Бред какой-то!

Рядом вынырнул Бейтел:

– Знаешь, что мне бобры рассказали? Они говорят, что… – Тут на берегу показались другие туристы, и Бейтел быстро сменил тему: – Мы еще матч не доиграли, а мама уже зовет меня домой. И вот я лежу в постели и слушаю, как остальные радуются, что гол забили. Разве это честно?

– Нет, конечно, – ответила я.

Я в жизни не играла в футбол, но мне было так приятно, что Бейтел впустил меня в свой мир, что я соглашалась с ним во всем. Мы приближались к кемпингу, на тропинках все чаще появлялись прохожие. Что рассказали бобры, так и осталось загадкой.

Отец Бейтела – самый добрый из всех отцов нашего маленького клуба. К Донни он отношения не имеет: у того другой папа, с которым я не знакома. Хорошо, что я единственный ребенок: никакой путаницы с отцами. Папа Бейтела каждый вечер рассказывал нам, всем четверым, сказки перед сном. Он прозвал Бейтела Франциском в честь древнего святого, который беседовал с птицами. По-моему, он и сам умел общаться с любыми животными. Только с матерью Бейтела ему не повезло. Зараза каких мало! Изменила прямо у него под носом! Ну и он после этого тоже ей изменил. К сожалению, с моей мамой. Скандал вышел ужасный, и больше мы папу Бейтела не видели.

Боже, как же я ненавижу измены! Из-за них все, что ты раньше чувствовал и говорил, становится враньем. Если завтра мы с Диланом станем парой, я буду хранить ему верность всю жизнь. И еще десять лет после своей смерти – клянусь. Да и потом тоже. Не то что мать Гамлета: у нее муж умер, а она уже через несколько недель вешается на его брата – своего деверя, дядю Гамлета… Да я бы им всю постель заблевала! Как раз перед тем, как они в нее нырнут. Хотя это вроде как не измена – она ведь вдова, и все же. Вокруг Гамлета – сплошные интриги, заговоры и обман. Его ярость – это моя ярость.

Донни похож на свою мать, а Бейтел – на отца. Вот бы детей называли Номер Один, Номер Два и Номер Три, пока они не вырастут. А там уже решали, какое имя им подходит. Тогда Бейтел был бы не Бейтелом, а Франциском. А меня так и звали бы Номер Один.

Когда мы подошли к палаткам, наши мамы уже проснулись. Обстановка царила душевная. На огне закипал чайник, жарились яйца, Дилан и Донни еще спали. Я сидела у входа в свою палатку и писала. Все, что написано выше. Прямо досюда. Никто этого не замечает. Что я пишу, а не читаю. Что я здесь сижу. А если и замечают, по чистой случайности, то думают, что я нахожусь в другом мире, у себя в голове. И так уже тринадцать лет. Все уверены: слова из реального мира до меня не доходят, вот и мелют при мне все подряд. Так что о наших матерях я знаю все, что только можно (и нельзя).

Черт!

Дилана в палатке не было! Впервые за все эти годы я проворонила, когда он ушел. А он возьми да появись с мотком проволоки и удочкой в руках! Ходил в деревню. Без меня! Ну то есть он все делает без меня, но я-то всегда держусь рядом. Мы сели завтракать. Всемером. Такое редко случается. Донни тоже вылез из палатки. Я еще расскажу попозже…

Мама старалась изо всех сил.

– Ну как, весело тебе тут, Салли Мо? – спросила она.

– Очень, мам, а тебе?

– Качественный досуг, детка, качественный досуг!

Я кивнула и улыбнулась ей.

– Значит, тебе не хочется сходить с нами в деревню, выпить кофейку, погулять вчетвером в девчачьей компании?

Я заставила себя приподнять уголки губ и помотала головой. А вот Бейтелу выбора не оставили.

Он ужасно возмутился:

– Я хочу остаться с Салли Мо!

Но у него нет права голоса. Он нужен нашим мамам в доказательство того, какие они чудесные родительницы. Они пичкают его чипсами и детским капучино и без устали наглаживают по голове. Тут и свихнуться недолго. Делают они это, только когда на горизонте появляются мужчины.

Донни опять выполз из палатки. Дилан ненавидит Донни с рождения. Ни разу не видела, чтобы они вместе играли или разговаривали. Даже в детстве. Если спросить Дилана, кто самый большой сукин сын на свете, он ответит: «Донни и еще раз Донни».

Как я писала вчера, врать я не стану, но преувеличивать могу. Дедушка Давид говорил: «Рассказ можно приукрасить один раз, если ему это пойдет на пользу». Подрался с одним чемпионом мира по боксу – скажи, что с двумя. Прочел за день три книжки – скажи, что четыре. Засунул себе в нос пять шариков – скажи, что шесть, по три в каждую ноздрю. Угодил в семь канав – скажи, в восемь. Так что «Донни и еще раз Донни» – подходящий ответ. Пусть это и выдумка. Правда, когда я рассказала дедушке Давиду, что за мной крался какой-то извращенец, юмора он не понял. Чуть в полицию не позвонил. Ну и я тогда была еще маленькая.

Дилан находился в превосходном настроении. Читал что-то на телефоне у себя на коленке, одновременно пытаясь вязать силки из проволоки. При этом он мурлыкал себе под нос ту самую идиотскую песенку о Джеки, что сбежала навеки. Без слов, конечно, но я-то их слышу, слова, даже если он их и не произносит.

– Эй, Дилан! – окликнула я его. – На рыбалку собрался?

– Да, – ответил он, – и кроликов ловить. Или фазанов. Хочешь на ужин фазана, Салли Мо? На этом острове такая тоска, надо же чем-то заниматься.

Врет и не краснеет! Это он для нее собирается охотиться, для мефрау JKL и ее тошнотворных братцев. Хочет хорошенько подготовиться к своему следующему выходу и предстать перед ней мощным охотником и собирателем. Может, доктор Блум прав, и все врут напропалую изо дня в день, потому что от правды только больнее. Может, Дилан просто не хочет меня расстраивать.

В мои мысли опять просочилась вчерашняя ревность.

– И что, ты их ощиплешь, обдерешь, вытащишь кишки и отрежешь голову, да? – спросила я.

– Ага, – ответил он. – Я как раз гуглю, как это делается. Ужин будет – пальчики оближешь. Кстати, как прошел твой год, Салли Мо?

– Лучше не бывает, Дилан, а твой?

– Как обычно. Я слышал, ты кота убила.

– От кого ты это слышал, Дилан?

– От моей матери, и от твоей тоже.

– Я всего лишь на него посмотрела. Это не то же самое, что убить, совсем не то же самое. Откуда мне было знать, что он этого не вынесет?

– Значит, ты умеешь убивать котов одним взглядом?

– Вообще-то, мне для этого целая ночь понадобилась. Когда нас нашли, он уже умер. Упал от сквозняка, когда взломали дверь подвала. Но я понятия не имела – ну, что он уже какое-то время был мертв.

– Ясно. Что еще нового?

– Перешла в следующий класс, – ответила я. – А у тебя?

– И я перешел. А ты в какой уже?..

– Во второй гимназический.

– У, гимназия! Латынь и древнегреческий. Как будет «латынь» по-древнегречески?

– В то время еще не было никакой латыни, Дилан.

– Ты совсем не изменилась, Салли Мо.

– А надо было?

– Ни в коем случае.

Но он ошибается. Я изменилась, и теперь грядут перемены, большие перемены. Дилан первым заметит. И тоже не сможет остаться прежним.

Донни снова вылез из палатки. Он рыгнул и спросил:

– С каких это пор ты пишешь, а не читаешь?

Ну надо же, я становлюсь видимой. Папа всегда меня замечал, и дедушка Давид, и Дилан, а больше никто. Да, еще доктор Блум – но ему за это платят. С сегодняшнего дня еще и Бейтел. Но это ни о чем не говорит, потому что он разговаривает с невидимыми животными, так что с невидимыми людьми тоже наверняка способен общаться. Но Донни? А может, тебя видят, только если ты тоже смотришь? Это как светящиеся в темноте глаза или что-то в этом роде. Наши мамы меня пока не видят, и лучше бы так было и дальше.

– Салли Мо прочла все книги на свете, – ответил Дилан. – Если ей захочется чего-то нового, ей сначала придется самой это написать.

Надо же, он заговорил с Донни! Что за бред!

Донни перданул, как реактивный истребитель.

– Обо мне чтоб не писала! – пригрозил он. – А то убью.

– Понятия не имею, что о тебе написать, – ответила я.

Он поплелся в душевую с полотенцем на шее. Донни каждый день по часу стоит под душем. Ему шестнадцать. Видимо, гнусный возраст. После душа он опять валяется у себя в палатке. Потом выходит поесть и снова ложится. Когда темнеет, он топает в деревню. Один. Возвращается очень поздно, вчера вот в три притащился. И при этом круглый отличник. Просто бред. Наверное, однажды на перекрестке столкнулся с дьяволом и продал ему душу за хорошие оценки. А самая бредятина в том, что шестнадцатилетний парень ездит на каникулы с матерью. Подозреваю, она ему за это приплачивает. Я-то еду из-за Дилана и думаю, что Дилан приезжает ради меня. Не из-за меня, а ради.

Мило, что он сказал, будто я прочла все книги на свете. Вообще-то, он прав. Неизвестных мне книг – миллионы, но вряд ли в них написано то, чего я еще не знаю. Все хорошие книги я уже прочла. Хорошую книгу может написать только тот, кто ее написал. Ну, в смысле, никто другой с ней не справился бы – так же классно и с теми же мыслями. Хорошую книгу перелистываешь назад, потому что хочешь еще раз посмаковать самые лучшие предложения. Или чтобы хорошенько переварить важную мысль.

А еще бывают плохие книги – их мог бы написать кто угодно. Может, еще и получше их автора получилось бы. Даже у меня. И вышло бы круче. Плохую книгу читаешь как можно быстрее. Потому что хочешь только узнать, что будет в конце, или просто надеешься, что она закончится поскорее. О такой книге и думать необязательно – ни перед тем, как читать, ни во время, ни после.

Странно, что большинство людей читают именно такие книги. Хотят отдохнуть, проветрить голову. Но это как раз не для меня. Я хочу, чтобы, когда я умру, моя голова была забита до отказа. Чтобы она была тяжелой, как мир. Чтобы к ногам гири привязали, иначе гроб перевесит. Правда, хорошо бы этим мыслям иногда успокаиваться и укладываться по местам. А то скачут туда-сюда без конца.

Насвистывая, как саблезубый тигр-папаша в воскресенье, Дилан перебросил удочку через плечо, взял свои проволочные силки и с улыбкой попрощался со мной:

– Аве, Салли Мо! Тот, кто идет добывать вкусный ужин, приветствует тебя!

И пошел себе из кемпинга. Можно даже не следить. Я и так знаю, куда он направляется.

Подлец, улыбчивый подлец, подлец проклятый! Это опять из «Гамлета». Если ты прочитал «Гамлета», можешь потом ничего больше не читать. Это доктор Блум верно подметил.

Я живу в больном квартале: площадь Ветрянки, 17

11 июля, суббота, 22:16

Теперь все еще хуже, чем было. Теперь я ревную к классной девчонке. Ненавидеть ее у меня не получается. Когда ревнуешь, то ненависть – твоя лучшая подружка. С ней можно посмеяться над чумазой физиономией, вычурной манерой речи, над мелкими гаденышами-братьями и папой-бандитом. Но моя ненависть к этой девочке рассосалась, и теперь непонятно, что я чувствую. И что думаю. О Дилане, о Джеки и о себе. Может быть, разберусь, если все опишу. Дилан и Бейтел лежат у себя в палатках. Наши мамы пьют белое вино и хихикают. Донни ушел в деревню или еще где шляется – понятия не имею, чем он занимается и заполняет свою жизнь.

Я пришла к дюне раньше Дилана. Спряталась и стала наблюдать. Мефрау JKL сидела на песке перед кустом-дверкой в ее укрытие. С ружьем на коленях. Собака лежала рядом с ней. Брат Монах. Близнецы копались поодаль, писали на песке буквы – совершенно неузнаваемые. Надеялись, что их прочитают с вертолета или легкомоторного самолета.

– А ну-ка, сотрите эти каракули немедленно, – приказала JKL и прицелилась в них.

Мальчишки стерли написанное. Сердитые физиономии. Интересно, заряжено ли ружье.

Дилан сообщил о своем приходе, не поднимаясь на дюну.

– Привет! – сказал он негромко, стоя внизу у склона.

JKL дернулась, словно ей в шею вонзилась стрела.

– Что я тебе сказала? – разозлилась она. – Я же велела не приходить!

– Ты чипсов принес? – спросил у Дилана один из братьев.

– А колы? – Это другой.

– А денег? – Это уже первый.

– Можно позвонить с твоего мобильника? – спросил второй.

Дилан помахал удочкой и силками.

– Для вас! – сказал он.

Братья сразу же отвернулись, а JKL спросила, откуда это у Дилана.

– Стырил, – ответил Дилан.

– Ну-ну, – засомневалась она, – чтобы ты – да вдруг стырил?

Я видела, что Дилан врет. Я слышала это по его голосу, чувствовала спиной, понимала по запаху, а повертев слово «стырил» во рту, ощутила и его вкус.

Даже собака усмехнулась.

– Будете ловить рыбу. И кроликов или там фазанов, – сказал Дилан.

– Иди сюда, – распорядилась JKL.

Дилан взбежал по склону дюны.

– Покажи! – скомандовала она.

Дилан протянул ей удочку.

– Нет, вот эти штуковины.

Он подал ей силки.

– И ты умеешь ими пользоваться? – спросила девчонка.

– Силками? Ну да. Я приезжаю сюда каждое лето, меня научил один старый браконьер, – объяснил наш мощный рыболов, охотник, собиратель и фантазер, – я знаю, как это делается.

– Научи меня, – сказала JKL, – садись.

Дилан опустился на песок напротив нее. Он не покраснел: наверняка продумал весь разговор заранее.

– Не сюда, – прошипела JKL. – Я должна держать братьев в поле зрения.

Дилан вскочил, как будто его тоже стрела клюнула в шею. Многовато же тут индейцев развелось. Он сел рядом с девчонкой. Ага, вот и покраснел. Подлец. Отличное слово!

– Гляди! – Он хотел показать, как устроен силок на кролика, но JKL не смотрела и не слушала.

– Их ни на минуту нельзя упускать из виду, а то убегут, – нахмурилась она, – и тогда всему конец.

– Чему?

– Всему. Ты кому-нибудь проболтался, что мы здесь живем?

Дилан замотал головой сильно-сильно: чудо, что она у него не отвалилась и не улетела в море.

– Окей, – кивнула девчонка, – похоже, ты не дурак. Когда ты поймешь, почему мы здесь, ты уже точно никому ничего не расскажешь. Эй-эй! – крикнула она во весь голос.

Один из братьев попытался втихаря уползти. Она взвела курок. Звука не было, но у ног мальчишки поднялось песчаное облачко, и он дунул на дюну в один миг.

– Уродина! – крикнул он.

– Зомби! – крикнул второй.

– Ты у нас дождешься!

– Мы все-все папе расскажем.

– И он отдаст это ружье нам.

– И разрешит нам тебя убить.

– Папа тебя свяжет.

– И не развяжет, пока ты не умрешь.

– И еще даст нам за это денег.

Они снова принялись писать что-то на песке.

– Социалистка! – крикнул первый.

– Террористка!

– Марсианка безбашенная!

– Запеканка обгаженная!

И оба с хохотом повалились на песок. Бред собачий.

– Им по восемь лет, время от времени приходится выпускать их на улицу, – сказала JKL, – взаперти они чахнут.

И указала большим пальцем через плечо, на дверцу-куст.

– Мне бы хотелось изъять всех детей из богатых семей, – сказала она, – и собрать их здесь. Я бы научила их жить естественной природной жизнью, чтобы всю жадность у них из головы выдуло вольным ветром. Я бы сделала из них хороших людей, и тогда через двадцать пять лет мир стал бы намного лучше.

– Ты хочешь сделать из них зверей? – спросил Дилан.

– Да, они проходят курс, – сказала JKL и впервые улыбнулась Дилану. Блин! – Но не знаю, получится ли у меня, до сих пор мои старания безуспешны. Они не желают меняться, только целыми днями кричат, что хотят есть. Я им говорю, что у одной чипсины такой же вкус, как у целой пачки, а они вопят, что это выдумка. Когда съешь одну чипсину, хочется еще много-много чипсов, когда съешь пачку чипсов, то хочется уже не настолько много-много. Чем меньше хочется много-много, тем ты счастливее. Это они так считают. И получается, что человек по-настоящему счастлив только тогда, когда у него есть все.

– Откуда у тебя это ружье? – спросил Дилан.

– Стырила, – сказала JKL.

Все мои органы чувств подтвердили, что это правда.

Можно подумать, что я взялась писать книгу, потому что вокруг меня столько всего происходит. Но это не так. Я ее задумала, когда мы только собрались ехать в кемпинг. То есть даже не сама задумала, а получила задание. От доктора Блума.

– Если ты не можешь жить без книг, – предложил он, – напиши свою. О себе. О своей жизни. Смотри на окружающий мир, реальный мир, никем не выдуманный, и расскажи, каким он тебе нравится. Что ты о нем думаешь. Привирать не возбраняется.

Пока я ехала в автобусе от психиатра, я сразу же придумала чумовое начало: «Зовите меня Салли Мо. Это нетрудно, потому что меня на самом деле так зовут. Я живу в больном квартале: площадь Ветрянки, 17, такой у нас адрес. Выходить на остановке “Аллея Коклюша”». Выдумка. Не дело это – начинать книгу с вранья. Так что я пишу эту фразу только здесь.

– Ты должна общаться с людьми, Салли Мо! – сказал доктор Блум. – Другого пути нет.

Это было при нашей первой встрече.

– От общения с людьми я психую, – ответила я. – Даже один человек – это для меня слишком много.

Было видно, что доктор Блум меня понял.

– Расскажи про белого кота, – попросил он.

– Кот как-то раз появился у дедушкиного дома, бродячий и страшно тощий, и дедушка Давид начал его понемножку подкармливать. То сухого корма ему даст, то рыбки, вот кот и не захотел уходить. Бабушка тогда уже умерла, а мне было года три. Беда в том, что кот меня всякий раз жутко царапал. К дедушке Давиду, кроме меня, больше никто не ходил, так что у него не было выбора. В смысле, у кота. Если ему хотелось кого-то царапать, приходилось меня. Не дедушку же, который его кормил. Но однажды кот чуть не выцарапал мне глаз. Спасли очки – я их и тогда носила. Я же в них родилась. Ну и тут дедушка разозлился. Позвонил ветеринару и попросил кота усыпить. Оставалось только принести его в ветклинику. Но кот не дался. Сопротивлялся, как тигр. Тогда ветеринар дал дедушке таблеток, чтобы добавить их коту в корм – и тот бы заснул. Только кот и не думал спать. Дедушка снова позвонил ветеринару: «Кот не засыпает!» – «Дайте ему еще таблетку» – «Я уже все скормил ему, за один раз!» «Ого, – сказал ветеринар, – этой дозы хватило бы на стадо бизонов». «Он все сидит и смотрит мне в глаза», – сказал дедушка. Кот смотрел дедушке в глаза, так что дедушка чуть не чокнулся. Было ясно, что кот думает так: если я закрою глаза, то уже никогда их не открою. Но зрачки у него совсем сузились. В итоге дедушка Давид опять позвонил ветеринару и сказал: «Выкидывайте препарат, пусть живет». Когда кот это услышал, он тут же бухнулся на пол и продрых два дня и три ночи. А как проснулся – так стал настоящим милягой. В жизни меня больше не царапнул.

– Как его звали?

– Никак, – сказала я, – зачем коту имя?

– А как этот кот умер, Салли Мо?

– Когда дедушка Давид умер и все еще оставался в больнице или где там полагается, я пошла к нему домой. Хотела кое-что оттуда забрать, пока чужие не наведались. Я еще не знала, что дедушка все завещал мне. Мне нужна была папка со стихами, которые он писал. И его рассказы. И рюмка, из которой он пил йеневер[6]. В доме я заперла за собой дверь и спустилась в подвал – дедушка любил там сидеть, когда ему погода не нравилась. И тут появился кот – и давай смотреть мне в глаза. Нет уж, ты меня не сведешь с ума, как дедушку Давида, подумала я. И тоже на него уставилась. И вот что самое бредовое: несколько минут таких гляделок, и остановится уже невозможно. Кажется, что умрешь, если переведешь взгляд или моргнешь. Вот я и смотрела коту в глаза не моргая, и больше ничего не делала, и не заметила, что мы с ним просидели напротив друг друга весь день, и всю ночь, и все утро. И все это время я, по-моему, ни о чем не думала, а то бы запомнила. А когда мама меня нашла и открыла дверь, кот повалился на пол. Его сквозняком сдуло. Он был мертвый. Несколько часов в этом подвале со мной играл в гляделки мертвый кот. Коты после смерти каменеют. Когда мама меня нашла, то первый час была со мной добрее, чем когда-либо раньше, – сказала я доктору Блуму и добавила: – Вот я и выиграла приз за самое корявое предложение.

– Это неважно, – отозвался доктор Блум.

– У этого кота больше не было никого на свете.

– А кто есть у тебя, Салли Мо?

Я хотела насочинять, что у меня есть подруги и друзья – целый футбольный стадион, – и назвать имена ребят из нашей школы, но знала, что он меня раскусит. И решила не врать.

– Твоя мама говорила, что после смерти дедушки ты ни с кем и словом не обмолвилась. Ни разу.

– Поэтому меня к вам и послали, – сказала я.

– Салли Мо, – ответил доктор Блум, – пора тебе начать существовать. Между тобой и реальным миром долгое время тянулась тоненькая ниточка – через дедушку. Но теперь эта ниточка оборвалась. Ты не боишься прикасаться к людям?

Мне этот вопрос не понравился. Его уже сто раз задавали школьные психологи. Думали, я аутистка. Потому что я ни с кем не играла, сидела за последней партой совсем одна, получала сплошные пятерки за все контрольные и делала доклады о древнегреческих писателях, из которых никто не понимал ни слова. Вот психологи и считали, что ребенок страдает аутизмом. В начальной школе. И они давали мне всякие задания типа: «Подойди вон к тому мальчику и скажи, что у него красивый свитер». Я подходила вон к тому мальчику и говорила, что у него красивый свитер. Так что они все равно ничего не добились. Прямо видно было, как они в уме зачеркивают диагноз «аутизм». А вон тот мальчик меня не видел и не слышал. Шел мимо, словно меня нет. В своем дурацком свитере. Психологи и психиатры учат человека врать.

В начальной школе я восемь лет просидела в уголке для чтения, куда никто и носа не совал, даже учителя. Мама думала было перевести меня на домашнее обучение, но эту затею никто не одобрил, да мама сама не больно-то хотела. А в гимназии меня признали высокоодаренной и больше на мой счет не заморачивались. Раньше самых тупых учеников ставили в угол класса и надевали им колпак с надписью «осел». А я торчу в углу, и на моем колпаке написано «высокоодаренная». Такие дела.

– Ладно, другой вопрос, – произнес доктор Блум через некоторое время, поняв, что ответа от меня не дождаться. – Есть ли на свете кто-нибудь, кого ты любишь?

– Дилан, – сказала я.

– Это такой певец или мальчик?

– Мальчик.

– И ты не боишься к нему прикасаться?

– Я бы очень хотела весь день лежать рядом с ним, – сказала я, – голая, как бритва.

Я тогда еще не очень понимала, чего стóит доктор Блум, и решила, что пора это выяснить.

– Это хорошо, – сказал он, – это правильная мысль.

Тут он мне снова понравился.

– А почему ты этого не делаешь? – спросил он.

– Да вы что, – сказала я, – мне же тринадцать лет!

– Ну и что?

– Это невозможно, мы живем в параллельных вселенных.

Я умирала со стыда и придумала эти вселенные, чтобы выглядеть поумнее. Но доктор Блум не повелся.

– Голая, как бритва, – повторил он. – А ты очень неглупа, Салли Мо!

– Я – единственный нормальный человек на земле, – заявила я, – но, по несчастью, угодила на планету, заселенную психами.

– Вот именно, – сказал доктор Блум, – потому-то тебе так трудно общаться с другими.

Я уже было подумала, что он может стать для меня новым дедушкой Давидом, но через час мое время закончилось, и доктор благополучно выпроводил меня за дверь. К тому же мы с ним не ходили на рыбалку. После нашей последней встречи, позавчера, он дал мне пустую тетрадку, одну. Сказал, чтобы я купила себе еще, если понадобится. Как зубной врач выдает бесплатно одну зубочистку для образца. Доктор Блум разрешил мне еще раз прочитать «Гамлета» и после этого – никаких книг. «Записывай все, что с тобой происходит, Салли Мо: что замечаешь, что думаешь». – «Ладно, доктор!»

Одну вещь я уже заметила: мир совершенно не упорядочен. Писатели без конца оттачивают текст и вычеркивают слова и фразы, чтобы в книге не осталось ни одного бесполезного факта. А в реальной жизни об эти бесполезные факты спотыкаешься на каждом шагу – ну не бред ли! От них с ума можно сойти, а мы уж точно не к этому стремимся.

Но мир еще и помогает. В смысле, мне лично он мешает, а вот книге – помогает. Замысел такой: я в ней рассказываю, как завоевываю Дилана, – прямой репортаж с места событий. Ничего подобного я еще не читала, в этом и уникальность. Но, похоже, получится книга о ревности, а это, наверное, еще лучше. Возможно, она закончится совсем не так, как я затеяла. У JKL обалденно красивое лицо, но на ней свитер с высоким воротником, так что еще неизвестно, что там под ним. А вдруг у нее все тело, от шеи до пят, покрыто густой курчавой шерстью. И она каждую неделю бреется. А потом шесть дней ходит с колючей щетиной. Хоть чеснок натирай, как на терке. Я вот очень красивая под одеждой. В смысле, в последнее время я под ней заметно похорошела. Жалко, что в кемпинге нет большого зеркала. Так что негде на себя посмотреть, если надо.

Сегодня утром я делала у себя в палатке селфи своего тела. Голая, как бритва. Без головы. Без головы я выгляжу отлично. Селфи делают только дико одинокие люди. Если тебя пофотографировать некому, то и смотреть на твои снимки никто не хочет. Счастливым и в голову не придет селфиться. Счастливые заняты другим. Но когда человек стоит на крыше семнадцатиэтажного дома и собирается оттуда прыгнуть, он тоже не будет делать селфи. И пока летит вниз, не будет. Хотя такое селфи в фейсбуке как раз не повредит: кто-нибудь увидит, выскочит из дома и подстелит матрас.