Привет эпохе

Вернувшись с фронта молодой офицер Александр Угланов свое ранение попросту скрыл от приемной комиссии юридического института, а поскольку в аудиторию, где принимали вступительные экзамены, он всегда заходил бодрым, чуть не строевым шагом, ни у кого никаких сомнений не возникло и абитуриента Угланова оценивали не по состоянию здоровья, а по его знаниям.

Вот ему-то, Александру Ивановичу, которого знал хорошо и не один год, я и рассказал грустную историю Володи Мороза. Человек справедливый и обстоятельный, Угланов задумался надолго.

– Мотивов для прокурорского вмешательства я, во всяком случае, пока, в этом деле не усматриваю, – наконец произнес следователь-«важняк».

– А я и не прошу вмешиваться прокуратуру. Я прошу вмешаться вас – Александра Ивановича Угланова, человека, который, несмотря на инвалидность закончил вуз, куда его не должны были принимать, и всю жизнь отдал любимому делу.

– Демагог! – вспылил Угланов, но тотчас взял себя в руки. – Ну, и как ты себе это представляешь. Позвоню я ректору института физкультуры и что я ему скажу: «Вам звонит старший следователь по особо важным делам Угланов», или, может сказать: «Вас, уважаемый товарищ ректор, беспокоит инвалид Угланов»?

– Вам виднее, что сказать, – смалодушничал я.

– Эх, жалко все же парня. Ладно, ступай отсюда, не мозоль мне глаза и думать не мешай, авось, что-нибудь и придумаю. А вот тебе совет могу дать. И совет толковый. Садись-ка ты братец, за свою пишущую машинку, да напряги все извилины. Напиши о бездушии, о том, что парню жизнь калечат. Пресса, она сегодня большую силу имеет. Глядишь, двойной тягой чего путного и добьемся.

И злости, злости не жалей, – напутствовал он меня на прощанье.

Угланов позвонил мне на следующий день поздно вечером.

– Так и думал, что ты еще на работе, – проворчал он. – Ну что написал? Ах, пишешь? Пиши, пиши. Да поторопись давай, думаю, после моего разговора с этими физкультурными бюрократами твоя статья жирную точку поставит и парня мы все же отстоим.

– Так вы все-таки позвонили, Александр Иванович? – возликовал я. – А что вы им сказали.

– Вот прям щас я тебе все секреты и раскрою. Да незачем тебе знать, а то еще мои аргументы в своей статейке тиснешь, – и он, довольно посмеиваясь, положил трубку.

Володю из института не отчислили. Прекрасно понимаю, что и я, и старый следователь, если подходить к нашим действиям сугубо формально, свои служебные полномочия превысили. Но, встретив недавно повзрослевшего и возмужавшего Володю Мороза, ничуть я об этом не пожалел.

Х Х

Х

… Тот, кто работал в газете, знает, что настоящим репортером можно стать только в отделе информации. В официальной редакционной табели о рангах эти отделы занимают чуть ли не последнюю строчку ( так, по крайней мере было в советской печати), но на газетных полосах они правят и володеют. Нет такой темы, с которой бы не соприкасались репортеры и не существует такой щелочки, куда бы они не могли проникнуть. У нас в «Правде Востока», благодаря усилиям деда-ответсекретаря, отделу информации была безраздельно отдана вся четвертая страница. Застать в течение рабочего дня в кабинете кого-нибудь из репортеров было делом таким же безнадежным, как поставить яйцо «на попа». Сочиненная в недрах безвестной редакции песенка «Всегда в пути, всегда в дороге, где самолетом, где пешком. С женою часто на пороге, спеша, прощаешься кивком», стала нашим негласным девизом. Передавать в редакцию материалы в эру «домобильных» телефонов, было делом подчас не менее сложным, чем сенсационную информацию раздобыть.

Помню, отправился я зимой со спасательной экспедицией в отроги Чаткальского хребта. Там сошла снежная лавина и накрыла домик, где работали гляциологи. Произошло это ночью, мы добрались на место лишь часам к восьми утра. Из двенадцати человек удалось спасти только девятерых. Трое так и остались, погребенные под снегом и горными камнями, сдвинутыми лавиной. Дикая горная природа и спасателям вознамерилась отомстить за грубое вмешательство. Но кто-то из ребят вовремя заметил наверху грозное движение и крикнул предупреждающе: «Лавина». Мы поспешили укрыться в расщелине, но все же краем нас лавина все-таки задела. Отделались, как говорится, легкими ушибами. Хотя мне, например, и легких хватило. Я, получив снежный «пинок», потом еще часа два разогнуться не мог. Часам к девяти вечера группа спустилась к еле различимой во тьме турбазе «Чимган». Света не было, не работал ни один телефон. Директор турбазы посоветовал поехать на почту, километрах в пяти отсюда, там, кажется, телефон исправен. Но почта оказалась закрытой. Кое-как выяснил, где живет заведующая, и отправился к ней домой. Приезжаю – там дым коромыслом, отмечают день рождения главы семьи. Отпускать «драгоценнейшую супругу» из дому юбиляр наотрез отказался. Но, к счастью, у них дома был телефон. Набрал дежурную стенографистку и начал диктовать репортаж. Каждые полминуты Татьяна перебивала меня: «Не слышу, повтори», потом воскликнула, не выдержав: «Послушай, что там за крики у тебя. Ты можешь своих гостей утихомирить?»

Вообще, нашим стенографисткам от репортеров доставалось больше всех. Из каких только мест не диктовали мы им свои непременно срочные сообщения. Мне особенно запомнилось, как диктовал я все той же Татьяне интервью с президентом Афганистана Наджибуллой.

Честно признаюсь, интервью было абсолютно рутинным. По канонам жанра правительственного интервью в тексте не было почти ничего, кроме трескучих фраз о нерушимой дружбе между нашими странами и той самой интернациональной помощи Советского Союза, без которой, как тогда считалось, Афганистан пропадет. Но в тот день, когда интервью уже было готово и самолично Наджибуллой завизировано, «духи» взорвали здание министерства связи. Я тщетно метался по всему Кабулу, пока Михаил Лещинский – собкор Центрального телевидения в Афганистане не посоветовал мне поехать к военным связистам. Отправился в воинскую часть. Командира я знал и раньше, к моей просьбе он отнесся сочувственно.

– Связь мы тебе обеспечим, но есть одно «но». Этой связью ты можешь пользоваться не более пятнадцати минут. Потом – отбой.

– Да ты что?! Я за пятнадцать минут никак не управлюсь.

– Это я понимаю, – рассудительно признал майор. – Выход такой: пятнадцать минут диктуешь, полчаса перерыв. Потом опять пятнадцать минут диктуешь и снова полчаса перерыв…

– Так это ж я целые сутки диктовать буду.

– Да хоть двое, -расщедрился связист.

То самое стенографистка Татьяна принимала у меня пять часов.

АФГАНСКИЙ СИНДРОМ

Афганистан начался у меня со смерти друга. Работал в редакции военной окружной газеты ТУРКВО «Фрунзевец» талантливый журналист Валера Глезденев. «За речку», так называли командировки в Афганистан, стал он ездить одним из первых репортеров Союза. После одной из командировок мы с ним встретились. Он привез мне в подарок невиданную тогда японскую ручку с золотым пером. Хорошо запомнил, что было это в понедельник. Попили мы с ним пивка, разошлись, уговорившись встретиться в конце недели. Захожу в пятницу во «Фрунзевец», спрашиваю вахтера: «Глезденев на месте?» Там тогда вахтером бабушка такая была, тетушка Алия, вечно с вязанием в руках. Она посмотрела на меня как-то испуганно, по щекам слезы потекли и посмотрела куда-то вбок. Я глянул и остолбенел. Со стены на меня смотрел в черной траурной рамке портрет капитана Глезденева. Позже ребята мне рассказали, что Валера улетел «за речку» срочно, а погиб уже на второй день. Вертолетчики отправлялисьв нужную ему часть, согласились подкинуть. По пути «вертушку» сбили, погиб весь экипаж и командированный журналист, друг мой Валерий Глезденев, тоже.

Потом самому мне не раз приходилось туда летать. Жил я во время командировок в первом микрорайоне Кабула, возле речки с мерзким, но очень точным названием «Вонючка». По вечерам в квартире собиралось множество народу – коллеги, переводчики, военные спецы. Душманы отличались непривычной для восточной ментальности пунктуальностью. Ежедневно начинали они обстреливать Кабул ровно в девятнадцать ноль-ноль. Минут за десять до обстрела мы раскрывали все окна и стеклянные балконные двери, чтобы стекла не разбились от детонации, наполняли стаканы водкой, если она у нас была. А нет, так и «шило» (так в Афгане спирт называли) годилось. Как только раздавался леденящий душу свист-завывание первого снаряда, мы дружно поднимали наполненные стаканы, так время бомбежек и коротали. Впрочем, это бывало не так уж и часто – в основном я мотался по воинским частям. Когда приезжал, непременно встречался со своими новыми друзьями – четырьмя подполковниками, осназовцами, советниками командиров частей особого назначения. Жили они этажом ниже. Трое были тезкамаи – Владимирами, четвертого звали Александр. У него была звучная фамилия – Плохих и друзья придумали такую о нем поговорку: «Самый хороший в Советской Армии – это подполковник Плохих.

Саша Плохих отличился в самомо начале афганской кампании при штурме Джелалабада. Его представили к званию Героя Советского Союза. Потом, при выходе из одного горного кишлака «духи» обстреляли его с ближайшей высотки и молодой комбат потерял чуть не половину своего личного состава. Саша с «духами» расправился жестоко. Был суд, военный трибунал приговорил его к расстрелу. Расстрел заменили Кандагаром, за вновь пролитую кровь дали орден Ленина. Как-то я видел, как Саша, раздевшись до пояса, умывался под краном. На его теле от рубцов и шрамов живого места не было.

Володьки были офицерами невезучими. Часто ходили на разминирование, много пили, вслух критиковали военное начальство и позволяли нелестные эпитеты в адрес правительства. За пивом они предпочитали ночью ездить на в центр Кабула, на улицу Шеринау, куда советским командировочным въезд был запрещен.

Потом один из них был представлен к к какому-то высокому ордену. Он сказал: «Братцы, не обижайтесь, вникните в мое положение. Пока награду не получу, буду вести себя пай-мальчиком». Братцы не обижались, вникли в положение и в походы за пивом на Шеринау друга не звали.

Так длилось две недели. Потом Володька отправился на очередное разминирование и него погиб солдат. Он вернулся в Кабул, зашел в магазин, купил бутылку водки и пачку макарон, загрузил все это в авоську и усталой походкой направился домой. На нем была грязная расстегнутая гимнастерка без погон, волосы растрепались, на ногах надеты китайские кеды – на разминирование только в этой обуви и ходили. Володьку остановил военный патруль и лощенный майор стал ему выговаривать за внешний вид, «позорящий звание советского воина-интернационалиста». Володька майора куда-то послал, куда тот идти не захотел, а вознамерился задержанного доставить в комендатуру. Володька толкнул майора, тот сел в пыль. Пока патрульный приходил в себя от нанесенного ему оскорбления, подполковник зашел в свою квартиру на первом этаже, распахнул окно, выставил дуло «калаша» и дал короткую очередь поверх голов патрульных. Теперь уже все вместе они лежали в желтой и едкой афганской пыли. На подоконнике Володька пристроил бутылку водки. Макароны варить было некогда. Он пил водку без закуски, время от времени постреливая, напоминая патрульным о своем возмущении. Потом водка кончилась и Володька пошел спать. Вместо ордена он получил почетное право отныне выполнять свой интернациональный долг на Кандагаре. Перед отъездом зашел попрощаться и подарил мне днище пластиковой итальянской мины, диаметром сантиметров в сорок, приспособленное под пепельницу. Я очень гордился и дорожил этим подарком, но, когда вернулся в Союз, на таможне его у меня отняли.

…В очередную командировку в Афганистан я приехал не как журналист, а в качестве автора сценария и художественного руководителя массового художественно-спортивного праздника, посвященного 10-летнему юбилею Саурской (апрельской) революции. За год до этого на ташкентском стадионе «Пахтакор» состоялся праздник, посвященный открытию футбольного сезона. Среди почетных гостей на правительственной трибуне находился и президент Республики Афганистан генеральный секретарь ЦК народно-демократической партии Афганистана (НДПА ) Наджибулла, доктор Наджиб как называли его на родине. После окончания праздника меня, как автора сценария, пригласили на правительственную трибуну. Мне объяснили, что гостю очень понравился праздник, через год будет отмечаться юбилей Саурской революции и товарищ Наджибулла хотел бы, чтобы такой же красочный праздник поставили в Афганистане. Собственно, моего согласия никто не спрашивал и, вместе с постановочной группой я отправился в Афганистан.

Торжество должно было проходить на стадионе «Олимпик» в Кабуле, из-за невыносимой жары репетиции мы начинали в половине шестого утра. Каждый раз, когда мы приезжали на стадион, обнаруживали, что пропало что-нибудь из инвентаря. Поначалу исчезали магнитофоны, на которых монтировалась фонограмма. Магнитофоны были сплошь японского производства и в те времена не только являлись острейшим дефицитом, но и стоили несметных денег. Пожаловались директору стадиона, тот отвел глаза в сторону и молча лишь плечами пожал. Стали мы после каждой репетиции увозить магнитофоны домой.

Пару дней замки от склада оставались нетронутыми, но потом исчезли гимнастические шары. Через две недели из Союза прислали новые шары, но мы, наученные горьким опытом, шары на стадион не повезли, а оставили их дома. Наша пятикомнатная квартира в первом микрорайоне Кабула, где жила сценарно-постановочная группа, превратилась в настоящий склад. Ходить здесь уже можно было, только перепрыгивая через ящики, но зато спали спокойно, хотя душманы, или как их здесь все называли «духи» с не свойственной Востоку педантичностью обстреливали Кабул ежедневно.

Наконец наступил день генеральной репетиции. Мы приволокли на стадион все свои ящики с шарами, флажками, магнитофонами и прочим оборудованием. Открыли склад и обомлели. Он был пуст. Исчезли все костюмы для гимнасток, акробатов, танцоров. Ошарашенные, стояли мы на пороге склада и не знали, что делать. Немыслимо было проводить генеральную репетицию без костюмов, не говоря уже о том, что сам праздник назначен на следующий день. Не чуя под собой ног, бросился я к директору стадиона, сбивчиво стал объяснять ему, что произошло. Мой взволнованный монолог не произвел на него никакого впечатления. Он лишь равнодушно поинтересовался: «А без костюмов никак нельзя», и, выслушав ответ, как-то удовлетворенно кивнул.

– Репетицию пока так начинайте, а я пойду поищу, – сказал директор и вышел из кабинета.

На трибуне, откуда руководила репетицией постановочная группа, директор появился лишь под вечер. Подозвав меня, он загадочным тоном велел следовать за ним. Довольно долго попетляв по узким улочкам с глинобитными хибарами, мы наконец зашли, откинув матерчатый полог, в какую-то жалкую полутемную лавчонку – ханут, как их здесь называли. «Афганистан страна чудес. Зашел в ханут и там исчез», разом припомнился мне стишок.

В справедливости этого фольклорно-поэтического творения мне как-то раз пришлось убедиться. Зашел однажды в ханут стал торговать дивный джинсовый костюмчик для годовалой своей дочки. Ханутчик, о чем он охотно поведал, был выпускником одной из советских высших партийных школ и отзывался на русское имя Леша. Но дружбы и взаимопонимания у нас с Лешей не получалось. Цену он заломил неимоверную, а когда я ответил ему чем-то резким, он без слов дал мне понять, что торг здесь неуместен – отодвинул занавеску и я увидел тускло отсвечивающий металлом ствол ручного пулемета.

Но ханут, куда мы зашли вместе с директором стадиона «Олимпик», произвел на меня куда большее впечатление, чем оснащенное автоматическим стрелковым оружием торговое предприятие «Леши». На прилавках я с ужасом увидел все пропавшие с нашего склада сценические костюмы, предназначенные для праздника.

– От-тк-куд-да здесь все это? – заикаясь от возмущения, и почему-то шепотом спросил директора.

– Неважно, откуда, – горделиво ответил тот. – Важно, что я уговорил его продать все оптом и сумел сторговаться за очень небольшую цену.

Цена тут же была названа, отчего я испытал очередной шок: таких денег у нас не было и в помине. Не представляя даже, где взять такие деньги, тем не менее договорился с хозяином лавки, что он будет ждать меня через два часа, а пока продавать этот «товар» не станет. Конечно, я прекрасно понимал, что нас попросту надули, но надо было как-то выбираться из этой критической ситуации – до начала праздника уже считанные часы оставались. Помчавшись в центр Кабула, я ворвался без стука в кабинет второго секретаря ЦК НДПА. Товарищ Зерый курировал наш праздник и дважды до этого мне удавалось лицезреть «пламенного борца за дело Саурской революции». Выслушав мой сбивчивый рассказ, товарищ Зерый вышел из-за стола, неспешно подошел ко мне и со значением произнес:

– Вы приняли очень правильное решение. Костюмы надо купить.

– Как купить?! – возмутился я и, забыв, что передо мной второй секретарь ЦК братской нашей стране партии и один из руководителей государства, завопил. – Вы что же не понимаете, что они все в сговоре, и те, кто костюмы украл, и торгаш этот хренов?

– Конечно, понимаю, – спокойно, ничуть не возмущенный моим тоном, ответил Зерый. – Но и вы поймите. У нас – республика. Мы не можем бросаться голословными обвинениями. Воры не найдены, обвинять хозяина лавки в покупке краденного товара никто не имеет права. А вам надо было лучше следить за доверенным народным имуществом, – блистая оборотами явно приобретенными в каком-нибудь из советских вузов, наставительно произнес секретарь, но сменив гнев на милость, ту же пояснил. – Ничего не сделаешь, такой уж у наших людей синдром прежней жизни: жили всегда в нищете, вот и тащат, что плохо лежит.

– Что же мне теперь делать? – подавленно спросил я его. – У нас таких денег нет, он назвал сумму, чуть не в два раза превышающую командировочные всей нашей группы.

– Ну, ничего, это мы уладим. – Пообещал Зерый. – Я не сомневаюсь, что праздник вы подготовили красивый. Поговорю с товарищами в министерстве финансов, он в качестве премии командировочные увеличат.

Я вернулся на стадион, мы скинулись, у кого сколько было, с трудом наскребли нужную сумму и отправились снова в ханут. Мерзавец-торгаш, видно, и на грамм не сомневался, что я вернусь – все наше имущество уже было уложено в коробки. Он даже вышел на порог нас проводить. И с улыбкой произнес иезуитское: «Приходите еще».

Х Х

Х

…Узбекистан готовился к очередному юбилею. Орден республике «белого золота», как пышно именовали хлопок, должен был вручать только что избранный секретарем ЦК КПСС Борис Николаевич Ельцин. Раним воскресным утром у меня в квартире раздался телефонный звонок. Звонил главный редактор:

– Ты ведь где-то возле Алайского базара ( рынок в центре Ташкента) живешь? Так вот. Наш высокий гость без всякого сопровождения вышел из резиденции и сейчас пришел на Алайский. Дуй-ка туда на всякий случай.

– Какой гость? – спросонья не понял я. – И чего на Алайском-то делать?

– Что значит, какой гость? – рассвирипел шеф. – Тот самый, кто вчера орден вручал. А что делать, и сам не знаю. На месте сориентируешься.

Минут через пятнадцать я уже был на рынке. Обнаружить там Ельцина никакого труда не представляло. Тем более, что по пятам за ним, стараясь не попадаться на глаза, ходили крепкие молодые люди с равнодушными взглядами и явно пустыми хозяйственными сумками. Ельцин прошелся меж рядов, придирчиво осматривая продукты, потом вышел на небольшую рыночную площадь с фонтаном посередине и зычно выкрикнул, привлекая к себе внимание: «Товарищи, я секретарь ЦК КПСС Борис Николаевич Ельцин». Тут же собралась толпа. «Ну, рассказывайте, какие у вас проблемы. Рынком своим вы довольны?»

Толпа разом загудела. Когда Ельцин выслушал жалобы на дороговизну продуктов, он вновь отправился по рядам. Теперь его сопровождали любопытные покупатели. Зашел Борис Николаевич и в малюсенький хлебный магазинчик. Оглядел полупустые полки, спросил у пожилого продавца: «Манка у вас есть?»

– Манки нет, пожалуйста. – ответил тот вежливо. Рис, пожалуйста, есть.

– А вы что, детей одним рисом кормите? – грозно вопрошал секретарь ЦК. – Это же вредно. Почему манки нет, почему других круп нет.

– Не дают, – развел руками продавец.

На следующий день состоялся партийно-хозяйственный актив республики. Ельцин, без всяких предисловий, обрушился на недостатки в торговле. Больше всех других досталось безвестному доселе продавцу хлебного магазина с Алайского базара. И вором он оказался, и вредителем, и человеком, умышленно подрывающим здоровье честных узбекских тружеников и их детей.

Понятное дело, мужика с работы сняли. Искать правду он пришел в редакцию. Поскольку я был очевидцем событий, его направили ко мне.

Мумин Аширов вернулся домой с фронта, после тяжелого ранения и трех месяцев госпиталей, зимой сорок третьего года. Когда-то пацаном он помогал отцу выпекать в глиняной узбекской печи – тандыре лепешки. Эта случайно припомненная деталь его биографии сыграла решающую роль. Фронтовика назначили директором хлебного магазина. Правда, самого магазина не было. Его предстояло построить. Сначала он сколотил его из листов покореженной фанеры, Летом, по вечерам, месил из глины кирпичи и по осени, соседи помогли, поднял стены, покрыл рубероидом крышу. Так с тех пор магазин и стоял на рынке. Мумин Аширов был его директором, продавцом и даже грузчиком. Начальство из райторга фронтовика уважало, но считало, что расширять ассортимент этой убогой «торговой точки» – только зря продукты переводить. Продает по утрам свежий хлеб – и на том спасибо.

Написать в газете про Мумина Аширова мне запретили категорически. Но справку о нем я все-таки подготовил. Редакция направила ее в министерство торговли, а поскольку гроза, поднятая Ельциным, к тому времени уже утихла, Мумина в занимаемой должности, без шума и пыли, восстановили.

С Борисом Николаевичем Ельциным я встретился много лет спустя, брал у него интервью, но это совсем другая история.

ПРОПАВШАЯ ЗВЕЗДА

К 40-летию Победы в Великой Отечественной войне в центре Ташкента установили громадную витрину с портретами всех узбекистанцев – Героев Советского Союза. Через пару дней после этого в редакцию пришел мужчина и заявил:

– Мой старший брат, он погиб, тоже был Героем Советского Союза. В сорок четвертом к нам домой пришел военком района и вручил грамоту с указом о присвоении брату звания Героя Советского Союза посмертно. Я этот момент хорошо помню и по сей день. Но в 1966 году наш дом во время землетрясения был разрушен, начался пожар, все документы сгорели, в том числе и грамота Героя. Куда я только не обращался, никто этим делом заниматься не хочет, видно, мне просто не верят.

Из дальнейшего рассказа выяснилось, что военком, вручавший грамоту, был фронтовиком-инвалидом, потерявшим на фронте руку. Жив он до сих пор, на пенсии. Я разыскал его, напросился на встречу. Пожилой уже человек, он отлично помнил эпизод со вручением грамоты. Собственно, в его районе это был единственный такой случай, потому и запомнил. К тому же он рассказал мне, что погибший на фронте Михаил Меш до войны был хорошо известен любителям спорта.

Забрался в архивы спорткомитета и тут выяснилось, что Михаил Меш был чемпионом Советского Союза по боксу 1940 года. В 1941 году он поступил на ускоренные курсы красных командиров при Ташкентском военном училище имени Ленина, в ноябре сорок первого отправлен на фронт. С сорок третьего письма с фронта от Мики (так звали его друзья и родные) перестали приходить. А год спуцстя военком района пришел к его матери и сообщил ей скорбную весть о гибели сына и вручил грамоту Героя.

Вроде, все и сходилось, а следов никаких и с какого конца браться за это дело, не имел ни малейшего представления. В газете я тогда вел, в том числе, и оборонную тему и, встречаясь в Москве с прославленным диктором Юрием Борисовичем Левитаном, рассказал ему об этом случае. Левитан-то и посоветовал мне как следует порыться в Подольском архиве министерства обороны СССР. Допуск в архив мне оформляли месяца три, не меньше. Наконец, я попал в святая святых армейской истории страны. Но поиски ни к чему не привели. Создавалось такое впечатление, что военнослужащего по имени Михаил Меш вообще на фронтах Великой Отечественной не было вовсе. В общем, Мика исчез бесследно. Но репортерскую удачу, которую частенько приносит никто иной, как Его Величество Случай, со сетов сбрасывать нельзя. Повезло и мне.

Рядом со мной за архивным столом несколько дней кряду работал пожилой человек, явно ветеран, пришедший однажды в военном мундире с погонами полковника. В курилке мы разговорились. Он-то мненя и надоумил.

– Ваш пропавший мог служить в разведке и звание Героя получить во время выполнения задания командования особой секретности. В таком случае, его указ не публиковался в «Известиях» и не входил в открытые ведомости Президиума Верховного Совета СССР. Для этой категории военнослужащих были особые, закрытые ведомости. Но получить их вы не сможете без специального допуска.