Привет эпохе

Выйдя из кабинета зама, я, стремглав, бросился к телефону. В горсуде мне порекомендовали обратиться в прокуратуру. Из прокуратуры перезвонили через минут пятнадцать и сообщили: такого не может быть, потому что не может быть никогда. Мухаметзянова всего три месяца назад этапировали к месту лишения свободы, он даже физически не мог ответ на какую-либо жалобу получить. Прокурорских это дело явно заинтересовало, одна из работников прокуратуры пообещала даже через часок сама в редакцию подъехать, чтобы все детали уточнить. Но тут меня вызвали «на ковер». В кабинете у Тимофеева уже находился и Костиков. Он и докладывал. Шеф слушал хмуро.

– Что скажешь? – обратился ко мне.

– Я только что разговаривал с прокуратурой города. Через час, кстати, должна подъехать прокурор по надзору. Но они утверждают, что этого быть не может. По всем документам Мухамедзянов числится отбывающим срок наказания и никто его на свободу не выпускал.

– Довольно запутанная история, – определил Николай Федорович.

– Ничего тут запутанного нет, – горячо возразил его зам. – У них там левая рука не ведает, что делает правая. Человека оправдали, а к ним бумаги не поступили, либо валяются где-нибудь. Я предлагаю Якубову сначала объявить выговор, а когда мы во всем разберемся, будем принимать окончательное решение.

– Интересное кино!– забыв о субординации, завопил я.– Еще ничего не доказано, а мне уже выговор. Вот через час из прокуратуры приедут, пусть пояснят, как такое могло получиться.

– Действительно, Иван Капитонович, с выговором спешить некуда, Если виноват – накажем. Но сначала разберемся. Работника прокуратуры, как приедет, сразу приглашай ко мне.

Разматывание этого клубка заняло почти месяц. Дело оказалось совсем непростым. За крупную взятку кто-то из конвойных следственного изолятора в момент. Когда Мухамедзянова должны были этапировать в лагерь, помог ему бежать. Пару месяцев он отсиделся у родственников дома, потом начал потихонечку и в город выходить, даже, нахал, в свой институт заглянул. Уверовав, что ничего ему больше не грозит, вернулся в собственную квартиру. Мухамедзянов даже состряпал, правда, весьма неумело и оттого небрежно, фальшивое постановление Верховного суда СССР о своем оправдании. И вдруг – заметка в «Правде Востока». Вот он и ринулся в редакцию изображать из себя невинно оскорбленного. Сидел бы тихо, поди знай, может, так бы все и обошлось. Но пришлось ему снова на этап отправляться.

А тем временем в Ташкенте началась декада литературы и искусства РСФСР. Все мобильные журналисты редакции были брошены на освещение декады. Мне поручили разыскать выдающегося композитора Соловьева-Седого и взять у него интервью. Я легкомысленно обрадовался, но только к вечеру удосужился выяснить, за что же мне такая честь оказана. Выяснилось, что в партийной резиденции, где поселили композитора, он практически не появляется. Все попытки моих коллег взять у него интервью были тщетными. А высокое начальство в ЦК по этому поводу гневается. Но не напрасно проторчал я несколько часов в вестибюле резиденции. Услышал-таки, как дежурная кому-то по телефону сказала, что Соловьев-Седой просит через два часа прислать за ним машину к гостинице «Дустлик».

«Дустлик» ( в переводе с узбекского «Дружба» была зачуханной стандартной девятиэтажкой, где преимущественно останавливались туристы, приезжающие с периферии. Но думать о том, чего там понадобилось Соловьеву-Седому было некогда. Помчался в «Дустлик», благо недалеко было. Запыхавшись, спрашиваю у дежурной: «Вы здесь случаем композитора Соловьева-Седого не видели?» Был только что, сосиски ел, а потом на этаж поднялся, тут его музыканты живут. Вот, автограф мне оставил, сказал, что через полчасика заглянет». Это была удача. Я занял в буфете место таким образом, чтобы виден был весь вестибюль.

И снова мое терпение было вознаграждено. Минут через сорок я увидел, как по лестнице спускается высокий полный седовласый человек в светлом летнем костюме. Золотая Звезда Героя не оставляла никаких сомнений: передо мной автор знаменитых «Подмосковных вечеров», народный артист СССР, лауреат Ленинской премии Василий Павлович Соловьев-Седой.

– Нашли все-таки, засранцы, – без всякого, впрочем, раздражения, произнес Василий Павлович, когда я, поздоровавшись, представился. – Ну и чего тебе от меня надобно, старче? – Выслушав, присел за столик, приглашающее прихлопнул ладонью соседний стул и осведомился о неожиданном. – Портвейну выпьешь? Дивный тут у вас портвейн, нигде такого не пробовал. – И, не дожидаясь ответа, окликнул буфетчицу. – Лизонька, нам нектару вашего пару стаканчиков, ну и батончик шоколадный.

Выпили. Поговорили о несносной азиатской жаре. Повторили. Василий Павлович категорически запретил мне платить. Снова поговорили о чем-то несущественном. Он глянул на меня сожалеюще.

– Ждешь, когда с вопросами своими приставать можно будет? Фигу тебе, никаких вопросов. – Полез в карман пиджака, достал многократно сложенный глянцевый листок. – Вот тебе буклетик, тут про меня все написано, читай и пиши, чего хочешь, я в претензии не буду. – И добавил с горечью. – Все равно нового обо мне уже писать нечего. Так что давай еще по единой, да разбежимся, а то мне архаровцев своих блюсти надо, кабы чрезмерно не увлеклись они до концерта вашими напитками.

На ту же декаду, в составе труппы Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова (знаменитого Мариинскогог театра) приехала и народная артистка России знаменитая балерина Валентина Ганибалова. Жили мы когда-то в одном дворе и в те детские годы были неразлучны. Ташкентские коммунальные дворы – явление особое. Году в сорок четвертом эвакуированным выделились участки земли и кое-какой стройматериал, из которого они строили немудрящие домики, объединенные общим двором. Во дворах играли в домино, собирались по праздникам за одним столом, обсуждали, как поется в известной песне, и браки, и аборты. Валька была у нас во дворе чуть не единственной девчонкой, по крайней мере, среди ровесниц. Мы гоняли босиком мяч, в лапту, еще какие-то детские игры. Потом гибкую длинноногую девчонку приметила жившая рядом преподаватель Ташкентского хореографического училища и стала наша Валька балериной. Это от нее впервые услышал я мудреное слово «фуэтэ», узнал, что такое пуанты, на которых она, демонстрируя, выплясывала в своей комнате.

После разрушительного ташкентского землетрясения 1966 года, наши «карточные домики» развались, сначала жили в палатках, установленных прямо на улице, потом всех расселили в разных концах города. Позже моя всезнающая бабушка рассказывала, что Валя с блеском закончила училище, ее пригласили в Ленинград. Потом и в печати нет-нет встречал рецензии о талантливой балерине Ганибаловой. Вот только встретиться ни разу не довелось. Увидев афишу декады, где крупным шрифтом было набрано имя Валентины, я написал небольшое такое ностальгическое эссе. Спустя пару дней снимаю в редакцию телефонную трубку и слышу незнакомый женский голос: «Ты зачем же, паразит, написал, что я в детстве босиком бегала. Теперь люди подумают, что носить нечего. Ты б еще написал, как я на горшке без трусов сидела.

– Валька, ты, что ли? – скорее догадался, чем узнал ее я.

– Конечно, я. Сегодня у нас выходной, давай увидимся. Задам тебе перцу за твои писульки.

КРЕСЛО В ПОРТФЕЛЕ

Как-то приехал в Ташкент на гастроли известный эстрадный сатирик Илья Набатов. Это нынешнему поколению его имя ничего не говорит. А в пятидесятые-семидесятые годы ХХ века Илья Семенович блистал на эстраде, возглавлял огромные сценические группы и популярность его ну разве что Аркадию Исааковичу Райкину чуть-чуть уступала. В те годы я дружил с конферансье ташкентского мюзик-холла Владимиром Лапиным и вот друг решил, как сам сказал, сделать мне сказочный подарок, взять с собой на встречу со своим старым учителем – Ильей Набатовым. Начинающий репортер, я тогда и мечтать не смел об интервью со звездой такой величины, потому благодарил Лапина горячо и искренне.

О друге своем замечательном я просто обязан хоть коротко рассказать, ибо человек он был талантливый и судьбы необыкновенный. Выросший в семье крупного советского чекиста, юный Воля в неполные восемнадцать лет, умудрился прорваться на фронт, воевал, был контужен, награжден несколькими боевыми наградами, в том числе и орденом Красной Звезды. После войны юный офицер служил оперативным помощником коменданта Кремля, вращался в кругу так называемой золотой молодежи, Среди его друзей были дети Сталина, Микояна, Молотова, других советских руководителей. Но в сорок седьмом рассказал Лапин не в том месте не тот анекдот и не спасли его ни всемогущий отец, ни собственная высокая кремлевская должность. Собственно отец отреагировал на арест шалопая-сына истинно в духе того времени. «Партия не ошибается, сказал он и добавил: Раз арестовали, значит, виноват». Когда, шесть лет спустя, вернувшись из сталинского лагеря, сын напомнило отцу его фразу, тот заявил: «Партия ошиблась, партия свою ошибку исправила», и счел разговор на эту тему исчерпанным.

В лагере Володя организовал художественную самодеятельность, а поскольку арестовали его за анекдот, он теперь веселил анекдотами зэков, так как рисковать уже было нечем. На свободу он вышел с кучей болезней и твердым намерением стать профессиональным эстрадным артистом, определив свой будущий жанр как конферанс. Он работал в эстрадных коллективах Ленинграда, Литвы, где, кстати, стал лауреатом Госпремии этой республики, потом на него обратил внимание сам Набатов и Лапин несколько лет работал с известным мэтром бок о бок. В Ташкент его занесла любовь к худенькой девушке Ирине, ради которой он пожертвовал даже московской пропиской. Был он в узбекской столице очень популярен, считался острословом номер один, друзей имел повсюду множество, к нам в редакцию заходил как в дом родной и мы с ним, несмотря на существенную разницу в возрасте, сдружились легко, как-то незаметно перешли на «ты», вместе проводили свободное время и я охотно ходил на его концерты. К тому же Лапин был горазд на всякие шутки и розыгрыши, таких выдумщиков свет еще не видывал.

Однажды собрались мы у него дома большой компанией встретить Новый год. Все почти собрались, а хозяина нет. Жена его Ирина тоже делает вид, что не знает, почему муж задерживается. Пора уже было к столу садиться, но как сядешь без хозяина? И вот когда напряжение достигло кульминации, из кухни выкатили стол на колесах, а на столе покоилось «главное новогоднее блюдо» – сам Воля, обложенный апельсинами и конфетами.

По дороге в гостиницу на встречу с Набатовым Воля поведал мне немало забавных историй, связанных с его бывшим наставником. Среди них была и такая.

– Познакомился я как-то с одной переводчицей из Интуриста, – рассказывал Воля. – Девчонка была диво как хороша, ухаживал я за ней самозабвенно и однажды, желая похвастаться столь высоким знакомством, представил ее Илье Семеновичу. Расплата за легкомыслие и фанфаронство последовала тут же. Набатов отвел меня в сторону и без обиняков заявил: «Воля, люди в войну хлебом делились, отдай девушку». Я чего-то там лепетал о любви, но все было впустую. В общем подхожу я к своей девушке и говорю: «Лена, тебя Набатов к себе в гости приглашает». У той аж глаза от такого известия загорелись. Ах, ты, думаю, вертихвостка, меня променяла на старого перца. И решил я им отомстить. Везу ее на такси к дому Набатова и проникновенно так вру:

– Понимаешь, Леночка, должен тебя предупредить. В годы Отечественной войны Илья Семенович ездил с фронтовой бригадой. Однажды во время концерта на передовой началась бомбежка и Набатову осколком оторвало…

– Что оторвало? – спрашивает эта наивная дурочка.

– Ну, – помялся я, – в общем, оторвало ему мужской достоинство. И врачи ему поставили гуттаперчевую трубку. Старик по-прежнему любит красивых девушек, но когда входит в раж, о своем недостатке забывает, а потом страшно этого стесняется и ужасно переживает. Так что если он начнет за тобой слишком уж активно ухаживать, ты как-то с этой ситуации интеллигентно, чтобы его не обижать, соскользни.

– А дальше события развивались так, – со вкусом рассказывал Лапин. – Выпили они вина, о том, о сем поговорили, Набатов завел патефон и Ленку на танец приглашает. Танцует, к ней прижимается, в ушко всякие слова нежные шепчет. А та отстраняется и пытается держать дистанцию. Потом не выдержала и брякнула: «Илья Семенович, не надо. Я все знаю». «Что ты знаешь?», удивляется тот. «Все знаю, говорит, что у вас там гуттаперчевая трубка и вы потом переживать будете». Старик от этого навета так разнервничался, что поспешил дорогую гостью выпроводить.

– Ну, а потом-то вскрылось, что это ты все подстроил? – спрашиваю друга.

– Да ты что! Он бы меня в порошок растер. Так что гляди, сам где-нибудь среди эстрадников не проболтайся об этой истории.

Приехали мы в гостиницу и застали Набатова под тремя шерстяными одеялами, простуженного, с температурой. Встреча со своим ученикам, правда, возымела целительное свойство, Набатов приободрился, выпил глинтвейна, со вкусом закурил длинную папиросу и началось у них ; «А помнишь, а помнишь…» Впрочем, воспоминания мэтров эстрады были мне чрезвычайно интересны, я слушал, как говорится, открыв рот и боясь пропустить хоть слово. Поведал Илья Семенович и такую историю.

Известный советский эстрадный артист Смирнов-Сокольский, рассказывал Набатов, приехал на гастроли в Ленинград. Остановился в старинной гостинице в люксе, где мебель была исключительно антикварной. После очередного концерта был приглашен на банкет с обильным угощением, изрядно там выпил и прекрасном расположении духа поздно ночью верн6улся в свои апартаменты. Перед сном решил он по многолетней привычке выкурить папиросу, устроился в глубоком старинном кресле, поймал на радиоволне какую-то джазовую мелодию и вскоре задремал. Проснулся от резкого запаха чего-то паленного и с ужасом увидел в кресле ужаснувшую его дыру с отвратительными черными подпалинами. Ночь прошла в кошмарах, а по утру ринулся актер в магазин «Пионер», где в соответствии с продуманным за ночь планом приобрел лобзик. Вернувшись в отель, Смирнов-Сокольский заявил дежурной, что разучивает сейчас тексты для нового эстрадного концерта, а потому в номере у него повсюду разбросаны бумаги, которые ни в коем случае трогать нельзя, а посему пока в апартаменты пусть, дескать, никто из обслуживающего персонала не заходит, его не беспокоит, а он и без уборки обойдется. В номере артист энергично принялся за дело и уже через каких-нибудь пару часов антикварное кресло превратилось в груду мелких полешек. Упрятав все это безобразие в платяной шкаф за плотными вешалками с одеждой, престарелый проказник за несколько дней обломки бывшего антиквариата вынес партиями в пузатом своем портфеле. Прошли гастроли, Смирнов-Соокльский покидал Ленинград, а перед тем, как выписаться из гостиницы, к нему в номер поднялась администратор.

– Позвольте, – удивилась она, – в номере было два кресла, а теперь только одно.

– Помилуйте, голубушка, – пробасил артист. – Кресло было одно.

– Да как же одно, когда я точно помню, что два, вот у меня и в книге учета инвентаря записано, что два, – упорствовала администратор.

– Ну знаете, – деланно обиделся гость. – Это у вас в записях явно какая-то ошибка. В конце-концов, я надеюсь, не думаете же вы, что я ваше кресло в своем портфеле вынес…

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО РАЙКИН

Аркадий Исаакович Райкин приехал на гастроли очень больным. Позже выяснилось, что это был один из последних, если не последний в жизни гастрольный тур великого артиста. Видно, худо ему стало еще в самолете: пилот сообщил земле, у трапа уже дежурила «скорая помощь» и Райкина отвезли не в гостиницу, а сразу в больницу. Врачи категорически запретили ему выступать, но глянул на стоявшего рядом администратора концертного зала, своим неповторимым тихим голосом с улыбкой спросил: «Афиши расклеены? Ну, вот видите, доктор, афиши уже расклеены, как же можно сорвать концерт?» И вот на сцену своей стремительной походкой выходит Райкин – высокий, стройный, в супермодном кремовом костюме. Лишь седая прядь выдает в нем немолодого человека. Он читает два монолога, убегает со сцены, падает за кулисами на специально подготовленный диванчик, врачи делают ему укол и через буквально несколько минут Его Величество Артист – снова на сцене.

Я стоял за кулисами и понимал, что ни о каком интервью и речи быть не может. Конечно, это было в высшей степени непрофессионально, но у меня и язык бы не повернулся еще и своими вопросами мучить этого, едва держащегося на ногах человека. Райкин заметил меня сам.

– А что это вы, молодой человек, там скромненько в уголке жметесь?..

Я представился, сказал, что хотел бы задать несколько вопросов, но понимаю, что, мол, Аркадию Исааковичу не до того.

– Ну отчего же? – возразил вдруг Райкин. – Пока делают укол, я все равно бездельничаю. Спрашивайте. Только уж не обессудьте, если прервусь на полуслове, с выходом на сцену задерживаться не стану.

Врачи зашипели на меня, аки клубок растревоженных ядовитых змей, но Райкин уже жестом пригласил меня присесть рядом с ним.

Это было самое странное и самое прекрасное интервью в моей жизни. Оно прерывалось каждые три-четыре минуты, потом через минут пятнадцать-двадцать снова возобновлялось. Я напрягал слух, что не пропустить ни единого слова, произнесенного шелестящим шепотом этого, уже смертельно больного гения, а через минуту тот же голос уже гремел со сцены.

ГОЛОС СТРАНЫ

Накануне Дня Победы мне нужно было взять интервью у легендарного радиодиктора, народного артиста РСФСР Юрия Левитана. Того самого, кто читал во время войны все сводки Совинформбюро и про которого Гитлер сказал: «Возьмем Москву, первым делом Левитана повешу».

Юрий Борисович, несмотря на преклонный возраст, все еще работал, был очень занят и интервью со дня на день откладывалось. В конце-концов я не выдержал, наговорил Левитану по телефону каких-то дерзостей и даже упрекнул в том, что он-де скрывает одну из ярчайших страниц истории Великой Отечественной войны, коли не желает о себе рассказывать. На этот демарш Юрий Борисович неожиданно для меня не только не обиделся, но даже рассмеялся:

– Ну, раз вы считаете, будто я что-то утаиваю от истории, то я обязан это заблуждение опровергнуть. Приезжайте немедленно.

Почти час мы говорили с ним о годах войны, потом он извинился, сказал, что вот теперь-то ему действительно уже надо идти в студию.

– Но я компенсирую вам долгое ожидание, – сказал Юрий Борисович. Он открыл одну из лежащих на его столе папок, достал оттуда фотографию и протянул ее мне. – Это вам на память. Редчайший, можно сказать, уникальный снимок Юрия Гагарина. Это первое посещение Юрием Алексеевичем телевизионной студии на Шаболовке.

АНЕКДОТЫ ПО СЕКРЕТУ

Популярный артист Одесского театра музыкальной комедии Михаил Водяной был на гастролях в Ташкенте. На улицах его узнавали, шептались вслед: «Попондопуло идет». Именно после этой роли в фильме «Свадьба в Малиновке» артист получил особую известность и признание публики.

В те годы Михаил Водяной в артистической среде считался непревзойденным рассказчиком анекдотов, которых знал множество. После очередного концерта мы ужинали вместе. Нас, журналистов, было, кажется, человек пять, гость пришел с женой. Во время ужина стали «травить» анекдоты. Увлеклись и засиделись до утра. Уже уходя, Водяной пробурчал довольно обиженно:

– Больше в Ташкент никогда не приеду.

– Мы вас чем-то обидели?

– «Обидели», – передразнил он. – Не обидели, а оскорбили. Можно сказать, в самую душу плюнули. Вот уж никогда бы не подумал, что в каком-то Ташкенте могут знать анекдотов больше, чем их знает сам Водяной, – но тут не выдержал своего собственного тона, рассмеялся и похвалил. – Молодцы, ребята. Только уговор, об этом никому ни слова. Договорились?

Х Х

Х

ГЛАВА 4

…Придумал новую рубрику, назвав ее «Город знакомых лиц». Идея такова – рассказать о работе тех, с кем жизнь сталкивает нас повседневно: с водителями автобусов и сантехниками, мастерами по ремонту телевизоров и теледикторами… Короче, для репортера нескончаемая тема. Совершенно неожиданно рубрика эта изменила мою жизнь круто и решительно.

Ответственным секретарем работал у нас Серафим Васильевич Мельников, этакий газетный зубр. Начинал он еще в конце тридцатых, всю войну прошел военным корреспондентом, после ранения оказался в местном госпитале, да так в Ташкенте и остался. По традиции, ответственного секретаря официально величали начальником штаба, мы же называли его, и в глаза и за глаза, попросту «дед». Дед был немногословен, верстая и переверстывая газетные полосы, чуть ли не сутками не выходил из своего кабинета, изводя за день по нескольку пачек «Казбека» – другого курева не признавал. Превыше всего Серафим Васильевич ценил в газете репортаж и оперативную информацию. Когда на наших страницах появился «Город знакомых лиц», дед заявил мне ворчливо:

– Ты долго еще с этим бабьем в письмах ошиваться будешь? Пора тебе в отдел информации перебираться, да ножками, ножками потопать.

– Кто ж меня в информацию возьмет?

– А сам-то хочешь?

Хочу ли? Да я мимо двери с табличкой «Отдел информации, репортажа, спорта и военно-патриотической работы «Правды Востока» без горестного вздоха не проходил. С обитателями комнаты за вожделенной дверью общаться почти не приходилось – они вечно спешили и, как положено, репортерам жили по принципу «волка ноги кормят».

Видно, дед завел со мной разговор об отделе информации не ради красного словца. Перевод состоялся уже через пару дней. Не успел я еще прижиться на новом месте, мне позвонили со студии телевидения и попросили приехать. Стройная женщина-редактор с копной медно-рыжих волос сказала, что по одной из тем рубрики «Город знакомых лиц» хочет сделать передачу, а мне предложила написать сценарий и самому стать ведущим этой передачи. В такую удачу трудно было поверить. Я знал, что кое-кто из наших мэтров пишет сценарии телевизионных передач и даже документальных фильмов, но сам об этом и мечтать не смел, таким это казалось мне невероятным.

– Сроки сжатые, – предупредила редактор Инна Гузаирова. – Всего неделя, больше ждать не могу. Успеете?

– Зачем мне неделя? Сегодня ночью напишу, завтра с утра привезу.

Она глянула на меня подозрительно: «Что-то я среди авторов нашей студии вас не помню. Вы разве сценарии уже писали? Ах, нет! Так с чего же вы взяли, что телевизионный сценарий можно за одну ночь написать?

Редактором Инна оказалась строгим, взыскательным и вкусом обладала отменным. Так что мне повезло. Нянькалась она со мной-несмышленышем в сценарном деле бережно и без раздражения. Через три недели моя первая в жизни телевизионная передача была готова к эфиру. Никаких записей не было. За несколько часов до включения так называемая трактовая репетиция в студии, и – добро пожаловать в прямой эфир. Репетиция, как признала Инна, прошла неплохо. «Только ты излишне скован, заметила она. До эфира еще два часа, постарайся расслабиться. Погуляй, отдохни где-нибудь в тенечке и приходи на эфир.

Я погулял до ближайшего бара, употребил коньячку и, расслабленный крепким напитком и сорокаградусной жарой, вернулся в студию.

– Расслабился? – спросила Гузаирова.

– Угу, – промычал я, стараясь не дышать в ее сторону.

– Да, вот еще что. Чуть не забыла тебя предупредить. Все новички грешат тем,что пытаются из студии подать своим родным или знакомым какой-нибудь знак, специально для них предназначенный. Не вздумай этого делать. Передачи оцениваются по пятибалльной системе. За такие вот

Знаки в эфире худсовет один балл сразу снимает. Ну, с Богом, – напутствовала Инна.

Передача шла, как по маслу. Я не испытывал никакого страха перед красным глазком телекамеры и, как потом сказали, вел себя вполне естественно, а для новичка, так просто отлично. Мешало мне одно. В студию муха откуда-то залетела. Эта паразитка мало того, что несносно и противно жужжала, она еще все время летала миом моего лица, раздражая меня безмерно, хотя я старался и не обращать на нее внимания.. Потом муха обнаглела вовсе и уселась мне прямо на щеку. Это было уже выше моих сил, я взмахнул рукой, пытаясь поймать нахалку, но только спугнул ее. Когда передача закончилась, первой в студии ворвалась Инна. Она поблагодарила всех участников, мило с ними попрощалась, каждого чмокнув в щечку, а на меня накинулась с упреками:

– Я ж тебя предупреждала, никаких знаков. Мы уже на чистую «пятерку» шли, и вдруг ты руками размахался…

– Да ничего я не махал, – перебил я Инну. – У вас в студии муха летала. Села мне на морду и жужжит. Что мне делать оставалось, я ее и смахнул.

История моего дурацкого теледебюта обошла всю студию, вызывая всеобщий хохот, веселье и различные творческие комментарии. С тех пор, когда я подавал заявку на сценарий очередной программы, кто-нибудь непременно да спрашивал: «Это какой Якубов? Который мух ловит?» Тем ни менее, с легкой руки Инны Гузаировы телевизионные и киносценарии пишу я и по сей день.