Бред какой-то!

Шурд Кёйпер

Бред какой-то!

Text copyright © 2019 by Sjoerd Kuyper

Originally published by Hoogland & Van Klaveren, Hoorn, the Netherlands under the title Bizar

Translation rights arranged by élami agency

© Ирина Лейченко, Ирина Михайлова, перевод, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2021

Маргье, Йосту и Марианне, с благодарностью за то счастье и утешение, которое они мне дарят в этой бредовой жизни.

Ты ходишь ко мне, чтобы я вправил тебе мозги

10 июля, пятница, 13:45

Если быть уродиной вроде меня, можно здорово повеселиться. Никому до тебя и дела нет. В смысле, никто не следит за тобой без конца влюбленным взглядом. Так что если хочешь, вставай и уходи – никто не заметит. Если и хватятся, то через час, а то и побольше: «И куда это Салли Мо подевалась?» А за час можно много чего успеть. Ограбить банк. Или убить человека. А люди скажут: «Ну нет, это точно не Салли Мо, она же все время сидела тут со своей книжкой. Так ведь?»

Правда, этим преимуществом я еще ни разу не воспользовалась, потому что до 13 часов 32 минут сегодняшнего дня только и делала, что читала. Научилась в три года, а до того делала вид, будто умею. Стоило родителям один раз прочитать мне книжку вслух, как я уже знала ее наизусть. А когда ты произносишь текст по памяти и в нужном месте перелистываешь страницу, все думают, что ты и правда читаешь. Если, конечно, до тебя кому-то есть дело. Но для взрослых уродские младенцы еще хуже уродских тинейджеров. Уродских младенцев вообще не должно быть. Вот взрослые и делают вид, будто тебя не существует. Да и вообще, все всегда только делают вид. Никогда не понятно, что люди думают на самом деле. Понятно бывает только в книгах. Эту мысль я еще поясню попозже. Десять лет подряд я только читала, целыми днями. Никто мне не мешал, никто не спрашивал, не хочу ли я поцеловаться у живой изгороди или искупаться на закате, «наедине, вдвоем». Никто не звал меня сниматься в кино.

Все, хватит!

Так вот.

Я пишу лучшую в мире книгу. В ней сначала идут приключения, потом немножко моих размышлений – и так далее. Всем должно быть настолько интересно узнать, что дальше, что и мои идеи они волей-неволей проглотят. Только нельзя сразу рассказывать, кто есть кто из героев, кто у них отец и мать, чтобы не получилось как в Библии. А Библию даже я не осилила.

Мы с мамой добрались до места, как всегда, первыми. Отправились на десятичасовом пароме, так что в полдвенадцатого уже были на острове, в двенадцать дошли до кемпинга, а к половине первого поставили палатки. Мы с мамой спим в разных палатках. Не потому, что мне так хочется, а потому, что ей нужна свобода делать что угодно, тем более в отпуске. Это ее слова. Дедушка Давид говорил: «Свобода – это когда сидишь в поезде с билетом в кармане». Но мама считает, что свобода – это когда она в отпуске целями днями ищет мне нового отца. Так она это называет: искать нового отца для Салли Мо. Если находит – проверяет, хорош он или нет. Этим она и занимается у себя в палатке. А я могу только помешать. Я ее понимаю. Но ненавижу эти проверки. Хоть и привыкла к ним. В общем, потому мы и спешим попасть в кемпинг первыми. Чтобы был выбор.

Мама уже поставила белое вино в походный холодильник, а я дочитывала последние страницы «Гамлета», когда из-за деревьев показались Дилан с его мамой.

– Вот и они! – громко воскликнула моя мама. – Отлично, да, Салли Мо?

– Здорово, – сказала я.

И соврала второй раз за день.

– Ну как, уже присмотрела какую-нибудь крепкую попку? – спросила мама Дилана.

Они кинулись обниматься и так крепко стиснули друг друга, что я испугалась, как бы сиськи у них не выдавились со спины. А что, удобно. Если дочка у тебя такая уродина, что глаза б твои не глядели, можно и не смотреть, пока кормишь ее грудью. Мама Дилана и сейчас на меня ноль внимания. Зато Дилан мне подмигнул. Он единственный знает, что я существую. Но держит это в тайне.

– Все в порядке, Салли Мо?

– Все отлично, Дилан!

Ну вот, соврала в третий раз. Теперь мне три месяца нельзя читать книг. Бред какой-то.

Попозже я еще напишу, как умер дедушка Давид, а потом его кот. Когда они умерли, меня отправили к психиатру – считали, что я слишком странно себя вела, и боялись, как бы я полностью «не утратила связь с реальностью». Я ходила к нему каждую неделю. К Блуму. Это его фамилия. К доктору Блуму. Побывала у него двенадцать раз.

И вот вчера он сказал:

– Салли Мо, ты едешь на каникулы, и давай-ка ты на время перестанешь читать. Три месяца выдержишь? Попробуй жить отдельно от книг. Смотри вокруг себя, размышляй о том, что видишь. Когда человек читает, он думает чужой головой, а тебе уже пора думать своей. И старайся искать возвышенные моменты. Давай договоримся: три таких момента – и сможешь снова взяться за книги, не выжидая трех месяцев.

Мы с ним, с доктором Блумом, часто беседовали о возвышенном. Древние философы видели это самое возвышенное в неукротимых силах природы: грозе, землетрясениях, двойных радугах, водопадах, извержениях вулканов – во всем, от чего ты чувствуешь себя более живым, чем прежде. Снег тоже считается. «Но такое может случиться и когда просто идешь по дамбе, – говорил доктор Блум. – Слева земля, справа вода, над ней солнце встает из тумана, и в какой-то миг мир становится совершенным». «Как будто Вселенная уместилась у тебя в голове, – сказала я, – а может, в сердце. Или наоборот: как будто заполняешь собой Вселенную. Как будто все, что есть на свете, – это ты». – «Рад, что ты меня понимаешь, Салли Мо. По-моему, возвышенное – это тот миг, когда ты счастлив, что родился на свет». Да, доктор Блум – не какое-то там трепло, мне с ним повезло.

– В твоей жизни было что-нибудь возвышенное, Салли Мо?

– В настоящей жизни? – переспросила я.

Он кивнул. И я вспомнила. Как несколько лет назад мы были здесь в кемпинге, и шел дождь, и все сидели по палаткам или были в столовой, или пошли в музей вынесенных морем сокровищ, а я сидела одна на краю бассейна, и тут с дерева слетел листок и, кружась, приземлился на воду.

– Приземлился – в данном случае дурацкое слово, – сказала я.

– Неважно, – ответил доктор Блум.

– Так вот, – продолжала я, – листок упал прямо как надо. Не могу точно объяснить, что это значит. Но когда листок упал прямо как надо, то и все в мире стало прямо как надо. Я была совершенно счастлива.

И тут я заплакала. Из-за листка, упавшего на воду в бассейне. В кемпинге. Ну и бред. Доктор Блум тоже повел себя прямо как надо. Встал, подошел к окну и стал смотреть на улицу. Выжидал, пока мне захочется продолжить разговор.

– Все, уже прошло, – сказала я через несколько минут.

Он обернулся и ответил:

– Вот именно такие возвышенные моменты и стоит искать, Салли Мо. Их можно найти где угодно, даже в общении с людьми, клянусь!

– Может, в эти мгновения человек как бы возвращается в то время, когда он еще не родился, – сказала я, – такое появляется ощущение.

– Фу ты ну ты, Салли Мо! Ты ходишь ко мне, чтобы я вправил тебе мозги, а получается наоборот: от разговора с тобой я становлюсь еще более чокнутым, чем был.

Тут мы с доктором Блумом – мы оба рассмеялись. Не громко. Ни капельки не громко. Скорее как два листка, которые падают рядышком, прямо как надо, на поверхность бассейна. Под дождем.

Но вчера мы с ним поссорились. Перед самым моим уходом. Из-за правды. Начали у него в кабинете, продолжили на лестнице и в передней, а закончили на улице. Проговорили минут пятнадцать, не меньше. Попозже я еще опишу подробно, но дело сводится вот к чему: доктор Блум считает, что правда – это полная чушь, а я считаю, что до правды, наоборот, надо доискиваться изо всех сил, ведь это высшее, что есть в жизни.

– Высшее, что есть в жизни, – сказал доктор Блум, – это когда твои стихи переводят на китайский, а еще выше – когда ты превращаешься в лягушку.

Отлично сказано, но я слишком на него злилась, чтобы улыбнуться. И вообще, я ненавижу животных. Правда. Всех животных.

– Если ты так ценишь правду, – предложил доктор Блум, – попробуй хотя бы один день не врать.

– В смысле?

– В прямом. Просто попробуй.

– Я и так не вру.

– Ты влюблена?

– Нет.

– А в Дилана?

Блин! О Дилане я сама рассказала доктору Блуму на одной из первых встреч. Довольно много всего. Уверена, что Дилан перевернулся бы в могиле, услышав мое «нет». Или со злости взвился бы пепельным смерчем в урне. Если бы, конечно, был мертвый. Но он пока не умер. Насколько я знаю. В смысле, любой человек, которого ты не видишь и не слышишь прямо сейчас, может оказаться умершим. Я вдруг ужасно испугалась: вдруг Дилан и правда уже все?

– Упрощу тебе задачу, – сказал доктор Блум, – если соврешь меньше трех раз за день, можешь снова взяться за книжку. По рукам?

– Значит, соврать два раза за день можно?

– Вообще не врать невозможно, это бесчеловечно.

Ну ладно.

С утра я сразу начала говорить правду. Встала, посмотрелась в зеркало и сказала:

– Ну и рожа!

Хорошее начало. Мама спросила из своей комнаты, проснулась ли я.

– Да!

Отлично!

– Хочешь ко мне заглянуть?

– Нет!

Тоже честно.

– Ну пожалуйста!

– Ладно.

Это я сказала неохотно, но не соврала.

Я вошла к ней в комнату, она стояла перед зеркалом в шортах, которые были ей явно малы.

– Как я в них, Салли Мо?

– Классно.

Вот и первый раз. Через пять минут после того, как встала с постели. Затем, когда в кемпинге появились Дилан со своей мамой. «Здорово!» Второй. Может быть, надо было честно сказать, что маму Дилана я ненавижу еще сильнее, чем свою? Впрочем, самая ужасная сука – это мама Донни и Бейтела. «Все в порядке, Салли Мо?» – «Все отлично, Дилан!» Третий раз. Вот и все. Или я должна была сказать, что он поганец, потому что год не подавал признаков жизни? Но я так счастлива, что с ним все в порядке!

Все, что я тут пишу, – чистая правда. А все, что я сегодня сказала, было ложью. Теперь посмотрим, как получится с возвышенным.

– Умереть.

– Не родиться.

– Если ты умер, то ты хотя бы сколько-то пожил, – сказал Дилан.

– Если ты не родился, то ты еще можешь родиться, – сказала я.

– А если умер – не можешь, что ли? – спросил Дилан. – Взять да родиться еще раз?

Это у нас такая игра – «Что хуже». Мы играем в нее уже лет пять. С ней у нас есть о чем размышлять те пятьдесят недель, что мы не видимся. В прошлом году мы расстались на вопросе «Что хуже – умереть или не родиться?». Есть о чем подумать. До этого мы обсуждали вопрос «Впасть в летаргический сон и проснуться в крематории от огня или в гробу, закопанном в землю на два метра?» Я была за крематорий: в огне ты сгоришь раньше, чем поймешь, что еще жив, а в гробу будешь загибаться долго и мучительно от голода и жажды.

Но Дилан считал, что гроб лучше: «Потому что я возьму с собой мобильный телефон». «Который там не ловит, угу», – сказала я. «А кто-нибудь это проверял?» – «Аккумулятор сядет, или деньги закончатся». – «Думаешь, я такой дурак?» – «Тогда тебя найдут через несколько веков, а твой скелет будет руками и ногами упираться руками и ногами в крышку гроба, чтобы ее поднять». – «Можно попросить, чтобы перед похоронами тебе вонзили нож в сердце, тогда точно будешь мертвый». – «Но нож надо потом обязательно вынуть, а то кровь не вытечет. Иначе получится, будто рану залепили пластырем или бутылку заткнули пробкой. И ты остаток жизни проваляешься в гробу с ножом в груди». Мы, я и Дилан, никогда не хохочем во все горло. Только тихонько смеемся.

Я влюблена в него уже четырнадцать лет. Мне тринадцать, но наши отцы дружили, и, когда родился Дилан, мой отец сказал его отцу: «Сделаю-ка я девочку для твоего мальчика». Через девять месяцев появилась я и к моменту рождения была влюблена в Дилана уже достаточно долго. Чаще всего выдуманные истории – самые забавные. Было бы жалко их не записывать. Но в этой книге я буду всякий раз пояснять, где правда, а где – нет. Я считаю правду высшим, что есть в жизни, как бы там ни думал доктор Блум. То, что я влюбилась в Дилана еще до рождения, – выдумка.

А теперь правда: сегодня Дилан сказал: «Когда ты появляешься на свет, все улыбаются. И только ты один плачешь. А когда ты умираешь, то все плачут. И только ты один улыбаешься». Думаю, взял это из какой-нибудь книги. Правда, я ни разу не видела, чтобы он читал.

Поскольку только Дилан знает о моем существовании, он – единственный, кто может в меня влюбиться. Пока этого не случилось, но он всегда относится ко мне по-доброму. Как-то раз я сидела рядом с ним на мостках, читала и вдруг взяла и обняла его за плечи. Он не возражал. Но сам в ответ даже не пошевелился. Так что через какое-то время я убрала руку. Он нырнул в воду, а я вернулась к книге.

В этом году все будет иначе. Я сделаю так, чтобы он в меня влюбился. Об этом я и пишу книгу. О том, как завоюю Дилана. Я же столько всего прочитала. Мне ли не знать, как устроены книги.

Выбирай: пуля в лоб или перерезанная глотка?

10 июля, пятница, 18:17

Следом явились Донни с Бейтелом и их мама. Теперь все в полном сборе. Шесть палаток в кемпинге на острове. Три – для четверых детей, три – для разведенных мам. Небольшое уточнение: нельзя сказать, что я ненавижу мою маму. Я ненавижу все, что она делает и говорит, но это другое дело. У нее нет никаких материнских способностей. Она думает, что хорошая мать первым делом должна позаботиться, чтобы у ребенка был отец. Вот она постоянно и старается его найти, нового отца для меня. Как только ни крутится. У меня от такого просто кровь из глаз. Может, с ее стороны это и мило. Но вообще-то я без отца легко обойдусь – и от одной родительницы забот выше крыши.

– Дальше – тишина[1], – сказал Гамлет и умер.

Доктор Блум разрешил мне дочитать «Гамлета», но на этом все. После «Гамлета» он велел мне начать записывать то, что я вижу, и слышу, и думаю. Этим-то я сейчас и занимаюсь, но пока писала, не заметила, что Дилан куда-то делся. Shit. Вот любит он быть один. Точнее сказать, не любит быть среди нас. Среди людей. Он всегда уходит на пляж, и сегодня я нашла его именно там. Увидела издали и потихоньку направилась следом. Кралась через дюны. Если ты влюблена, научишься красться совсем незаметно.

Я часто ругаюсь, это у меня в крови. В нашей семье все матерщинники. Это не мешает долголетию. Дедушка Давид умер в девяносто два года. У нас в роду народ крепкий. Умеем пожить в свое удовольствие. Маме тридцать девять, а вытворяет она такое, как будто ей шестнадцать. И ругаемся мы не затем, чтобы кого-то оскорбить. Да мы вообще в значение этих слов не вникаем. Когда я говорю shit, то вовсе не представляю себе кучу какашек, да и большинство людей вовсе не думают о сексе, вставляя в речь fuck. Моим первым словом было «тфаюма». Папа тогда пришел в восторг. Незадолго до того, как я это выдала, дедушка Давид вешал занавески и пропустил одну дырочку, так что у него осталось лишнее колечко. Надо было все начинать заново. «Твою мать», – ругнулся он. Я играла тут же рядом в кубики, строила пирамидку. Когда я поставила предпоследний кубик, она рухнула. «Тфаюма», – сказала я. «У Салли Мо отличное языковое чутье, – сказал папа, – она найдет себе место в жизни!» И ушел от нас. Теперь он багермейстер – расчищает фарватеры в Дубае. Но каждый год переводит пятьдесят два евро в Фонд борьбы против ругани. Плати по евро в неделю – и ругайся весь год, говорит он. Это выдумка. Я уже больше десяти лет не слышала его голоса. Понятия не имею, как он звучит.

Дилан шел по пляжу вдоль моря, а я кралась за ним через дюны. В то короткое время, что мы живем рядом, я не хочу упускать ничего из того, что он делает. Ни шага, ни слова, ни взгляда, ни ухмылки. Я следую за ним повсюду, но Дилан-то не знает. Значит, и не страдает от этого. Так что не беда, я так считаю. Я написала, что всю жизнь только и делала, что читала. Это выдумка. Когда мы на острове, я только и делаю, что слежу за Диланом. Представляю себе, как все сложилось бы, будь у нас роман. И прокручиваю в голове сюжеты из любовного чтива. Бредятина.

А когда я бываю у дедушки Давида – вернее, бывала, – я тоже не читала, а пересказывала книги. Даже когда мы ловили рыбу. Или он сам рассказывал мне истории. Вторым моим словом было «Молчунишка». Так звали гнома из одной дедушкиной сказки, я ее слушала раз сто. «Твой двоюродный дед Барбер очень ее любил, – говорил дедушка, прежде чем ее начать, – знал назубок». Я тоже запомнила ее наизусть, но это было давно. Насколько помню, в сказке вот что происходило. Давным-давно в одном лесу жило множество зверей и гномов. И вот они заметили, что луна становится все меньше и меньше, но подумали, что им только кажется: с нее просто сходит краска. Однажды ночью луна вообще исчезла, и все разволновались. Кого-то надо было отправить на луну, чтобы покрасить ее заново. Старая сова погрузилась в такие тяжкие раздумья, что ветка, на которой она сидела, совсем прогнулась. «В этом месте Барбер всегда очень смеялся», – пояснял дедушка Давид. Сова позвала Молчунишку. Это был гном, который никогда не произносил ни слова, и другие гномы уже почти забыли о его существовании. Или никогда не знали. Сова спросила: «Может быть, это как раз для тебя задание?» А Молчунишка ответил: «Да, а то на земле все чересчур много болтают». По дереву он залез на небо с двумя ведерками, зачерпнул серебряной краски из Млечного Пути и поднялся выше, к луне. Кисточку он тоже с собой прихватил. Все животные и гномы сидели на опушке леса и смотрели вверх. И правда, на следующее утро они увидели на небе тонюсенький серп. Далее следовала любимая фраза Барбера. Дедушка Давид произносил ее во весь голос: «Это Молчунишка начал красить луну». В этом месте у Барбера наворачивались слезы. А гномы с животными устроили праздник и веселились до восхода солнца, да и после него тоже. Мне очень нравился такой конец. Кажется, я тогда еще не ненавидела животных. И гномов. Невзлюбила я их в два года.

Хватит отвлекаться.

Так вот.

Продолжаю рассказ.

Ужасно хочется вставить куда-нибудь слово «заклинать».

Обычно во время этих прогулок Дилан ничего особенного не делает. Идет себе, глядит вокруг и поет что-то под нос. Иногда ныряет в море. В таком месте, где его никто не видит. Впрочем, ныряет – это сильно сказано. Он бросается плашмя на волну, когда она разбивается, и потом его вместе с пеной несет к берегу. Затем он снова заходит в море, и все повторяется. И так раз двадцать. Или тридцать. Потом сидит на полотенце, пока не высохнет, и шагает дальше. Глядя по сторонам и напевая. Вот и все. Однажды я слышала, как он что-то кричал морю. Слов не было понятно – только его голос. Стоял, подняв к небу сжатые кулаки. Бред какой-то. Может быть, у него было горько на душе.

Сегодня все пошло по-другому. Сначала собака, потом художник, и под конец эта сукина дочь в бункере. С двумя братьями. Как будто мир проведал, что я пишу книгу, и решил подсыпать событий. Дилан снял кроссовки, подвернул брюки и пошлепал по мелководью. Вдруг из-за дюны выскочила большая собака – и рванула к нему. Сзади. Дилан ее не видел. Стоило ему услышать, как ее лапищи шлепают по песку, и обернуться, как собака выхватила кроссовки у него из руки. Наверное, я должна была крикнуть Дилану – предупредить. Но кто же кричит тому, за кем крадется. Собака чесанула обратно в дюны. С кроссовками в пасти. Дилан от неожиданности ушел в песок по колено. Выдумка. Он сначала растерялся, а потом знаете что? Заорал:

– Псина, эй ты, псина!

Правда.

– Эй ты, псина!

А потом двинулся к дюнам. Пригнулся к земле низко-низко и почти уткнулся носом в песок. Он шел по следу! Очень трогательно. Я прямо млела от любви к нему. Сердце так и таяло от нежности, пока в поле моего зрения снова не оказалась собака: она спускалась с другой стороны дюны. Съехала по песку в лощинку между двумя горбами и принялась взбираться на следующую вершину. Эта вторая дюна была вся из белого песка, ни травинки на ней не росло. Только куст терновника на самой макушке. Или шиповника. Фиг разберешь. Я знаю названия всех растений и животных, но понятия не имею, как они выглядят.

Собака поставила кроссовки перед кустом и гавкнула высоким голосом. Три раза. Аа-ав! Аа-ав! Аа-ав-в-в! Похоже на птицу. Куст немедленно открылся. По-другому и не скажешь, потому что он оказался дверцей. И эта самая дверца открылась. Я прижалась к земле. Из-под куста высунулась голова какой-то девчонки. Она заговорила с собакой шепотом, но до меня долетало каждое слово. Чем нож острее, тем лучше режет – типа такого эффекта. Думаю, девчонку было слышно даже на материке.

Она шептала:

– Молодец, Брат Монах, отличная добыча.

Высунула из дверцы руку и почесала собаку за ухом.

– Но я же просила принести нам поесть. Сбегай еще раз в кафе на пляже! В кафе!

– Аа-ав! – ответила собака и убежала.

Девчонка цапнула Дилановы кроссовки и исчезла с ними. Дверца с кустом захлопнулась. Я даже не заметила, как она выглядит. Не обратила внимания. Хотя доктор Блум велел мне приглядываться ко всему как можно пристальнее: смотреть, думать, записывать. Наблюдать, размышлять, фиксировать на бумаге, говорит он. В смысле, чтоб ушки все время были на макушке. А я сплоховала. Вообще-то, когда ты видишь на вершине дюны куст и этот куст вдруг откидывается и из-под него высовывается голова девчонки, – так вот, когда все это случается, толком ничего и не рассмотришь. Что там у нее: лицо как мяч или впалые щеки, тонкие губы, зубы как покосившиеся надгробия? Только и успеваешь подумать: ничего себе, что она тут делает? В этой норе. Обалдеть.

Неожиданно я услышала голос Дилана:

– Здесь собака не пробегала?

– Да она чуть мольберт мне не свернула, – ответил ему мужчина (ну или кто-то с мужским голосом).

Чтобы его увидеть, я подкралась поближе. Задача непростая, потому что меня могли заметить с двух сторон. Дилан и девчонка. Если вдруг подсматривала в щелочку. Но я ползла по песку, точно змея, и вот: Дилан стоит в лощине между дюнами и разговаривает с мужчиной за мольбертом. Лысым и мелким. Больше ничего сказать не могу, потому что вижу его только со спины.

Я сидела, затаившись, совсем рядом и наблюдала через кустик дюнной травы. И картину на мольберте разглядела – классная! Поначалу кажется абстрактной – три горизонтальные линии. Но присмотришься и понимаешь, что это песчаный пляж, море и небо. А по небу плывет красное облако и отражается в воде. Краска лежала классными густыми мазками. Я в этом знаю толк, потому что мой дедушка Давид был художником. Настоящим. Дилан тоже впечатлился.

– Ух ты, – сказал он, – если повесить на стену, все подумают, что это окно.

Понимаете теперь, почему я в него влюблена?

– Спасибо, – сказал художник, – этого я и добивался. Твоя собака побежала вон туда.

– Да, вижу! – ответил Дилан.

Снова пригнувшись к земле, он пошел дальше. Опять взял след.

Пожалуй, дневник – не самый удачный жанр для первой книги. В дневнике ход событиям задает действительность, «настоящая жизнь», а не автор. Художника я бы ни за что не стала выдумывать. Мне он не нужен. Будь моя воля, Дилан просто брел и брел бы по собачьим следам. Что и происходило. А художник – это бесполезный факт. Это я еще объясню попозже. Вторую книгу я выдумаю от начала до конца. Как Бог в первый день творения. Начало Библии я все-таки одолела. От Моисея я без ума.

У подножия дюны с кустом Дилан остановился. Здесь собачьи следы расходились: на север и на юг, на запад и на восток – во всех направлениях. Я проползла по противоположной стороне дюны и залегла у самой верхушки. Чтобы смотреть из-за гребня. Дилан заколебался. Внимательно огляделся и шагнул не туда, так что я… сделала самую глупую, самую дурацкую, самую нелепую штуку. Ничего тупее в своей жизни я не творила ни до, ни после. Бред, короче. Я ведь понятия не имела, к чему это приведет. Просто хотела, чтобы Дилану вернули его кроссовки. В общем, что получилось – то получилось.

Я прогавкала, как та собака. Три раза. Высоко и протяжно. Аа-ав! Аа-ав! Аа-ав! Получилось вполне похоже. Дилан обернулся и глянул вверх, я вжалась в песок и услышала шорох на другом склоне дюны. Девчонка откинула свой куст.

– Ч-ч-черт побери!

Было понятно, что разозлилась она по-настоящему, но говорила как на сцене – точно какие-нибудь министры столетней давности.