Но вскоре между Веной и Берлином вновь усилились трения по вопросу о судьбе русской Польши. Для их устранения 18 октября 1916 г. в ставке Верховного главнокомандования Германии в Пшчине состоялось совещание по Польше с участием И. Буриана, Т. Бетман-Гольвега, министра иностранных дел Германии Готлиба фон Ягова, начальника Генштаба австро-венгерской армии фельдмаршала Франца Конрада фон Хетцендорфа, варшавского генерал-губернатора Ганса Гартвига фон Безелера, генералов П. Гинденбурга и Э. Людендорфа и др. На нем был решен ряд спорных вопросов, а также определен сценарий дальнейшего поведения сторон в отношении Царства Польского: не создавать во время войны полноценного польского государства, ограничиться только твердыми обещаниями сделать это после ее окончания. До момента создания польской администрации сохранялись генерал-губернаторства. Было также решено немедленно приступить к формированию добровольческой польской армии под германским командованием и с участием австро-венгерских и немецких офицеров и унтер-офице-ров[29].

5 ноября 1916 г. германский и австро-венгерский генерал-губернаторы от имени своих императоров огласили манифест о судьбе Царства Польского. Несомненно, непосредственной и наиболее важной целью, преследовавшейся Германией и Австро-Венгрией в тот момент, было получение польского пополнения для их ослабленных позиционной войной армий. Так как прямая мобилизация на оккупированных территориях была запрещена международными конвенциями, то было провозглашено создание Польского королевства из областей, «вырванных <…> из-под русского владычества». Ноябрьский манифест не распространял право на самостоятельность на всех поляков, не предусматривал объединения в границах Польского королевства всех польских земель. По характеру и содержанию акт 5 ноября определенно перекликался с манифестом Николая Николаевича (он издавался не самими монархами, а от их имени второстепенными государственными чиновниками, не содержал четкого определения будущих границ, не оставлял будущему государству свободы выбора союзников). Главное отличие заключалось в том, что создание польского государства начиналось немедленно, не дожидаясь окончания войны и мирной конференции.

Именно это обстоятельство оказало определенное пропагандистское воздействие как на поляков, так и на другие народы России, особенно прибалтийские, среди которых также были сильны сепаратистские настроения. Можно полностью согласиться с Бурианом, следующим образом оценившим это событие: «Акт (5 ноября) не исполнил всех желаний и не разрешил еще всех трудностей. Но он дал свершившийся факт, который нельзя было отбросить. Возвращение Польши России стало таким же невозможным, как и аннексия в пользу Центральных государств, да и Антанта, гордящаяся борьбой за свободу народов, должна была это событие принять в расчет, хотя и с самыми любезными комментариями»[30].

Исторический парадокс этого шага заключается в том, что Центральные державы, решившись на практические действия в польском вопросе, имевшем, по сути, частный характер, сами того не желая, зажгли зеленый свет перед превращением пропагандировавшегося левыми и либеральными силами лозунга о праве наций на самоопределение в норму международного права, даже ограниченное применение которой в 1918–1919 гг. привело к распаду Австро-Венгрии и первым территориальным потерям Германии в ХХ в. Следует иметь в виду и то, что начало становления новой нормы было связано с нарушением другой нормы, имевшей давнюю традицию. Как известно, международное право предусматривает, что договоры о границах, хотя бы двусторонние, война не расторгает, а только приостанавливает их действие; их изменение должно быть оформлено после прекращения войны. Соблюдение этой нормы на первом этапе войны, наряду с другими факторами, ограничивало свободу действий противоборствующих сторон в постановке польского вопроса.

Следует сказать, что перемена отношения Центральных держав к национальному вопросу коснулась не только русской Польши. В том же 1916 г. германское Министерство иностранных дел создало Союз угнетенных Россией народов, в который входили финны, украинцы, литовцы, евреи, поляки, грузины, эстонцы, прибалтийские немцы и представители мусульманских народов[31].

Реакция Петербурга на акт 5 ноября была достаточно бурной. Министр иностранных дел России А. Д. Протопопов заявил, что Россия остается приверженной своей политике по польскому вопросу, сформулированной в 1914–1915 гг., и «стоит теперь тем более твердо, что кровь братская обоих народов пролита на одном поле чести и за одно святое дело защиты целостности державы царской от посягательств жестокого врага, не знающего ни малейшей свободы и не признающего никакой справедливости»[32]. 15 ноября 1916 г. последовало официальное заявление российского правительства по поводу акта 5 ноября, осуждавшее Германию и Австро-Венгрию за нарушение основных начал международного права и объявлявшее «указанный акт недействительным»[33].

С нотой протеста по поводу акта 5 ноября обратились к нейтральным странам Италия, Англия и Франция. Если Россия делала акцент на незаконность призыва в армию в соответствии со ст. 23 регламента, присоединенной к IV Гаагской конвенции 1907 г., что можно трактовать и как угрозу считать государственными преступниками жителей Царства Польского, выступивших на стороне ее врагов с оружием в руках, то ее союзники обратили также внимание на нарушение Центральными державами еще одной нормы международного права: «факт военной оккупации <…> не может повлечь за собой перехода суверенных прав на оккупированную территорию, а следовательно и создавать какое-либо право распоряжаться этой территорией в чью-либо пользу»[34].

Завершающим аккордом в реакции России стал рождественский (1916 года) приказ Николая II по армии и флоту, являвшийся одновременно ответом на поступившее от Центральных держав предложение высказаться о возможных условиях мира. В нем в качестве одной из целей войны он назвал «создание свободной Польши из всех трех ее ныне разрозненных областей»[35]. Россия наконец-то на самом высоком уровне определилась с позицией по польскому вопросу. Специальная государственная комиссия, обсуждавшая польский вопрос в начале 1917 г., решила трактовать определение «свободная Польша» как необходимость предоставить ей широкую автономию в составе Российской империи, а не полную свободу. Но распространять этот подход на другие славянские народы она не спешила, предпочитая занимать выжидательную позицию. Так было, например, в случае с попытками Чехословацкого национального совета добиться в Петербурге поддержки своей деятельности[36].

Особого внимания заслуживает вопрос о роли США в придании универсального характера принципу права нации на решение собственной судьбы. В 1916 г. в Вашингтоне активно обсуждался вопрос об участии США в войне в Европе. Для того, чтобы убедить американцев в необходимости отхода от доктрины Монро, нужны были сильные и, желательно, возвышенные аргументы. В феврале 1916 г. Хауз писал президенту Вильсону из Франции: «Ни один беспристрастный человек не поверит, что США разумно поступили бы, приняв участие в этой войне, если она не будет обоснована высшими человеческими побуждениями»[37].

Соединенные Штаты, не связанные союзническими обязательствами ни с одним из воюющих блоков, свободные от угрозы внутреннего сепаратизма, имели достаточно большую свободу поиска путей прекращения войны и выработки приемлемых для всех ее участников условий мира. Первым демонстративным шагом в этом направлении можно считать речь Вильсона перед американской Лигой насаждения мира 27 мая 1916 г. В ней президент впервые назвал новые принципы международных отношений, в числе которых было и право всякого народа «выбирать ту верховную власть, под которой он будет жить»[38]. Реакция Центральных держав, особенно Австро-Венгрии, свидетельствовала не только об их недовольстве столь широкой постановкой проблемы самоопределения наций, но и о том, что она легко может быть обращена против держав Антанты[39].

Определенным рубежом в процессе становления международно признанного права наций на самоопределение явилось выяснение воюющими сторонами возможных условий будущего мира в конце 1916 – начале 1917 г. Начало обмену мнениями было положено германской нотой о мире от 12 декабря 1916 г., направленной правительству США для ее дальнейшей передачи правительствам Франции, Великобритании, Японии, Румынии, России и Сербии. Ее содержание, по оценке Ллойд Джорджа, свидетельствовало, что Берлин готов на переговоры о мире только с позиций сильной державы, «уверенной в несокрушимой силе своей армии»[40]. 18 декабря нота была передана американцами союзным правительствам, а 20 декабря правительства воюющих государств получили ноту самого Вильсона, в которой он просил сформулировать приемлемые для них условия заключения мира и излагал свое видение проблемы. В американской ноте говорилось и о праве малых наций и государств на самоопределение, но из контекста следовало, что речь скорее всего шла о нациях и государствах, которые подверглись оккупации в ходе войны, т. е. о Бельгии и Сербии.

В ответе от 30 декабря союзные державы отвергли германские условия мира, заявив, что никакой мир невозможен до тех пор, пока не будет признан, в частности, «национальный принцип». Более пространно их взгляд на условия мира был сформулирован в совместном ответе Вильсону 10 января 1917 г. Из него видно, что понимала Антанта в тот момент под «национальным принципом». Среди условий мирного урегулирования были названы, в частности, следующие: реорганизация Европы, обеспеченная твердым соглашением, основанным в одинаковой мере на национальном принципе, на праве каждого народа – великого или малого – пользоваться полной безопасностью и свободой экономического развития; освобождение итальянцев, славян, румын, «чехословаков», нетурецких народов Оттоманской империи от иностранного владычества; полное изгнание Турции из Европы; проведение в жизнь царского манифеста об освобождении Польши[41].

Совершенно очевидно, что и эти условия были сформулированы в убеждении, что именно Антанта будет диктовать свою волю на мирной конференции. Они носили откровенно избирательный характер, касались только Центральных держав. Ничего не говорилось и о том, какие формы примет освобождение угнетенных народов Австро-Венгрии и Турции, смогут ли они создать независимые государства или ограничатся автономией. Если исходить из отождествления русского плана решения польского вопроса c освобождением, то речь шла только об автономии. Именно так понимали лондонские условия в Вене: территориальные уступки Румынии, Италии и Сербии и «полное преобразование двуединой монархии на началах федерализма»[42].

Последующие тайные контакты с Веной показали, что Антанта в тот момент еще не приняла окончательного решения о будущем Австро-Венгрии, хотя в ответе содержалась неприкрытая угроза ее развала. Заслуживает внимания еще одно наблюдение. В ответе наряду с обобщенным понятием «славяне» назывались и «чехословаки» (а не чехи и словаки или чехи). Термин появился в тексте ответа по настоянию французов и был им подсказан Э. Бенешем, согласовавшим его предварительно со словаками М. Штефаником и Ш. Осуским[43]. Появление «чехословаков» означало в определенной степени легализацию в международных документах взглядов Масарика и его соратников на будущее чешское государство как многонациональное образование[44].

Определение Антантой позиции по принципиальным вопросам будущего мира позволило Вильсону сформулировать американское видение проблемы. 22 января 1917 г. он зачитал перед сенатом свое послание, лейтмотивом которого было положение: «Это должен быть мир без победы». Президент США предложил взять за основу прочного мирного урегулирования доктрину Монро: «ни одна страна не должна стремиться установить свой образ правления в другой стране или над другим народом; всякий народ должен быть свободен в определении своей собственной формы правления, собственных путей развития, беспрепятственно, безбоязненно, не подвергаясь угрозе, – малые народы наравне с великими и могущественными»[45]. Позиция Вильсона, на первый взгляд, была созвучна праву наций на самоопределение, но главная идея послания свидетельствовала, что в тот момент он склонялся к мысли о нежелательности каких-либо территориальных изменений в Европе по сравнению с довоенным периодом. Исключение делалось им только для Польши, поскольку на предоставление ей независимости согласились, хотя и на разных условиях, Австро-Венгрия, Германия и Россия.

Только 31 января 1917 г. был получен германский ответ на ноту Вильсона, который почти полностью (исключение составило Польское королевство) игнорировал национальный принцип[46].

В целом, в начале 1917 г. в лексиконе правительств Антанты и США в самой общей форме появилось положение о праве народов на определение собственной судьбы, но без указания, будет ли оно предоставлено всем негосударственным европейским нациям. Конкретизировалась только готовность решить польский вопрос по петербургскому сценарию. Что касается Центральных держав, то они, осознавая таившуюся в позиции Антанты и США угрозу их территориальной целостности, ограничивались лишь приверженностью своему акту от 5 ноября 1916 г., хотя Австрия в феврале 1917 г. допускала, например, возможность передачи Боснии и Герцоговины Сербии[47].

Но при всей нерешительности держав в постановке вопроса о самоопределении наций к 1917 г. имел место заметный прогресс в его судьбе. Это вопрос перестал быть делом передовой общественности и лидеров угнетенных народов. Правительства Антанты и США, осознавая всю его разрушительную силу для многонациональных государств (а они все, за исключением Америки, были таковыми), тем не менее не только включили его в свои тайные калькуляции, но и публично заявили о намерении его решать, а Берлин и Вена даже сделали это для поляков Царства Польского.

В то время правительства воюющих сторон еще не дозрели до понимания того, что наиболее эффективный путь решения национального вопроса – это тотальная депортация инонациональных групп населения на их историческую родину и что в ряде стран с регионами смешанного проживания титульных и нетитульных наций при применении национального принципа появится проблема национальных меньшинств. К осознанию этого нового вызова США и Антанта пришли позже, в конце 1918 г. Именно тогда и родилась идея создания системы международной защиты не только религиозных, но и национальных меньшинств.

«Музыкальная» обструкция украинских политиков в галицийском сейме как инструмент борьбы за политическое равноправие

Дмитрий Станиславович Парфирьев

В Новой и новейшей истории парламентская обструкция – сознательный срыв работы парламента частью депутатов ради достижения тех или иных целей – была впервые широко применена ирландскими представителями в британской палате общин в конце 70-х – начале 80-х годов XIX в. В Австро-Венгрии самыми активными обструкционистами были чехи. В чешском сейме и австрийском парламенте, рейхсрате, они проводили как «тихие», так и «громкие» обструкции: первый вариант предполагал затягивание заседаний многочасовыми выступлениями, второй – создание шума, парализующего работу заседаний. В 1910 г. «громкие» обструкции взяли на вооружение представители другого народа Австро-Венгрии – галицийских украинцев (русинов).

В Галиции, коронном крае Цислейтании[48], который официально назывался Королевством Галиции и Лодомерии, в 1910 г. проживало 7,3 млн чел. Западная часть региона с центром в Кракове была польской: 88,2 % населения составляли поляки, а 7,9 % – евреи, большинство которых принадлежало к польской социокультурной и языковой среде. В Восточной Галиции с центром во Львове абсолютным большинством (62,4 %) были русины (украинцы); поляков насчитывалось 24,5 %, а евреев – 12,4 %[49]. В целом же в провинции Галиция украинцы по численности почти не уступали полякам (42 % против 46,5 %). При этом их политический статус был различным: согласно краевому статуту, предполагавшему куриальную избирательную систему, сеймовое представительство восточнославянского населения в Галиции не было пропорционально его численности. Примечательно, что на выборах в венский рейхсрат к тому времени такие ограничения для украинцев были сняты. Фактически в Галиции поляки имели статус титульной нации, а восточнославянское население было неравноправным национальным меньшинством.

Местный представительный орган – сейм – с 1900 г. состоял из 161 депутата. На выборах 1908 г. русины получили в нем всего 28 мест, то есть менее 20 %; из них девять мандатов достались представителям русофильского политического движения, остальные – депутатам от партий украинской ориентации. Введение в 1907 г. на выборах в рейхсрат всеобщего избирательного права побудило украинских политиков Галиции со всей определенностью поставить вопрос о преодолении политического неравноправия основных народов края путем реформирования краевого парламента. В связи с этим они потребовали отмены национальных курий и пропорционального соотношению численности поляков и украинцев в регионе представительства в сейме.

В 1908–1910 гг. польская сторона предлагала несколько проектов реформы, но ни один из них не предусматривал отказа от системы национальных курий[50]. Осенью 1910 г. комиссия сейма по проведению реформы представила свой проект, согласно которому украинцам отводилось 22,2 % мест. На большее представительство поляки не соглашались, опасаясь, что это позволит украинцам реально влиять на краевую политику (для принятия важнейших политических решений, таких как изменение краевого статута или расширение прав автономии, были необходимы голоса ¾ депутатов). Украинская сторона тем временем настаивала на 40 % мест для своих представителей[51].

22 сентября 1910 г. открылась очередная сессия галицийского сейма. Украинские депутаты потребовали активизировать проведение реформы и заявили, что стоят в решительной оппозиции польскому большинству. 3 октября на заседании упомянутой выше комиссии по проведению реформы лидер «русинского клуба» Кость Левицкий потребовал установить для украинцев количество мандатов, адекватное их доле в населении Галиции[52]. На заседании 19 октября он внес предложение отложить заседания сейма до тех пор, пока комиссия по проведению избирательной реформы не подготовит отчет. Предложение имело формальный характер и не было поддержано большинством. После того как маршалок объявил результат голосования, украинские депутаты начали свою первую «музыкальную» обструкцию. В галицийском сейме акций обструкции прежде не бывало. Но на сей раз депутаты подготовились заранее: спланировали действо, заблаговременно приобрели свистки, сирены, трубы и трещотки, «одолжили» у депутата-русофила Владимира Дудыкевича громкий японский гонг. Все инструменты украинцы спрятали в львовской «Народной гостинице», где во время заседаний сейма останавливались приезжие депутаты[53]. Эффект оказался значительным. Счастливые обладатели музыкальных инструментов создали оглушительный шум; те же, у кого инструментов не было, ограничились криками, стучали деревянными пюпитрами депутатских скамей, нередко разламывая их на куски[54]. В роли «дирижера» выступил депутат Тимофей Старух, бывший урядник[55].

Очевидцы вспоминали, что шум был слышен далеко за пределами зала заседаний[56]. «В зале сейма была хорошая акустика, и вся эта наша ярмарочная музыка была такой сильной, что надо было затыкать уши, чтобы не лопнули барабанные перепонки», – рассказывал впоследствии участник обструкции Иван Макух[57]. Польские депутаты могли общаться друг с другом только посредством мимики и жестов и, чтобы не оглохнуть, были вынуждены затыкать уши[58].

В первый день обструкции польское большинство во главе с маршалком сейма и наместником решили продолжить заседание, несмотря на действия украинцев, и не предпринимать «решительных и резких мер» для пресечения обструкции[59]. В соответствии с регламентом, маршалок сейма Станислав Бадени имел право удалить украинских депутатов из зала заседаний, но такой его шаг мог вызвать негативную реакцию со стороны австрийских властей[60]. Как впоследствии отмечал тогдашний наместник Галиции Михал Бобжиньский, удаление украинских депутатов было чревато выходом из сейма также русофилов, вследствие чего законодательный орган лишился бы представителей целого народа. Это возмутило бы и Вену, и международное сообщество[61]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

Показательно, что на Россию, даже Советскую, это право парижские миротворцы распространять не торопились.

Из ранних работ назовем: Иванов Л. Национальные меньшинства после мировой войны // Международные отношения. 1925. № 1; Левин И. Д. Национальный вопрос в послевоенной Европе. М., 1934. Из трудов, появившихся уже в РФ, интерес представляют защищенная в 2003 г. на историческом факультете МГУ кандидатская диссертация А. В. Гущина «Польша и защита национальных меньшинств по международному и внутреннему праву 1919–1934 гг.», а также кратко рассматривающие интересующую нас проблему работы правоведов: Абашидзе А. Х. Защита прав меньшинств по международному и внутригосударственному праву. М., 1996; Юрьев С. С. Правовой статус национальных меньшинств (теоретико-правовые аспекты). 2-е изд., испр. и доп. М., 2000; Грушкин Д.В. Право народов на самоопределение: история развития и воплощения идеи. М., 2008.

Подробнее об этой системе см.: Матвеев Г. Ф. Институт защиты национальных меньшинств Лиги Наций и его место в становлении международной нормы самоопределения наций // История: научно-образовательный журнал. 2016. Т. 7. Вып. 5 (49).

Сазонов С. Д. Воспоминания. М., 1991. С. 373–374.

Цит. по: SokolnickiM. Polska w pamiętnikach Wielkiej wojny. 1914–1918. Warszawa, 1925. S. 11–13.

Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. СПб., 1888. Т. VIII. C. 646.

Станковик В. Никола ПашиЬ, савезници и стваранье /угославще. За)ечар, 1995. С. 53.

Ллойд Джордж Д. Правда о мирных договорах. М., 1957. Т. II. С. 6.

Benes E. Smysl Ceskoslovenské revoluce. Praha, 1923. S. 17.

Чуркина И. В, Достян И. С, Шемякин А. Л, Вяземская Е. К, Фрейдзон В. И, Косик В. И. На путях к Югославии: за и против. Очерки истории национальных идеологий югославянских народов. Конец XVIII – начало XX в. М., 1997. С. 342–351.

Цит. по: WiniarskiB. Międzynarodowość sprawy polskiej. Piotrogród, 1917. S. 11–12.

Российский государственный военный архив. Ф. 482. Оп. 4. Ед. хр. 241. Л. 94.

Цит. по: Filasiewicz S. La question polonaise pendant la guerre mondial. Paris, 1920. P. 11–12.

Masaryk T. G. Svetova revoluce. Za valky a ve valce, 1914–1918. Vzpomina a uvazuje T. G. Masaryk. Praha, 1925. S. 16.

Sokolnicki M. Polska w pamiętnikach Wielkiej wojny. S. 11–12.

Ibid. S. 457.

Весьма глубоко и неожиданно точно эту специфику Первой мировой войны оценил ее активный участник генерал Эрих Людендорф: «В этой войне уже нельзя было отличить, где начиналась мощь армии и флота и где кончалась мощь народа. И вооруженные силы, и народ составляли одно целое. Мир увидал войну народов в буквальном смысле этого слова. С этой объединенной мощью стояли друг против друга самые могущественные государства нашей планеты. К борьбе против неприятельских вооруженных сил на огромных фронтах и далеких морях присоединились борьба с психикой и жизненными силами вражеских народов, с целью их развалить и обессилить» (Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914–1918 гг. М., 1923. Т. 1. С. 7).

Ллойд Джордж Д. Правда о мирных договорах. М., 1953. Т. I. С. 31. Сходную оценку высказывают и другие современники и участники событий (см., например: Benes E. Smysl Ceskoslovenské revoluce. S. 17–18).

Сазонов С. Д. Воспоминания. С. 373–389.

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

3 из 4