Наполеон Великий. Том 2. Император Наполеон

После обряда коронования Пий VII благословил императорскую чету, поцеловал Наполеона со словами «Vivat imperator in aeternun!»[29] и удалился в ризницу. Наступила заключительная, светская, часть церемонии, рассчитанная, как подметил Ж. Тюлар, «на то, чтобы потрафить бывшим революционерам»[30]. Наполеон положил руку на Евангелие и произнес сакраментальные слова присяги отечеству: «Я клянусь сохранять в неприкосновенности территориальную целостность Республики. Клянусь уважать и требовать, чтобы все уважали равенство людей в их правах и обязанностях – как политических, так и гражданских, соблюдать и следить за соблюдением принципов Конкордата и свободы вероисповеданий <…>. Клянусь управлять страной исключительно в интересах французского народа, для его счастья и славы»[31]. Этой присягой Наполеон, по меткому определению того же Ж. Тюлара, заявил о себе как о «коронованном представителе восторжествовавшей Революции»[32].

Как только отзвучала присяга императора, герольдмейстер поставил заключительную точку в церемониале коронации, объявив: «Славнейший и августейший Наполеон, император французов, миропомазан и воцарен»[33].

Можно представить себе, какими взволнованными, преисполненными счастливых надежд вернулись Наполеон и Жозефина с коронации к себе домой, в Тюильри. И здесь «славнейший и августейший» император, сняв с себя коронационное облачение, глядя на золото, бриллианты и прочую роскошь своих знаков отличия, вдруг обратился к женщине, которую он любил и только что короновал, с вопросом: «Ну и кому я это все оставлю, Жозефина?»[34]

Итак, первый консул стал императором. Но Французская республика осталась Республикой. По сенатус-консульту от 18 мая 1804 г. Наполеон принял императорский титул «милостью Божьей и согласно Конституции Республики». «Формула “согласно Конституции Республики” будет фигурировать последний раз в императорском декрете от 28 мая 1807 г.»[35], а на монетах надпись «Французская Республика. Император Наполеон» заменят надписью «Французская империя» лишь 1 января 1809 г.[36] Такое парадоксальное словосочетание «император Республики» свидетельствует о том, что Наполеон не спешил расставаться с республиканскими институтами и принципами. Винсент Кронин объяснил этот парадокс так: император считал себя республиканцем или, точнее, «всегда был немножко больше, чем республиканцем»[37]. Это верно, но надо учитывать, что Наполеон не только сам в глубине души еще оставался пока республиканцем, но и просто обязан был считаться с республиканским настроем абсолютного большинства своих соратников.

Между тем, заглянув вперед, мы увидим, что Наполеон не удовольствуется французским престолом. 9 мая 1805 г. итальянский Административный совет (благодарный Наполеону за его помощь итальянцам в борьбе против австрийского и собственного феодального ига) собрался в Париже и пожаловал императору Франции еще и титул короля Италии. Наполеон, не теряя времени, уже 26 мая в Миланском соборе возложил на себя Железную корону[38] – ту самую, которой в 800 г. короновали в Риме Карла Великого. Приняв титул итальянского короля, он объявил своего пасынка Евгения Богарне вице-королем и правил Италией через его посредство.

С двумя коронациями Наполеона связана отмена республиканского календаря во Франции, введенного якобинским Конвентом 5 октября 1793 г. Он имел необычные названия для всех 12 месяцев (вандемьер, брюмер и т. д. до фрюктидора) по времени года от осени до лета. Наполеон отменил его и вернул Францию к прежнему, христианскому, григорианскому календарю 1 января 1806 г.[39]

Практически общенациональная поддержка императорского статуса Наполеона не исключала отдельных, случалось и резких, смелых до дерзости, возражений со стороны даже близких его соратников. В Сенате против обращения республики в империю выступил один из идеологов революции Константен Франсуа Вольней, а в Трибунате – «организатор побед» республиканских армий Лазар Карно, речь которого современники назвали «последним вздохом революции». Карно прямо заявил Наполеону: «Вам следовало оставаться первым консулом. Вы были единственным в Европе, а теперь взгляните, в какой компании вы оказались» (в одном ряду с феодальными монархами Европы)[40]. В ближайшем окружении Наполеона буквально восстал против его монархизма самый верный и талантливый из генералов, начальник консульской гвардии Жан Ланн, устроивший императору (которому ранее, в Италии, он дважды спас жизнь) «бурную сцену протеста»[41]. Впрочем, Ланн, и только он, мог позволить себе любые протесты – ему Наполеон все прощал.

Передовые люди разных стран, узнав о коронации Наполеона, разочаровались в нем. «Быть Бонапартом – и стать императором! Так опуститься!» – восклицал замечательный французский писатель, публицист, автор «Памфлета о памфлетах» Поль Луи Курье[42]. Так же отреагировал на коронацию Наполеона юный 21-летний Симон Боливар – будущий вождь трех революций в Южной Америке, национальный герой Боливии (страны, названной его именем), Колумбии и Венесуэлы. Он был свидетелем коронационных торжеств в Париже 2 декабря 1804 г., а много лет спустя так вспоминал о своих юношеских впечатлениях: «Я боготворил Наполеона как героя республики, как блестящую звезду славы, как гения свободы. Я не видел в прошлом никого, кто бы мог с ним сравниться. Мне казалось, что и в будущем не сможет появиться подобный человек. Но с того дня, когда Наполеон провозгласил себя императором, для меня он превратился в двуличного тирана»[43].

Напомню читателю, что величайший композитор того времени Людвиг ван Бетховен, посвятивший генералу Бонапарту свою бессмертную 3-ю («Героическую») симфонию, после коронации Наполеона изменил посвящение: «Симфония в честь памяти великого человека». Республикански настроенные поклонники Наполеона теперь противопоставляли его Джорджу Вашингтону, первому президенту США, который отказался от короны и тем самым еще выше поднял себя в глазах своей нации и всего человечества. Наполеон знал если не все, то почти все об откликах на провозглашение его императором. Из всей бездны этих откликов он математически выделил для себя главное: итоги народного референдума – 3 572 329 против 2569, поэтому он был снисходителен к редким протестам против его коронования. Когда, например, некоторые студенты Политехнической школы в Париже демонстративно отказались подписать поздравления с его коронацией и были за это арестованы, а список их полиция представила Наполеону, он увидел, что в списке стоят фамилии лучших из студентов, и сказал: «Я не могу выгнать первых воспитанников. Жаль, что они не последние. Оставьте это дело!»[44]

В самой Франции практически все проявления недовольства императорским статусом Наполеона утихнут после самой блистательной из всех, более чем 50, его побед над войсками феодальной коалиции в битве при Аустерлице. «Народ тогда, – по свидетельству Стендаля, – с удовлетворением отметил, что эта победа одержана 2 декабря, в первую годовщину коронования. С тех пор никто во Франции уже не возмущался этой (коронационной. – Н. Т.) нелепой церемонией»[45].

Зато европейские монархи восприняли коронацию Наполеона как преступную и оскорбительную для достоинства каждого из них акцию. Поскольку «маленький капрал» не был наследным принцем хоть какой-нибудь из монарших династий, он, как они полагали и как писал об этом (соглашаясь с ними) Вальтер Скотт, «ски похитил» императорскую власть и, стало быть, провозглашение его императором «совершенно недействительно»[46]. Выходило, что худородный «разбойник» с дикого острова вставал как бы вровень с ними, августейшими государями, помазанниками Божьими, и они по ритуалу, принятому среди монархов, должны теперь обращаться к нему как к равному: «государь, брат мой…». Этого «августейшие» стерпеть не могли. Учитывая, что коронование Наполеона совпало по времени с провозглашением империи на негритянском острове Сан-Доминго, кн. А. Н. Голицын во всеуслышание, в присутствии Александра I сострил: «Императорское общество становится не совсем приличным»[47].

Итак, для европейских монархов коронация Наполеона оказалась, с его стороны, вторым после расстрела герцога Энгиенского, менее болезненным, но еще более демонстративным вызовом. В такой ситуации Англия как «спонсор» и Россия как главный поставщик «пушечного мяса» форсируют начавшийся с весны 1804 г. процесс сколачивания третьей антифранцузской коалиции.

2. От Булони до Ульма: третья коалиция против Наполеона

Советские историки дружно охарактеризовали феодальные коалиции 1805–1807 гг. как «оборонительные союзы европейских государств», которые, мол, противостояли «экспансии Франции» и стремились к созданию в Европе системы коллективной безопасности, «такой системы государств, которая помешала бы новым завоеваниям Наполеона»[48]. Такие оценки, бывшие в ходу еще у российских придворных летописцев (А. И. Михайловского-Данилевского, М. И. Богдановича, Н. К. Шильдера, И. К. Кайданова и др.)[49] и повторяемые доселе (в трудах А. В. Шишова, А. Н. Архангельского, В. М. Безотосного, А. А. Орлова и др.)[50], со всей очевидностью противоречат фактам и документам.

Разумеется, войны 1805–1807 гг. со стороны наполеоновской Франции отличались агрессивностью: Наполеон стремился к европейской гегемонии, намереваясь поставить государства Европы в политическую зависимость от Франции. Эта сторона вопроса о характере войн 1805–1807 гг. ясна и неоспорима, хотя избитый тезис наших историков о стремлении Наполеона к мировому господству утрирован (о господстве над Соединенными Штатами Америки или над Японией и Китаем Наполеон не помышлял[51]), – речь могла идти в 1805–1807 гг. о господстве именно в Европе.

Но ведь всякая война – процесс двусторонний, и если научно подойти к оценке войн 1805–1807 гг. со стороны антинаполеоновских коалиций, то легко понять, что все эти коалиции вели с Наполеоном отнюдь не оборонительные, а завоевательные войны в тех же экспансионистских целях, что и Наполеон, плюс их стремление вытравить исходящую из Франции революционную «заразу». Опубликованные тексты договоров 1804–1805 гг. между Англией, Россией и Австрией гласят, что цель третьей коалиции, как и двух предыдущих и четырех последующих, была двоякой: во-первых, обуздать «узурпатора» Наполеона, «предупредить захваты» с его стороны и обеспечить гегемонию коалиционных держав в Европе, а во-вторых, «поддержать законные (т. е. феодальные. – Н. Т.) правительства, которые до сего времени избежали косы революции», и «восстановить свергнутых государей в их прежних владениях»[52], откуда они были изгнаны Французской революцией и Наполеоном. Все это опровергает мнение А. З. Манфреда, будто, «в отличие от первой и второй коалиций, третья коалиция сняла реставраторские лозунги»[53].

Инициатором и, говоря по-нынешнему, спонсором третьей коалиции (так же как и всех предыдущих и последующих) выступила Англия. Согласимся с Анри Лашуком: «Победа любой ценой и обязательно за счет крови других – таков обычный английский план»[54]. Уже больше ста лет во всех самых крупных войнах – за испанское наследство (1701–1714 гг.), за австрийское наследство (1741–1748 гг.) и в Семилетней войне (1756–1763 гг.) – Англия неизменно была в стане противников Франции, щедро оплачивая их «пушечное мясо». «В одиночку Англия никогда (с XV в. – Н. Т.) не могла даже мечтать о войне с Францией на твердой земле»[55]. Так и теперь: по союзному договору с Россией, подписанному в Петербурге 30 марта (11 апреля) 1805 г., Англия обязалась выплачивать субсидии в 1 млн 250 тыс. фунтов стерлингов (около 8 млн рублей) ежегодно на каждые 100 тыс. русских солдат[56]. Общая же сумма расходов Англии на субсидирование третьей коалиции достигала, по данным английского историка Дж. Шервига, 7 млн фунтов[57].

Царское правительство и лично Александра I такой расклад ролей и ресурсов вполне устраивал. Более того, именно Александр взялся с весны 1804 г., после убийственно-оскорбительного для него ответа Наполеона на протест русского царя против казни герцога Энгиенского, формировать третью коалицию. В течение целого года он созывал и сплачивал коалиционеров, держа в орбите своих усилий Англию, Австрию, Пруссию, Швецию, Турцию, Испанию, Португалию, Данию, Неаполитанское и Сардинское королевства. Послания царя императору Австрии Францу I и королю Пруссии Фридриху Вильгельму III, инструкции российским послам С. Р. Воронцову в Лондон, А. К. Разумовскому в Вену, М. М. Алопеусу в Берлин, его брату Д. М. Алопеусу в Стокгольм и т. д. – полны советов и предписаний «рассеять страхи», «побудить Австрию занять решительную позицию», «заставить Пруссию действовать», «пробудить от апатии нейтральные державы»[58].

Как видим, Александр I был вдохновителем и организатором третьей коалиции, вопреки бытующему у нас мнению, будто лишь к началу 1805 г. агрессия Наполеона «побудила Александра примкнуть» к коалиционерам[59]. О. В. Соколов справедливо, хотя и слишком акцентированно, заключает, что Александр I с весны 1804 г. был «одержим жаждой воевать с Францией» и «упорно, буквально пинками заталкивал всю Европу в коалицию против своего врага»[60], каковым стал тогда не только для феодальной самодержавной России, но и лично для царя Наполеон.

Начиная войну 1805 г. – первую из шести войн России с Наполеоном, – Александр I призвал российское воинство «потщиться возвысить еще более приобретенную и поддержанную ими славу»[61], но не объяснил, во имя чего.

Вероятно, он посчитал это лишним, учитывая, что официальная пропаганда коалиционных держав уже раструбила по всей Европе о благих намерениях коалиционеров освободить Францию «от цепей» Наполеона, а другие страны – «от ига» Франции, обеспечить «мир», «безопасность», «свободу», даже «счастье» европейских народов и всего «страдающего человечества»[62].

Что касается «жажды воевать», которой был одержим Александр I, то вот поразительный факт, о котором наши историки (все – от царских до постсоветских) умалчивают: никогда, ни раньше, ни позже, царизм не был так воинствен, как в 1805–1814 гг. Считается, что «беспрецедентным уровнем военной активности, равному которому не было места за всю историю русского государства», отмечена последняя треть XVIII в., когда Россия в течение 30 лет вела 7 войн[63]. Но ведь с 1805 по 1815 г., т. е. всего за 11 лет, царизм провел 11 войн: в 1805, 1806–1807, 1812, 1813, 1814 и 1815 г. – с Францией, в 18061812 гг. – с Турцией, в 1806–1813 гг. – с Ираном, в 1807–1812 гг. с Англией, в 1808–1809 гг. – с Швецией, в 1809 г. – с Австрией (как видит читатель, ряд лет – по нескольку войн одновременно!). Даже в активе Наполеона – по убеждению большинства историков, главного агрессора того времени – войн за те же годы было меньше, чем у «миролюбивого» Александра I: всего на одну войну, но все-таки меньше.

Воинственность Александра I дала богатые плоды. Вслед за союзным договором с Англией Россия к осени 1805 г. успела заключить такие же договоры об участии в антифранцузской коалиции с Австрией, Швецией, Турцией и Неаполитанским королевством[64]. Когда, неожиданно для Александра, застопорились его переговоры с Пруссией, он прибег к фантасмагорическим мерам воздействия на прусского короля. Все началось с того, что король Фридрих Вильгельм III на переговорах в Потсдаме с главой внешнеполитического ведомства России кн. А. Чарторыйским предпочел всего лишь «посредничество между воюющими державами». Александр I лично помчался из Петербурга в Потсдам, чтобы «образумить» короля, надеясь при этом на поддержку королевы Луизы, которая со времени их первой встречи в Мемеле летом 1802 г. нравилась Александру не меньше, чем Александр нравился ей. По инициативе Александра и по сценарию Луизы была разыграна трагикомичная сцена: в полночь с 3 на 4 ноября 1805 г. Александр, Луиза и Фридрих Вильгельм III прошли через пустынный двор Потсдамского замка в гарнизонную церковь, спустились в подземный, сырой и мрачный склеп, где была гробница с прахом Фридриха Великого (которому, кстати, Фридрих Вильгельм III приходился внучатым племянником), и там, взявшись за руки, все трое испросили у почившего благословение и поклялись друг другу в вечной дружбе. Так было скреплено согласие Фридриха Вильгельма III на «участие Пруссии в войне, которую союзники ведут против Франции»[65].

Е. В. Тарле назвал эту клятву над гробом Фридриха Великого «нелепейшей сценой» и – не без основания: «Нелепость ее заключалась в том, что в свое время Россия воевала именно с этим Фридрихом семь лет, и то Фридрих бил русских, то русские жестоко били Фридриха, успели занять Берлин и чуть не довели короля до самоубийства»[66].

Увы, Фридрих Вильгельм III так и не успел принять участие в военной кампании 1805 г., не угнался за своими более резвыми партнерами по третьей коалиции, монархами России и Австрии. Он соберется с силами и выступит против Наполеона уже после того, как австрийские и русские войска будут разгромлены при Аустерлице, выступит с решимостью отомстить «узурпатору» за своих собратьев по коалиции, но, как мы увидим, подвергнется еще более страшному разгрому. Прочие же коалиционеры (Турция, Швеция, Дания, Неаполь, Сардиния) ограничатся пока дипломатическим и финансовым содействием. На войну с Наполеоном в 1805 г. отважились только Англия, Австрия и Россия.

Австрийский император Франц I к тому времени, конечно, не мог забыть, как Наполеон громил его армии в 1796–1797 и 1800 г., боялся «узурпатора» и к тому же еще был удручен личной утратой: потерял вторую из своих четырех жен, мать его 13 детей. Поэтому он сам и вся австрийская военщина настраивались на очередную кампанию против Наполеона опасливо, хотя и с надеждами на приток финансовых ресурсов из Англии и людских – из России. Совершенно иным был тогда настрой в правительственных и военных кругах России.

Александр I при всех его поверхностно-либеральных (лагарповских[67]) увлечениях оказался самым пылким среди коалиционеров рыцарем феодально-династического принципа легитимизма. Он еще летом 1803 г. в письме к Ф. Ц. Лагарпу объявил Наполеона «исчадием» революции и «одним из величайших тиранов, которых порождала история»[68]. Тогда же царь предостерегал своего посла в Париже А. И. Моркова от недооценки «всех бичей революции, которые они (французы. – Н. Т.) приносят с собою»[69], а с весны 1804 г., после расстрела герцога Энгиенского, все более утверждался в мысли, которую граф Ф. В. Ростопчин (будущий, в 1812–1814 гг., генерал-губернатор Москвы) сформулировал так: «Революция – пожар, французы – головешки, а Бонапарт – кочерга». Кстати, в память о герцоге Энгиенском Александр I распорядился установить в католическом соборе Петербурга кенотаф[70] с надписью «Quem devoravit belua corsica!»[71].

Именно Александр больше, чем кто-либо, заботился о французских контрреволюционерах. Их патриарха, будущего короля Франции Людовика XVIII, которого Павел I в 1801 г. изгнал из России (где тот жил с 1797 г., получая по 200 тыс. руб. ежегодной пенсии), Александр уже на следующий год вновь приютил у себя в Митаве (ныне г. Елгава в Латвии) и содержал его с придворным штатом из 80 человек за русский счет[72]. Никогда раньше не подвизались на российской службе столько «зубров» бежавшей из Франции роялистской знати, как при Александре I: герцоги В. Ф. Брольо (сын и внук маршалов Франции), А. Э. Ришелье (правнучатый племянник знаменитого кардинала), М. Лаваль де Монморанси, А. Ж. Полиньяк, маркизы И. И. Траверсе и Ж. д’Отишан, графы Э. д’Антрег, М. Г. Шуазель-Гуфье, К. О. Ламберт, А. Ф. Ланжерон, Л. П. Рошешуар, Э. Ф. Сен-При и десятки других, менее крупных. К ним надо приплюсовать и сонмище титулованных старорежимных кондотьеров из других стран, как то: герцоги Брауншвейгский, Вюртембергский, Месленбургский, Ольденбургский, маркиз Ф. О. Паулуччи, графы Г. М. Армфельд, Ж. де Местр, А. Ф. Мишо де Боретур, К. О. Поццо ди Борго, бароны К. Л. Фуль, Г. Ф. Штейн, Ф. Ф. Винценгероде, Л. Ю. Вольцоген и многие другие. Даже адъютантом у казачьего атамана М. И. Платова служил принц Гессенский. Рядовым же от роялистской эмиграции в России не было и числа.

Сам государь-император Всея Руси впервые после Петра Великого лично отбыл на войну. Его сопровождали все, кроме В. П. Кочубея, «молодые друзья» императора по Негласному комитету[73], а именно кн. А. А. Чарторыйский, граф П. А. Строганов и будущий граф Н. Н. Новосильцев, несколько генерал-адъютантов во главе с «цареубийцей» П. М. Волконским, обер-гофмаршал Н. А. Толстой (брат «цареубийцы» П. А. Толстого) и еще не ставший пока alter ego царя А. А. Аракчеев. «Общие усердные молитвы и благословения сопровождают нашего ангела во плоти», – записывал в те дни наблюдательный современник, литератор и театрал С. П. Жихарев[74]. Настроение не только военных, но и гражданских кругов России было тогда самое боевое. Наполеона россияне не боялись и даже (вопреки мнению А. В. Суворова или просто не зная о нем) не считали зело талантливым полководцем; ведь он еще не встречался ни с «орлами» Фридриха Великого, ни с «чудо-богатырями» великого Суворова! Генерал П. И. Багратион, перед тем как отправиться в поход 1805 г., посетил Александро-Невскую лавру, чтобы стать на колени перед могилой Суворова, словно призывая на помощь тень «русского Марса». «Трудно представить, – вспоминал гвардейский офицер И. С. Жиркевич, – какой дух одушевлял тогда всех нас, русских воинов <…>. Нам казалось, что мы идем прямо в Париж»[75]. Княгиня Е. Р. Дашкова, сестра государственного канцлера графа А. Р. Воронцова и сподвижница Екатерины Великой, провожая на войну один из полков, просила доставить Бонапарта в Москву пленником. Офицеры отвечали ей: «Дайте нам только добраться до него, а об остальном не беспокойтесь!»[76]

Тем не менее Александр I не очень полагался на своих генералов и решил пригласить «на русскую службу полным генералом» аж из Соединенных Штатов Америки французского генерала Ж. В. Моро, изгнанного французами за причастность к заговору против Наполеона. Царь при этом ссылался на пример Петра Великого, который перед вторжением в Россию Карла XII приглашал командовать русскими войсками знаменитого английского полководца герцога Д. Мальборо. Однако прежде чем посланец Александра I (камергер царского двора граф Ф. П. Пален – сын «цареубийцы» П. А. Палена) встретился с Моро, он узнал о разгроме войск третьей коалиции при Аустерлице и «возвратился с пути»[77]. В результате первым из русских полководцев сразиться с Наполеоном довелось М. И. Кутузову.

Пока третья коалиция собиралась с силами, Наполеон, не отвлекаясь от внутренних дел, готовил десант для вторжения на Британские острова. 3 августа 1805 г. он прибыл в Булонский лагерь и лично возглавил подготовку десанта. К тому времени за два года неустанных интенсивных трудов было сделано многое. По данным А. Жомини, в Булони и близ него на побережье Ла-Манша были приведены в боевую готовность 128 тыс. солдат пехоты, 12 тыс. – кавалерии и 4 тыс. – артиллерии с 450 орудиями. Для них на Булонском рейде снарядили 2200 различных судов – от шлюпочных до линейных кораблей[78]. Такими же данными оперировал А. З. Манфред. У Д. С. Мережковского – другие цифры: 160 тыс. солдат трех родов войск, 650 орудий, 2365 судов[79]. В новейшем исследовании О. В. Соколова все прежние подсчеты скорректированы таким образом: 161 215 солдат, около 500 орудий, 2193 судна[80]. Ажиотаж вокруг идеи десанта рождал в осведомленных кругах «самые невероятные прожекты»: «…один член Академии наук на полном серьезе предложил создать корпус морских свиней, чтобы использовать их вместо лошадей»[81], которых, кстати, по данным О. В. Соколова, в Булонском лагере было 9059[82].

Приготовления к десанту поначалу шли как нельзя лучше. Тулонской (Средиземноморской) эскадрой, которая должна была прибыть к Ла-Маншу и обеспечить высадку десанта на британскую землю, командовал вице-адмирал граф Луи Рене де Латуш-Тревиль – лучший во Франции того времени флотоводец. Он верил в успех задуманной операции и действовал решительно, хотя и с трезвым расчетом. В июле 1804 г. он вышел из Тулона с восемью линейными кораблями, чтобы дать бой английской эскадре во главе с непобедимым Горацио Нельсоном, однако Нельсон, имея на три линейных корабля меньше, уклонился от боя и «вынужден был спасаться от преследования французов»[83]. Наполеон был доволен Латуш-Тревилем. Поэтому необъяснимая скоропостижная смерть флотоводца в Тулоне 19 августа 1804 г. потрясла императора. Равноценной замены Латуш-Тревилю не нашлось.

Морской министр Д. Декре рекомендовал императору назначить командующим Тулонской эскадрой вице-адмирала Пьера Шарля де Вильнёва, который был с детских лет другом министра. Вильнёв считался отменным знатоком морского дела, но ему недоставало ни силы характера, ни должной решительности, что и скажется, непредвиденно и самым негативным образом, на судьбе Булонского лагеря. Но пока, 13 августа 1805 г., Наполеон буквально воззвал к Вильнёву: «Отправляйтесь, не теряя ни мгновения, и входите в Ла-Манш. Англия наша! Мы все готовы, мы все стоим по местам. Покажитесь только – и все закончено»[84]. Когда Наполеон писал эти строки, Вильнёв уже вел свою эскадру заданным курсом на Брест, к Ла-Маншу.