот) и слабый, причем несколько оттянутый назад правый фланг, которым командовал маршал Даву. Резерв за боевыми порядками центра составляли гвардейские полки маршала Бессьера, кавалерия маршала Мюрата и гренадеры генерала Н. Ш. Удино. Таким расположением Наполеон провоцировал союзников на обход его правого фланга и преуспел в этом. Перед сражением он провел тщательную рекогносцировку местности, разгадал возможные маневры союзников и противопоставил им свой маневр.

Главный удар Наполеон решил нанести по центру противника, чтобы прорвать его, разрезать союзную армию на две части и бить ее по частям. Он рассчитал, что в случае, если союзники предпримут обход его правого крыла и, следовательно, растянут линию своих войск, их центр окажется менее глубоким и более уязвимым для прорыва. С наибольшими шансами на успех он мог бы ударить по войскам союзного центра, если бы они спустились с Праценских высот.

Ночь с 1 на 2 декабря 1805 г. армии трех императоров провели на боевых позициях друг против друга – в разном настроении. Великая армия Наполеона с вечера ликовала в предвкушении победы, словно уже победила. Наполеон распалил ее боевой дух своей знаменитой (А. Лашук называет ее «всемирно известной»[174]) прокламацией, которую огласили по всем полкам в конце дня 1 декабря. В ней говорилось: «Солдаты! Я сам буду руководить вашими батальонами. Я буду держаться вдали от огня, если вы с вашей обычной храбростью внесете в ряды неприятеля беспорядок и смятение. Но если исход сражения будет сомнителен хоть на одну минуту, вы увидите вашего императора под огнем врага. Наша победа должна быть безусловной, особенно в такой день, когда речь идет о чести французской армии, столь необходимой для чести всей нации. Не расстраивайте рядов под предлогом заботы о раненых! Пусть каждый из вас будет проникнут мыслью победить этих наемников Англии, которых пожирает пламя ненависти к нашему народу. Эта победа завершит кампанию, и мы сможем занять зимние квартиры, куда придут к нам подкрепления, которые формируются во Франции. Мир, который я заключу, будет достоин моего народа, достоин вас и меня»[175].

Этой прокламацией Наполеон, по выражению Д. С. Мережковского, заразил французских солдат своим «магнетическим предвиденьем»: «…завтрашнее “солнце Аустерлица” уже взошло для них в ночи»[176].

Ближе к ночи император совершил последний перед сражением объезд своих войск. Было очень темно. Барон де Марбо вспоминал: «Егеря эскорта императора сообразили зажечь факелы из сосновых палок и соломы <…>. Войска, видя приближение группы ярко освещенных кавалеристов, сразу узнавали императорский штаб. И в тот же миг, как по волшебству, мы увидели бесконечную линию огней наших бивуаков, освещенных тысячами факелов, которые держали солдаты. Мы с огромным энтузиазмом приветствовали Наполеона криками, тем более громкими, что завтрашний день был годовщиной коронации императора <…>. Враги должны были быть немало удивлены, когда сверху с соседнего холма посреди ночи они увидели тысячи зажженных факелов и услышали тысячекратно повторенные крики “Да здравствует император!”, которые сливались в одну сплошную музыку. На наших бивуаках все было радостью, светом и движением, тогда как в лагере австро-русских войск стояли тьма и тишина»[177]. Разумеется «тьма и тишина» у союзников означали отнюдь не сомнения и страхи перед битвой, а напряженную, без энтузиазма, сосредоточенность в ожидании битвы.

За два часа до полуночи Наполеон приказал погасить все огни, будто бы для сна, и быстро, а главное, в образцовом порядке, по заранее намеченным для каждой дивизии проходам перевел большую часть своих войск на левый берег Бозеницкого ручья, откуда им было удобнее атаковать противника, тем более что противник такого маневра не ожидал.

В 7.30 утра Наполеон, окруженный маршалами, получил донесение от Даву, что союзники обходят его, и сам увидел движение центральной колонны неприятеля с Праценских высот. Он обратился к Сульту: «Сколько времени нужно вам, чтобы ваши дивизии заняли эти высоты?» – «Меньше 20 минут!» – ответил маршал. «Тогда подождем еще четверть часа. Если противник делает ошибочное движение, не надо ему мешать», – сказал Наполеон и только через 15 минут дал сигнал к атаке союзного центра[178].

Удар Наполеона по 4-й, центральной, колонне союзников был страшной силы. По воспоминаниям А. Ф. Ланжерона, «колонна была раздавлена и рассеяна менее чем в полчаса»[179]. Александр I, Франц I и Кутузов сразу потеряли друг друга из виду. Франц, увлеченный потоком бегущих австрийских солдат, умчался с поля битвы на лихом коне одним из первых. Александр своих солдат пытался остановить, кричал им: «Стой! Я с вами! Я подвергаюсь той же опасности!»[180] Его не слушали. Кто-то доложил ему, что Кутузов ранен. Царь послал к главнокомандующему своего лейб-медика, англичанина Я. В. Виллие, который ранее был личным врачом Павла I (по одной из версий, именно он в ночь на 12 марта 1801 г., желая «прибрать труп» Павла, обнаружил, что «покойник» еще жив, и «перерезал ему артерию»[181]).

«Поблагодари государя! – воскликнул Кутузов, отправляя врача обратно. – Доложи ему, что моя рана не опасна, но смертельная рана – вот где!» Жестом отчаяния главнокомандующий показал на своих бегущих солдат. Только что у него на глазах его любимый зять, герой Кремса, флигель-адъютант граф Ф. И. Тизенгаузен со знаменем в руках повел их в контратаку и «пал, пронзенный насквозь пулею»[182]. Сам Михаил Илларионович едва не попал в плен.

Тем временем Наполеон обрушил столь же страшный удар силами войск Ланна на правое крыло союзников, а Бернадоту приказал поддержать Даву и совместно громить колонны левого крыла. Союзная армия была расчленена на три части и, как это спланировал Наполеон, уничтожалась по частям. Русские солдаты дрались храбро, но не могли устоять перед натиском французов, резервы которых Наполеон искусно направлял в решающие пункты сражения. Кутузов успел отправить Буксгевдену приказ о всеобщем отступлении и потерял управление войсками[183]. Александр I рассылал казаков во все стороны разыскивать его, но увиделся с ним уже после битвы у местечка Годвежици[184]. Только колонна Багратиона и Лихтенштейна отступала без паники. Войска всех прочих колонн бежали. Отброшенные к полузамерзшим прудам, они пытались спастись по льду и тонули там целыми полками, ибо Наполеон, державший в руках все нити боя, приказал своей артиллерии бить ядрами в лед.

«Ледовое побоище» при Аустерлице запомнил на всю жизнь барон де Марбо, один из героев битвы. «Снаряды разбивали лед во многих местах, – вспоминал он, – и это все сопровождалось ужасным шумом. Вода стала выступать через пробитый лед. Мы видели, как тысячи русских солдат, их лошади, пушки, повозки медленно погружались в эту ледяную пропасть. Это было страшное зрелище, которое я не забуду никогда. В одно мгновение поверхность пруда покрылась всем, что могло плавать. Люди и лошади бились на середине пруда с наступающими льдами. Некоторым – очень небольшому числу – удалось спастись с помощью шестов и веревок, которые протягивали им с берега наши солдаты, но основная масса утонула»[185].