Первая волна: Сексуальная дистанция

«Ладно. Расскажи, как живешь? Где работаешь?» Если бы он говорил это голосом, то, наверное, звучал бы так, будто у него припадок преувеличенной бодрости.

И она начала рассказывать, что трудится офис-менеджером в большой компании, платят неплохо, жить можно, но работа скучная и не творческая. И никакой карьерной перспективы.

– А как же худграф? – возмутился Вольский вслух.

Он-то был уверен, что Альбина пошла по призванию, стала художницей, дизайнером каким-нибудь на худой конец. Любая попытка представить ее взрослой рисовала ему картину, как она перед мольбертом или планшетом с одухотворенным лицом выражает свои чувства. А тут офис-менеджер… секретарша, что ли? Может, тот мужик – ее начальник? Секретарей с такой внешностью известно зачем нанимают. Воображение потащило его в какую-то пылающую бездну, и он усилием воли остановил себя.

Не надо сочинять то, чего нет! Волнами ревности и без того накрывало так, что того и гляди за борт вынесет. А этот слон в комнате в виде второго лица на ее аватарке все стоял, мешал, вонял, и оба они, будто в сговоре, делали вид, что это просто такой экспериментальный дизайн интерьера.

«А ты кем стал, когда вырос?»

Алекс кисло наколотил текст о том, как программировал на весь факультет за деньги, как выиграл конкурс и его рвали между китайской и американской корпорациями, пока Семен приводил клиентов. Талантливый кодер отложил судьбоносное решение до выпускного. А к нему он подошел уже с функционирующей компанией, занудным партнером, который любит умничать, и с тремя сотрудниками. Обе корпорации были сброшены со скалы, а он ушел в себя и в бизнес.

«Я не сомневалась, что ты всем покажешь», – ответила она на это. – Все всегда происходило вокруг тебя».

«Нет, это я со всеми происходил».

– Уж с тобой-то точно, – пробурчал он вслух, но не дописал.

«А семья?» Слон в комнате нагадил кучу размером с тумбочку.

«Матушка умерла пять лет назад, отец огородничает, сестра на Урал уехала с мужем еще до локдауна».

«Я имею в виду жена, дети».

«Наверное, есть, но я с ними пока не познакомился».

В ответ полетели смеющиеся смайлы. И, не дожидаясь вопроса, она сказала сама: познакомься, это слон.

«А я год назад вышла замуж. Детей пока нет, но мы бы хотели».

Год. Мы. Это был нокаут. Алекс откинулся в кресле на спинку и резко оттолкнулся ногами от пола и отъехал на несколько метров назад, будто из монитора ему в лицо плеснули кислотой. Он ее даже чувствовал, только не лицом, а всеми внутренностями, что горели и плавились изнутри грудной клетки. Стало трудно дышать. Лекс ударил кулаком в грудь и попробовал глубоко вдохнуть. Воздух не проходил. Твою мать!

Он начал часто, поверхностно дышать. Вскочил, прошелся по комнате. Зажмурившись, он видел ее сияющий силуэт в солнечном луче. У нее была другая судьба. Другая! Выйти замуж за него, быть художницей, пусть бы за это не платили, но она могла бы творить, создавать что-то прекрасное. Ему родить ребенка. Такую же девочку, как сама. Такую же точно. Лицо горело, резало глаза.

– Не смей! – зарычал он сквозь зубы, впиваясь в лоб пальцами. – Не вздумай, твюмть!

Зарычал от нестерпимой боли. Может, это инсульт? – подумалось с облегчением. Подохну тут один и все кончится? Он повернулся к зеркалу, в надежде увидеть асимметричную улыбку, но на него скалился полубезумный, больной человек с лихорадочно горящими глазами. Лекс отшатнулся. Сам себя напугал. Он вылетел из комнаты и прямо в одежде вошел под ледяной душ. Его окутало струями тропического ливня, по лицу побежали холодные капли, тело сжалось, затряслось, наконец он сделал судорожный, глубокий вдох.

Он не понимал, что с ним, почему так больно? Как вообще такое бывает? Это же ненормально! Несправедливо, черт возьми. Не должно так быть.

Нет, к черту, дурная была затея. Он убедился, что образ, сочиненный в голове, с оригиналом не совпадает. Убедился, что не состоится сценария, когда он в самый распоследний момент вбегает в ЗАГС и с истошным криком в прыжке выбивает у нее из пальцев ручку, занесенную над свидетельством о браке. Отбивать ее поздно. Соблазнять противозаконно. А наблюдать за всем этим невыносимо больно. Бежать! Забыться. Никогда больше не писать и не видеть. Никогда… никогда!

Стоило Лексу принять решение, как ледяные струи стали невыносимы. Одежда мерзко липла к телу. Он трясущимися руками выключил воду и с остервенением содрал с себя мокрые шмотки.

– Тоже мне, Ипполит нашелся. Псих ненормальный, – зло шипел он, растираясь сухим полотенцем до красноты, – гляди-ка, табличка: «Не влезай, убьет». А давай влезу, посмотрю, что будет. Человек, который лизнул перила в мороз и поссал на оголенный провод. Тупой и еще тупее. Идиот недоделанный.

Он переоделся в сухое и осторожно подступил к компьютеру, будто к спящему доберману. На экране светилось:

«Леш…»

Сейчас так его называла только она. Сколько лет он вздрагивал от самой простой версии своего имени, пока не вытравил из окружающих эту дурную привычку.

«Прости, позвонили, – наврал он, стараясь не соскользнуть взглядом строчкой выше. – Мне пора бежать. Рад был пообщаться, Аль, хорошего дня». Сказать такое было равносильно тому, чтобы в ломке отложить заправленный шприц с наркотиком. Интересно, а так ее кто-нибудь кроме него называет?

«Взаимно. И тебе хорошего дня».

Лекс свернул окно диалога. Впереди было самое сложное: развидеть, раздумать, отпомнить это обратно. Провернуть фарш назад. Возможно ли это? А черт его знает, но он не перестанет пытаться…

Полтора месяца спустя он все еще чувствовал себя попавшим под поезд. Теперь, когда он развязал эту многолетнюю голодовку и дорвался до своего наркотика, отвязаться от нее совсем не было никакой физической возможности. Он думал о ней постоянно. Все свое время посвящая борьбе с собой, чтобы не написать, не задать идиотский вопрос, не ввязаться в бессмысленную пустую переписку о делах, погоде и работе. Но от любых букв, прилетевших с ее аккаунта, он испытывал мазохистский кайф. Даже если она писала: «Дела никак, ничего нового», он испытывал противоестественный прилив эндорфинов и восторг. Сам на себя злился, тыкал себя мордой в работу, в спортзал, в кино или книгу, но уже через полчаса ловил себя на мысли: «Надо ей рассказать».

И никакого от этого толку не было. На встречи она не соглашалась, он предпринял еще пару разочаровывающих попыток. О своей семейной жизни говорила с теплотой и оптимизмом, и как он ни искал повода прикопаться, зацепиться и раскрутить ее на какие-то сомнения и сожаления – так ни разу и не преуспел. Все это больше походило на объятия с кактусом. Он терся об него, собирая все иголки под кожу, в надежде, что однажды он облысеет и больше не будет так больно. Но кактус все не лысел, а Вольский не сдавался. Куда ему было деваться? И так ясно, что пропащий он человек.

Все его Леры, Лизы и немало прочих потеряли своего любовника. Не дописывались, не дозванивались, обижались. Он как мог извинялся, просил понять, но объяснить толком ничего не мог. Стремно было признаваться, что вот этот человек, который не демонстрировал ни малейшей заинтересованности в отношениях, завязал хозяйство узелком из-за какой-то зазнобы из детского прошлого. Он и сам бы со стороны счел это распоследней тупизной и рекомендовал бы пациенту погрузиться в разврат.

Только вот засыпал и просыпался он с возбуждением весьма определенного порядка, и картинки, которые рисовал его измученный безнадегой и воздержанием мозг, он бы Альбине не пересказывал, а то бы точно угодил в пожизненный бан.

И вот он сидит в глубоком мягком диване в попытке утопить свою тоску в стакане. Вокруг грохочет музыка, в мелькании разноцветных огней танцуют люди, тела девушек извиваются, а тела парней пытаются к ним прислониться, впрочем, они никогда его не интересовали.

Интерьер заведения мягко и ненавязчиво намекал, что в таком притоне приличным людям не место. А Лекс и не был приличным. За то, что он тут прохлаждается, и ему, и всем этим горячим дамочкам светила административочка, а владельцам вертепа и вовсе каторга. Именно поэтому ни шика ночных клубов прошлого, ни приличного меню, ни хотя бы пары сотен посетителей здесь не наблюдалось. Три десятка «своих» и долбаный квест на входе в бывшее бомбоубежище.

В углу помещения торчала турбина, окрашенная в желто-черные диагональные полосы, барная стойка была сложена из зеленоватых кубов толстого стекла, какие любили в советских учреждениях. Под потолком извивались оранжевые трубы с отстойниками, стены были покрыты художественной росписью из сюжетов Марвел, а мебель явно собиралась по помойкам. Собственно, именно поэтому Вольский теперь и ощущал себя здесь на своем законном месте.

Он был даже не пьян. Вертел в руках отвратительное пойло, в горло оно не лезло, а другого здесь не подавали. Тосковал как Блок и предавался размышлениям о том, может ли он считать себя самым депрессивным человеком в самом депрессивном месте самого депрессивного города всея Руси? Второе место его не устраивало.

Ход его мыслей прервался неожиданным падением некого физического тела в область бедер. Алекс подскочил, расплескивая треть бокала по дивану, и залил сладкой гадостью себе рукав.

– Да вашу ж машу! – воскликнул он, удерживая стакан на вытянутой руке и с отвращением чувствуя, как тягучая капля ползет от запястья к локтю.

– Упс! Любимый, прости, кажется, я перебрала. – Девица у него на коленях улеглась поудобнее и засмеялась. У нее были пушистые вьющиеся волосы, отливающие рыжиной, задорные веснушки и волнующее декольте.

Алекс отставил бокал и брезгливо закатал рукав рубашки. Виновница катастрофы тут же ухватила его липкую руку и принялась обсасывать пальцы, да с таким аппетитом, что у него мурашки по всему телу побежали. Вторую пятерню он запустил ей в лохматую прическу. Наблюдать за мастерством и энтузиазмом рыжей было приятно. Может быть, это как раз то, что ему нужно? Почти два месяца минуло с тех пор, как он увидел проклятую фотографию, и с тех пор его постель была холодна. По-хорошему верность своей недоступной любви хранить он был не обязан и когда-то надо было приходить в себя, возвращаться к видимости нормальной жизни. А то ведь и до психиатра недалеко.

– Ну здравствуй-здравствуй, друг прекрасный, – улыбнулся он, захваченный ощущением того, как она втягивает в рот его средний и указательный пальцы.

Конечно же, он знал эту бесстыжую. Ее звали Евгения, и она была из той исчезающе редкой породы девчонок, которые получали истинное удовольствие от того, чем она в данный момент занималась. За то и ценил. Наверное, Евгения была ниспослана ему небесами или тем, что пониже во искупление тягот и лишений, которым он подвергал себя последние дни. Почти не ел, очень плохо спал, много пил и не путался с женщинами. Страшное сочетание для надломленной психики, вот-вот сам себя и доломает. А пьяненькая девушка, да еще такая талантливая, как ни крути – лучшая компания в сложившихся обстоятельствах. И странно было, что она в таком настроении до сих пор не полезла к нему в штаны. А нет… вот уже и полезла.

Юркие пальчики рыжей развратницы быстро и уверенно расстегивали пряжку его ремня. От окружающих людей ее прятал край стола, да и атмосфера в заведении сложилась такая, что никто бы не удивился. Все его тут знали, ее знали тоже. Так что ничего необычного, пьем и пляшем. Однако необычно было другое… никакого энтузиазма по поводу приближающегося минета Алекс не ощущал. Причем не ощущал настолько, что когда наглая девица уже запустила ручку в расстегнутую ширинку, в страхе оконфузиться вскочил как ошпаренный с места, и она приложилась виском о сиденье.

– Эййй, – воскликнула она, – Лекс, ну ты чего? Обиделся? Возвращайся, я умею извиняться. – Ее озорная мордашка вынырнула из-за края стола, но только для того, чтобы опьяневшим взглядом проводить его спину сквозь толпу танцующих.

– Вот поросенок, – вздохнула она и, покачиваясь, вылезла из-за стола.

Алекс же вырвался из танцзала и заперся в туалете. Лихорадочно привел джинсы в порядок, отмыл руку и ополоснул лицо.

– Да что с тобой не так, братишка? – потрясенно выдохнул он своему отражению в мутном зеркале.

Распрямился, закрыл глаза и вздрогнул. Перед внутренним взором вспышкой промелькнула картинка: Альбина с закрытыми глазами пальцами гладит свою шею и встряхивает волосами, как любят делать девушки в позе наездницы. Доля секунды, одно мгновенье, и Лекса бросило в жар. «Лифт» тут же с ускорением устремился к верхнему этажу, да так резво, что голова закружилась.

– Да ну что ж ты будешь делать! – выругался он и вышел из туалета, чтобы немедленно угодить в лапы упорной Евгении.

Она поджидала его у порога, немедленно повисла на шее и впилась в губы поцелуем, стоило ему появиться. Все, что он успел предпринять, это не дать ей втолкнуть себя обратно в туалет, потому что это было последнее место, где он хотел бы оказаться в складывающихся обстоятельствах. Она облизывала его язык, постанывая от нетерпения, а Лекс боролся с навязчивыми мыслями и уговаривал себя не сдаваться безнадежному чувству на съедение вот так сразу без борьбы. Да, стояк не на нее, но что теперь? Завязать с личной жизнью? Ходить и подыхать по женщине, которая надежно отгородилась от любых притязаний? Снова потерять пару лет на адские страдания? Ну нет!

Алекс втащил свою красотку в пустой по летней поре гардероб, теперь от общего коридора их отгораживал короткий простенок. Евгения вынырнула из глубокого поцелуя и, как вампирша, впилась горячими губами ему в шею.

– Ссст! – Он за волосы оттянул ее от себя.

Еще засос оставит, а он уже вышел из подросткового возраста для таких демонстраций. Злодейка сфокусировала на нем пьяный взгляд и нырнула вниз, встала на колени, влюбленным голосом мурлыкая что-то ласковое его ширинке, повторно взялась за ремень. В этот раз и «собеседник» в сознании, и бежать он был не намерен, лишь убрал от лица ее пушистую гриву, собрал в хвост и накрутил на кулак. А в следующую секунду закатил глаза и с шумным выдохом откинул голову на стенку, когда Евгения медленно и с удовольствием погрузила его в горячие и мокрые ощущения своего глубокого горла.

Алекс закрыл глаза и постарался ощутить что-то кроме физики, возбуждение, чувство причастности к происходящему, эмоциональной вовлеченности в процесс, от которого и приходил весь кайф. Но нет. Ничего. Открыл глаза и посмотрел на нее сверху. Порно отдыхает, высыпается. И снова никакого душевного подъема. Девушка, красивая, увлеченная любимым занятием, хочет его, получает удовольствие, а ощущения от этого, будто ему в поликлинике делают терапевтический массаж.

«Ну нет, нет…» – захотелось завыть от ужаса. Лекс зажмурился и снова перед мысленным взором она… туманный образ, волна светлых волос, взгляд бездонных глаз снизу, Альбина там, где сейчас старалась совсем другая женщина. Короткая вспышка, и его окатило горячей волной из паха и наверх в горло, из которого вырвался звучный вздох. Евгения замычала, застонала в ответ, ускорилась.

«Это тянет на приговор», – подумал он, но не успел даже как следует осознать глубину проблемы и отчаяться, как в кармане завибрировал телефон. Девушка на такие мелочи не отвлекалась, а его немедленно выхватило из потока. Он открыл глаза и снова понял, что выпал, а звонок настойчиво бил в висок, угрожая полностью уничтожить возбуждение прямо в процессе. Поэтому в состоянии, близком к панической атаке, он вынул мобильник и посмотрел на экран, перед тем как нажать на сброс.

Вызов шел через звонки по соцсети, на аватарке светилась сладкая парочка, одного из них он уже внес в список людей, которых застрелит в случае, если рассудок отчалит в гребеня. Вибрирующий телефон чуть не вылетел из задрожавших пальцев. С третьего раза он попал пальцем по кнопке «принять звонок» и как во сне поднес трубку к уху.

– Внимательно… – выдохнул он.

– Леша, мне нужна твоя помощь, – голос из прошлого окутал его сердце мягким, пушистым теплом, и он немедленно оттащил любовницу от себя за волосы.

Глава 4

Какой она была? Мне трудно отвечать на этот вопрос, потому что я настолько ссался от восторга, что не мог бы описать ее по-человечески. Ну в смысле хоть сколько-нибудь объективно. Вот ее сильные стороны, вот слабые. Вот плюсы, вот минусы. В этом луче света из недр моей памяти она была совершенным существом. Но сейчас, вспоминая ее, будучи взрослым, я вижу и достоинства, и недостатки. Проблема в том (моя проблема) что все они мне нравятся. Но в первую очередь я восхищаюсь ее мужеством и бесстрашием. Ага, вот так после всего, что вы о ней успели узнать.

Эта история произошла, когда ей было 12 лет, а мне соответственно на год больше. Это было одно из самых счастливых времен моего детства, потому что на все лето нас, черт возьми, оставили в покое. Никто не выслал ее к бабушке в Сибирь, чтобы мы писали километровые письма и словно каторжники, зачеркивали дни до встречи. Никто не ссылал меня в спортивный лагерь, чтобы я сбегал оттуда и два дня шастал по поселкам в поисках пригородного маршрута автобуса.

От нас просто все отвязались и все лето мы утром встречались и шли гулять, играли дома в приставку или комп. Она жарила мне блинчики, мы вместе портили продукты, пытаясь приготовить пиццу. А иногда она заставляла меня читать произведения школьной программы. Вслух, черт возьми. И я читал, как миленький. Польза была обоим. Она опережала свою программу на год, а я не имел соблазна выехать на сообразительности. Интеллект креп, успеваемость по литературе повышалась. Но в самом деле я уступал ей по двум причинам: это было время вместе, наедине, без посторонних. А во-вторых, это мои первые сексуальные переживания. Ага. Под Достоевского.

В свои 13 я был уже в том возрасте, когда хочется прикасаться к девочке совсем не по-дружески, не за ручку, знаете ли, подержать. А как минимум целоваться. А она в свои 12 все еще оставалась на стадии, когда подобные темы – это фу, противно! Не мог же я целовать ее против воли. Мне оставалось лишь просыпаться и засыпать с этими мыслями. Каждый чертов день.

Так вот, при чем тут Достоевский и его «Бедные люди»? Это в самом деле мог быть и Гоголь, и Лермонтов, и даже Пушкин наше все. Дело было в том, что, читая, я ложился на свою или ее кровать на живот. А она укладывалась рядом. Наши плечи, а главное, бедра соприкасались. И само ощущение момента, то, что мы оба в постели, что я прикасаюсь к ней, вводило меня в такое томительно приятное оцепенение всего тела, что я едва помнил себя от этих ощущений. Я читал и возбуждался. Мне кажется, если я перечитаю произведения для 8-го класса, то снова заведусь.

Надо сказать, по этому поводу наши родители были настороже. Чаще всего мы сидели именно у нее дома, таково было требование ее отца. Бабушка для разнообразия приехала из Сибири сама и позволяла нам закрывать дверь только при условии, что слышала мой голос, читающий вслух. Это гарантировало, что я не присосался к любимой внучери и не повергаю ее душу в грешный ад.

Что сказать, ее родители не питали иллюзий на мой счет (это было обоснованно), при нашей плотности отношений, моей гиперактивности, явной акселерации и отсутствии контроля все это закончилось бы подростковой беременностью. Поэтому они держали нас в поле зрения и заблаговременно начали обработку морального облика Альбины (а вот это уже отскочило будь здоров). Мой отец тоже предпринимал серьезные разговоры часа на полтора-два о мужской ответственности, о том, что торопиться становиться взрослым – это глупо и что Альбина мне доверяет, ее родители тоже и достаточно одного эпизода пересечения линии, чтобы все это облажать.

Поэтому я писал ей стихи. Читал русскую классику вслух и сплошь покрывался мурашками, когда она прикасалась к моему колену или не дай бог клала на них голову. А когда мы смотрели фильмы, в которых был какой-нибудь эпизод с поцелуем или страстными объятиями (сексуальные сцены не пропускала строгая родительская цензура), я сидел как на иголках. Сжимал и гладил ее руку, а потом бежал в туалет. Вспоминаю и смешно.

Побочным эффектом такого насыщенного летнего общения стало то, что мы обошли всю округу, пересмотрели десятки фильмов и прикончили школьную программу. В наших идеях, как себя развлечь мы заходили все дальше. И уже не в эротическом смысле. Мы начали покидать пределы знакомой территории района, ограниченной большими автомобильными дорогами. Случай, который я помню, произошел именно потому, что мы решили разведать большой мир за тем светофором.

Пацаны постарше, с которыми я был на короткой ноге, рассказывали, что минутах в десяти пешком от нашего дома есть заброшка. Замершая стройка, где дом успели построить на пару этажей, а потом что-то пошло не так. За годы простоя шпана наделала дыр в заборе и скелет здания пестрил граффити, был сплошь усеян окурками, бутылками и презиками. В общем, место, в которое Альбина не попала бы и в страшном сне. И именно туда я ее потащил.

Сначала мы гуляли, велик лучше у того забора было не оставлять. Потом некоторое время плутали в поисках прохода в бетонном заборе и вот, наконец, забрались. Кучи строительного мусора, стихийная помойка и заросли бурьяна не содержали никакого практического интереса. Все любопытное там давно нашли до нас. Поэтому мы сначала полезли на второй этаж, ходили, разглядывали артефакты местной загадочной цивилизации – кострища на бетонном полу, залежи бутылок, надписи на стенах и даже подобие спальных мест в закутках, где задумывались ванные.

Я понимал, зачем это надо, Альбина же недоумевала, кто и в какой нужде здесь мог ложиться спать на грязном матрасе среди тряпья. Нет, с этой стороной жизни я не посмел бы столкнуть ее даже имея черепно-мозговую травму. А дальше мы полезли в подвал. До сих пор не понимаю, чем я думал, что был за идиот.

Как многое брошенное в Питере, это самое брошенное со временем уходило под воду. Частично подвал был затоплен. Он уходил под землю лишь до середины, был темным и затхлым, несмотря на отсутствие внешних стен. Мы передвигались почти наощупь, замирая от страха и испытывая адреналиновое опьянение.

Моя любимая не ныла, не жаловалась, не просилась уйти. Ей было любопытно, она лишь крепче сжимала мою руку и совала нос в каждую дверь. И правда, мы вместе, в центре города, среди бела дня, что с ней может произойти? Ровным счетом ничего. И этот тезис на практике не подтвердился.

Началось с того, что я не смог больше терпеть. Отлить хотелось еще до того, как мы форсировали забор, и какое-то время я мужественно сдерживал позывы, но в подвале, где то и дело журчало, капало и булькало, я сдался и выпустил ее руку из своей.

– Подожди здесь, ладно? Я сейчас, – торопливо шепнул я и бросился в темный угол.

Там зашел за стенку, испугался, что она услышит журчание и спрятался еще дальше. А она тем временем и правда услышала, но вовсе не то, чего я боялся. Ее слуха коснулся жалобный, едва слышный кошачий мяв. Ни секунды не раздумывая, моя маленькая ринулась навстречу зову о помощи. С ее эмпатией она скорее крокодила поцелует, чем останется стоять на месте, когда где-то страдает живое существо. А в том, что оно именно страдает, не было никаких сомнений.

Альбина попетляла по лабиринту, двигаясь на звук и вышла к шахте лифта, а вернее ее квадратному бетонному основанию, которое из-за воды превратилось в бассейн с отвесными стенами. Понять глубину, стоя снаружи, было невозможно. От края ямы до кромки воды было примерно полметра. И если допустить, что дно близко, то и спуститься, и вылезти не составило бы труда. А сделать это было надо. Именно в этой яме из последних сил барахтался и доживал свои последние минуты крошечный котенок.

– Ай мамочки! – она едва не заплакала от жалости (это все пересказываю с ее слов). Котенок душераздирающе мяукнул.

Альбина осмотрелась в поисках чего-то, что могло бы ей помочь и, разумеется, кроме битого кирпича и стальной арматуры, торчащей из стен, ничего не обнаружила. Она уж было хотела позвать меня, но тут котенок ушел под воду и, о, безумие и отвага! Она прыгнула следом, не раздумывая. И ушла под воду с головой.

Плавать она, слава богу, умела, поэтому вынырнув, первым делом выловила настоящего утопающего, усадила себе на голову и попыталась дотянуться до края шахты, чтобы уцепиться. Но нет. Дно было близко, но ей не хватало роста встать ногами. А, удерживаясь на плаву, дотянуться до бортика не хватало длины рук.

Котенок впился когтями в ее шею и блеял дрожащим голосом, сама Альбина тяжело дышала и скребла пальцами по холодным стенам шахты. В грязной, затхлой воде, без помощи, в полумраке подвала, в заброшенном доме она была обречена на смерть вместе с глупой животиной, которая втравила ее в этот кошмар. Но у нее был я. Где-то там за лабиринтом. И она закричала.