Замок одиночества

– Есть! Но сейчас, любезнейший, я скажу о них на словах. – Брови всё ещё висели над глазами, как крылья. – В одной записке они названы «оком». Могу позволить себе предположить три известных изображения: «Око всевидящего», «Око возрождения» и «Око Осириса». Правда, там затёрты ещё два слова…

Ирин не мог оторвать глаз от бровей аристократа.

– Вы увидели на мне третий глаз? Или то самое «Око»? – пошутил тот.

– Да… извините… странно… Ваши глаза напоминают «Око Осириса», как рисуют его на лодках мальтийские рыбаки.

– Как же?

– С чёткой густой бровью. Приподнятой. И ещё… ха… ещё в цветах российского «триколора».

– Прелестно!

– Каким же будет наш «договор о намерениях»? – деловито спросил Лев Антонович.

– Самый обыкновенный. – Морщинки вокруг глаз немца стали похожи на локоны Медузы Горгоны, и вокруг чёрного зрачка появилась в тёмно-синей радужной оболочке «пляшущая луна». – Вы пишите мне расписку, что брали в аренду мою «машину времени». Кровью! – Улыбочка мефистофельская. – Шучу. Это – фигура речи. Перед Ним и Павлом… – Он показал рукой на алтарь, на небо и на сердце. – …мы и совершили сделку.

– Я всё равно… мне нужно понять: почему вы мне доверяете? – Лев был искренним.

– Что ж, милейший… Наверно, вам действительно нужно знать, почему именно вам я доверяю корабль намерений… э… поисков. Во-первых, мне восемьдесят девять лет, и искать кандидатур не приходится. Во-вторых, к этому возрасту я успел научиться отличать людей. Вы мне симпатичны, и я чую в вас Мастера. Ну и, в-третьих, хочется побыть немного добрым волшебником!

Вольдемар Генрихович встал, взял Льва под локоть, и они двинулись к выходу. У машины Пасхин не спешил расстаться, а молчал, будто что-то припоминая.

– Да, опять кое-что забыл вам сказать. Давайте присядем в авто.

Барон сел сзади, Лев – возле водителя.

– Конечно, у вас свои методы работы… Но и я, смею уверить, кое-что понимаю в тайнах… Да-с. Вы любите Шекспира? Театр?

Ирин недоумённо посмотрел в водительское зеркало на немца. Тот был серьёзен и вряд ли хотел по-стариковски побалаболить.

– Сонеты его люблю. Драматургию не очень понимаю. – Невольная реминисценция с сегодняшним круглым столом «прошелестела» в голове Льва Антоновича.

– Благодарю за честный ответ! Мало кто понимает. Там столько «ловушек», столько «тайников» зарыто! Но не это главное. Главное, что «весь мир – театр». Чтобы сыграть Гамлета, нужно быть Гамлетом! Я, право, очень обрадовался, когда вы, прочтя дневниковые записки Павла, «нашего Гамлета»… э… выразились… «близкий человек». Браво! Но соблаговолите тогда уже терпеть! Да-с! Он будет испытывать ваше терпение, будет мучить! Любые мистические тайны не хотят отдаться дёшево! Вы меня понимаете?

– Да, вполне. Я готов вжиться в Роль, отдаться… – Лев улыбнулся. – Игре.

– И вот что ещё важно, милостивый государь! Я выбрал вас – я вам доверился. Как поступит он, Павел? Понимаете, сударь мой: житейские, даже самые насущные жизненные заботы – это скольжение по поверхности, а наша, как вы недурно определили, Игра – это погружение, это труд души… И не каждый может… Есть вещи несоединимые… Как бы проще, образнее… Вот… Ха! Женщине нужен лучший… альфа-самец, а мужчине нужно разнообразие. Ему лучшие не нужны. Но ему нужны… э… пряные. Ха! Томные и пьяные, танцовщицы и молочницы, госпожи и рабыни. Но все – пряные! Иначе не будет Спектакля. Все участники должны быть созвучны!.. – Голос Вольдемара Генриховича, только что энергичный, стал глуше. – Кстати, о спектаклях. Я давно написал две пьесы о Павле Петровиче. Много раз переделывал их, но ни разу не поставил… То советская оккупация Восточной Германии, то это современное всеобщее бездушие… равнодушие всех ко всему… эта массовая культура… Тут даже вы, русские, сдались! Жаль! Держались ведь на своих, хоть шатких, но идеалах! Так вот. – Он взял в руки две папки и передал через плечо Льву. – Советую прочесть. Условно их можно назвать «Трудно быть принцем» и «Страшно быть императором». Это вам… для Роли. Видите ли, Бог не дал мне детей… – Он вытер увлажнившиеся глаза платком. – Мы заболтались… Вот моя визитка…

Пасхин и Ирин распрощались, и автомобиль уехал. Лев Антонович, не понимая отчего, не спешил уйти от храма. Его что-то «зацепило» вновь. Он понял что: Вольдемар заразил его историей своей жизни, своего искалеченного Рода. Высокого Рода, где понимали, что в слове «отчего» есть мягкость, терпение, жалость… «от храма», а в слове «почему» – равнодушие… «катком по Судьбам».

И пока Лев брёл до гостиницы, он всё хотел примирить, соединить в своём решении Задачи несоединимое: Игра должна быть продуманной, профессиональной и с красивыми комбинациями, точно просчитанными, и интуитивной, сюрреалистичной… Он вспомнил, как, бывало, юношей, увлечённым шахматами, он проводил красивую пятиходовку…, а на десятом ходу его тренер, одессит, заявлял вкрадчиво: «Вам, Лёвушка, таки мат!» Но ведь был, был и расчёт, и вдохновение!.. Эх, полёта не было! Нужно подняться над Задачей, посмотреть совсем по-иному на неё! Сколько известно случаев, когда математикам и шахматистам помогала музыка!

Войдя в свой номер, Ирин сразу открыл портфель и засел над чертежами проекта Михайловского замка. «Вот! Вот оно – “Око”! В двух местах!» Он откинулся в кресле, удовлетворённо зажмурившись. «Вам таки шах, госпожа Удача!»

– 4 –

Женя любил Лёвчика и был рад его звонку. Хотя менее всего он заинтересовался той очередной поисковой интригой (сколько их было у Ирина!), что, судя по голосу, захватила ум и сердце друга. Более его задела новость, что Лев в Болонье – городе, где Евгению Матвеевичу довелось по службе побывать в прошлом году, и тоже в канун новогодних праздников. Нет, он, конечно, знал, что Лев готовит большую выставку в Италии, но не придавал значения тому факту, что именно в Болонье. И не в хронологическом совпадении дело. Взволновала душу та «полузабытая мелодия для флейты». Та мелодия, что спящей красавицей тихо легла на дно памяти и стала ждать… Она зазвучала тогда, в прошлом году, там, в милой Болонье… Флейта в руках той женщины… Но звук не от флейты, а с неба… Сюр, мистика? Была или нет женщина? Галлюцинация? Софьин ни в чём не был уверен. Сейчас тоже.

Может быть, это было бредовое состояние оттого, что в тот приезд в Болонью у него было очень много труднейшей работы. Причём связанной с музыкой. Распознавание текстов и изображений на тех обветшалых, буквально разваливающихся в руках бумагах, где-то подмоченных и подгнивших. Задачка казалась невыполнимой. Болонская филармоническая академия обратилась тогда к группе крупных европейских семиотиков, специалистов по герметике и компьютерной лингвистике с просьбой поработать и привести в порядок несколько старинных музыкальных альбомов. Филармония полагала, что это сочинения одного (или нескольких?) композиторов Средневековья. Были версии: Филипп де Витри, Гийом де Машо, Маркетто Падуанский и Перотин. Работа была увлекательнейшей! В группе исследователей был один занятнейший старичок. «Алхимик» – так он себя величал и убеждал всех, что эти партитуры служили, наравне с росой, ртутью и серой компонентами в «Великом Делании». Евгений сразу нащупал свой метод в работе с этими музыкальными партитурами. Он будто бы надышался парами ртути, умылся росой – и появилось особое чутьё, собственный, хоть и не слишком уж оригинальный, подход к этому вопросу. Он усматривал, прозревал (сначала интуитивно) некую формулу в музыкальном строе партитуры. Идея, конечно, восходила ещё к эллинам, когда Титаны античности услышали Игру Бога. Но владение технологией, знание шифра могли наследовать избранные, умениями своими вложившие коды в создаваемые арфу, флейту и прочие инструменты, вплоть до скрипки и органа. Когда в кирхах играют на органе – играют в Бога!

…Семнадцатилетним юношей, намереваясь поступать и учиться в МГУ, Женя всё сомневался: какой факультет выбрать? Одинаково привлекали и математика, и филология. А вот продолжать профессионально заниматься музыкой ему не хотелось. Достаточно было того, что он десять лет (и с удовольствием!) играл на скрипке, которую ему подарила мамина сестра тётя Римма на День первоклассника. Мама сама занималась с Женечкой музыкой, так как в музыкальную школу его не приняли. Некая сердитая училка сольфеджио, постучав пальцем по спичечному коробку и попросив повторить, заключила, что музыкального слуха у мальчика нет. Не всё бывает первоклассно с первоклассниками! Позже, класса с седьмого, отец начал подсовывать ему журнал «Квант», определил в «Заочную физико-математическую школу». Ещё Женя любил читать. Его порой невозможно было оторвать от книги. Вместе с Лёвчиком они запойно читали Беляева, Грина. Когда в пятом классе он выиграл свою первую районную олимпиаду по математике, руководство школы наградило его шеститомником (тем, «серым»!) Грина и трёхтомником Перельмана. Когда в десятом классе его сочинение по литературе было признано лучшим в городском конкурсе, банальный вопрос «Кем быть?» заострился. Поступил Евгений всё же на филфак, но с намерением бывать по возможности на лекциях по математике. Но тут как раз повезло: уже на третьем курсе открылась специализация по математической лингвистике, а когда появились компьютерные классы, компьютерная лингвистика широко зашагала по крупным вузам страны. «Верной дорогой идём, пацаны!» – шутили студенты, легко сочиняя на компьютерах журналистские репортажи, литературно-критические эссе, рефераты, отзывы, кроссворды и прочее. Потом они уже начали «постряпывать» дипломы, кандидатские и даже докторские диссертации. Виртуальный мир начал «трахать» живой, реальный. Этот живой мир не получал, да и не получит никогда «оргазма», и, как шутил отец, «будущим женихам и невестам будут дарить на свадьбы компьютерные приставки в виде робота-вибратора, чтобы “расцветить” прелюдию». Да, Матвею Корнеевичу, порой годами разрабатывавшему одну-две темы по искусственному интеллекту, загромоздившему свои лаборатории огромными ЭВМ и пачками перфокарт, трудно было представить, что сейчас на обычном ноутбуке можно «выплясывать» такие интеллектуальные кадрили! Тот «трах» был переломом, прорывом в новую эру технологий, сознания, отношений. Всего мироощущения! Но, конечно, не для всех. Избранные всегда избранники! Живут по горизонтали, и горизонтали эти – высоко в ноосфере. А новые, стремительно разрастающиеся «трахи» будут равнодушно «хавать» те «псевдокреативные» девочки с голубыми волосами…

Так или иначе, Евгений Матвеевич, склонный к педантизму и консерватизму, имел гибкий ум и чуткую душу, склонную переживать время от времени «экзистенциальные кризисы». Он был лишён того незлобного нигилизма (и даче отчасти цинизма), маски которого иногда надевали на себя Лев и отец, но сюр и мистицизм уютно гнездились рядом с логикой здравой рациональности. И сейчас, в аэропорту Шереметьево, он вспоминал тех двух персонажей (людей или духов?), что запали в его сердце в прошлом году в Болонье.

…Тем вечером, после неудачной возни с партитурами, Софьин пытался поднять настроение длительной прогулкой вдоль бесконечных арочных галерей (аркад) Болоньи. Эта известная ажурность архитектуры города (сорок километров ажура!) необременительной волной качала строй души Евгения, приводила к упорядоченному ритму лад успокаивающихся мыслей.

Он заглянул в базилику Святого Доминика. В пустом храме, названном в честь нищенствующего монаха, лучше всего ощущались строгость и необремененность. Не напрасно в тринадцатом веке Папа именно этому ордену вверил инквизицию. В какой-то момент Женя почувствовал затылком чей-то взгляд. Кто мог тут быть? Софьин, войдя в храм, прикрыл за собой тяжёлую скрипучую дверь. Теперь послышался шелест листьев – как будто от сильного порыва ветра. Показалось даже, что этот порыв передвинул то изображение Христа, что было за алтарём. Следя за передвижением, Евгений Матвеевич резко повернул голову назад. Господи! Сзади, через пару рядов лавок сидел мужчина! Одно лицо с Христом! Евгений привычно «защипнул» пальцами переносицу. Руки мгновенно стали холодными, а лоб – горячим. Он зажмурился и вновь открыл глаза. Никого. Он один в базилике. Христос на картине за алтарём по-прежнему возносил свой лик и заламывал руки к небесам.

Софьин вышел из храма и побрёл без определённых целей. Вот площадь Нептуна. Бог морей держит свой трезубец, как матросы сотню лет назад держали свой революционный стяг. Или как парижские коммунары. Этот бронзовый Нептун стоит посередь фонтана гордо, возвышаясь и воспаряясь, намереваясь, кажется, потеснить в небе самого Зевса. «А Христос на картине стоит на коленях», – подумал вяло Евгений и вдруг увидел на противоположной от фонтана стороне высокого худого мужчину с бородой, в вязаной цветастой шапочке «с ушками». Мужчина внимательно, глубоко посаженными тёмно-синими глазами смотрел на Софьина. Затем он снял свою «девчоночью» шапочку и улыбнулся. Тот! Тот «Христос», что был в храме! Он поманил Евгения пальцем и стал удаляться. Дальше, дальше… Евгений за ним, на расстоянии, не решаясь приближаться. Вот «бородач» зашёл в какой-то храм. Евгений Матвеевич остановился метрах в тридцати от входа. Подождал минуту, другую… Вышла женщина в шёлковом голубом платке на голове, ниспадающем по плечам почти до колен. В руках флейта. Она начала играть. Чудесные звуки струились отчего-то сверху, а женщина играла и смотрела окаменевшему Софьину прямо в глаза. Красивая! «Её зовут Елена! Елена Прекрасная. Я знаю!» – подумалось мужчине. Музыка сильней… сильней…. уже недосягаемые ноты в районе десятой октавы. Разряд тока пронизывает Евгения, и он устремляется к флейтистке… Но стоп! Где, где она? Исчезла. Он вбегает в храм, «Бородатый» стоит у алтаря и по-прежнему улыбается. Женя осторожно подходит ближе. Теперь глаза «Христа» другие: «сердечко» в солнечной радужной оболочке! Он Светит, он Наставляет, он Подсказывает, он Помогает. Он – Благодетель! Хорошее слово.

Софьин решается подойти и спросить…, но «Благодетель» расплывается и растворяется. Как и сама Благодать.

«Ах, да это служащий, он – священник в этих храмах, базилике Святого Доминика и этом! И женщина тоже. Она служит и время от времени играет на флейте. А мне нужно просто выспаться», – подумал Женя, присев на лавку и прикрыв глаза.

* * *

… – Папка, ты чего? Я тебя уже трясу! Где витаешь? В облаках? Пойдём, скоро там будем – регистрацию объявили! – Оля удивлённо смотрела на отца.

Наконец семья Софьиных прошла в светлую, просторную и малолюдную зону «гейтов». Избавление от чемоданов и перспектива скорого вылета.

– Ого! Кресла-то почти свободны! Мяконькие! – Матвей Корнеевич плюхнулся на казённый диван, как на родной. Доволен. – Прошу садиться, господа! Лёд тронулся! Заседание продолжается!

Наталья Кирилловна и Оля сели по обе стороны мужчины, а Евгений сказал, что прогуляется по залу, разомнёт ноги и разведает обстановку.

– Мни, мни, только без мнительности! – сострил отец, что-то «читая» в настроении сына.

Затем он с задиристым видом посмотрел на своих соседок справа и слева и спросил:

– Ну, что, девицы: какие у вас сокровенные посылы и ожидания от «городу Парижу»? Кроме тряпок и достопримечательностей? Ну! Отвечать быстро и честно.

– Я вот читала… – начала мечтательно Наталья Кирилловна, – давненько правда, что Делон и Бельмондо в новогоднюю ночь влезают на Эйфелеву башню. Соревнуются. Вот бы… одним глазком!.. – закончила жена уже вдохновенно.

– Твой месседж, мать, не зачитывается. Им сейчас годков-то сколько? Впору соревноваться, кто первый до горшка добежит. Ха-ха!

– Ну тебя, пошлость какая! – обиделась дама.

– А ты, красавица? – Матвей ласково посмотрел на внучку.

– Да ты, дед, опять всё высмеешь! – осторожничала та.

– Воздержусь.

– Я хочу познакомиться с … – Девушка толком не знала с кем. – С… мушкетёрами! – выпалила она решительно. – И чтобы приключения были необыкновенные… как в кино!

– С одним? Или с тремя-четырьмя сразу? – Дед сдерживал издёвку. – Бабка вон на двух рассчитывает.

– Всё! Ничего тебе больше не скажу! – Оля отвернулась, но вдруг, надеясь на реванш, спросила дерзко: – А ты сам-то?

– Хм… Я-то? Я тоже, как и ты, хочу прогуляться пару-тройку раз с … привидениями. – Вдоль Сены, по её набережным, по её мостам…

Нет, «подцепить» вредного, но умного деда не удастся!

– А именно? – уже заинтересованно спросила внучка.

– Ну, например с Сартром, Камю… порыться с ними в букинистических лавочках. Они там километрами стоят.

– И о чём бы ты с ними говорил? – уже скучно спросила девушка.

– С этими «пацанами» есть о чём поговорить, милая! …Ну, например, об экзистенциальной романтике, о меланхолии, об обречённости, о смерти, наконец.

– Ты серьёзно? – раздражилась Оленька.

– О погружении… – не обращая внимания на вопрос, продолжил «генератор праны». – Хотя бы в Сену. Сколько прыжков было с её мостов!

– Бабуля, он чего? Зачем ты так, дедуля? – волновалась внучка. – Париж – самый жизнерадостный, романтичный город, город аккордеонов, звучащих на мостах, канкана, наконец!

– Конечно, конечно… Канкан – это прелестно! Но аккордеоны там чаще звучат меланхолично. – Матвей Корнеевич усмехнулся и спросил риторически: – Почему, к примеру, у детского сказочника Шарля Перро столько жестокости и убийств? Вдумайся в сюжетцы-то! Хоть «Красная Шапочка» или «Мальчик-с-пальчик». Ужастик тот ещё! А рекомендуется «0+» – слушать с соской во рту!

– Да ладно, есть же «Золушка», «Кот в сапогах».

– Тебя всё к Д’Артаньяну тянет! Шучу! Шучу и в «Мулен Руж» хочу! Да-с.

– Вон папа идёт. Тоже грустный какой-то. Ну вы чего, философы? Папуль, подойди на секунду! Есть вопросик.

На вопрос по «заданной теме» Евгений Матвеевич ответил хоть и рассеянно, машинально, но будто как раз и думая сейчас о вопросе отца. Ответил довольно загадочно:

– Посыл? К Парижу? Нельзя вступить дважды в один и тот же Париж! – Ответил и продолжил свою прогулку, вышагивая медленно и задумчиво.

– Тоже умник! – съязвила дочка.

– Нет, Оленька. Папка твой, конечно, неглуп, но зануда жуткий! И у него… сейчас… экзистенциальный кризис. Я чувствую, – сказал серьёзно Матвей Корнеевич. И тут же уже весело: – Да и бывает он в Париже чаще, чем рядовой член-корреспондент. В общем, как у Жванецкого: «Мне в Париж по делу, срочно!»

– У всех сегодня всё экзис… – буркнула Оля.

Между тем отец верно чувствовал некий дисбаланс у сына. Более года уже. Но разве спросишь, дашь совет? Нет, не получится. Родному человеку тоже вряд ли.

А между тем дисбаланс этот простейшего свойства: разочарование. Причина тоже банальнейшая – диссонанс. Диссонанс в отношениях с женой. Они уже не общаются непринуждённо, душевно, не смеются вместе. «Мы вряд ли так беспечно сможем бродить по улочкам Парижа, как это было… да, уже более двадцати лет назад, … да, точно, это было начало мая… да… майские праздники… да… открылся Парижский Диснейленд. Конечно! У Ляльки юбилей – двадцать пять! … Суровый девяносто второй…. В России назревают “переломы”… смута… А меня приглашают на конференцию в Париж! … Так всё совпало… счастливо соединилось… Сейчас распадается… Отец прав: “несоединимое” всегда приходит на смену… Жизнь: отмирание и зарождение… Энтропия. Зачем? Не объясняется природой. Так надо. И всё. Терпение и кротость. Ха! И с погодой в этом году тоже нелады, как тогда. Мы в тот майский день как раз и поехали в Диснейленд. Утро было хорошее, солнечное. Успели покататься на аттракционах – страшных и не очень, – полюбовались парадом кукол из мультиков Диснея. Трёхметровые, они успели, падая и чертыхаясь, скрыться от налетевшей грозы… Мы с Лялей убежали в павильон, где крутили старые французские фильмы.

В павильоне было холодно, но мы сидели крепко обнявшись и смотрели “Шербурские зонтики”, “Мужчина и женщина”. Холода не замечали. А потом как сумасшедшие бежали по лужам до электрички. Как тогда мне не понравилось запутанное парижское метро!.. И это их соединение подземки с обычными электричками! И уже тогда – негры (почему-то особенно много в электричках), непривычное соседство. Хотя исторически понятно: Алжир… Как сейчас у нас гастарбайтеры из Средней Азии… Я не расист, но взгляды этих чернокожих парней на жену… Всё вроде естественно: красивая, молодая женщина с рыжеватыми вьющимися волосами, с блестящими кошачьими глазами… Парни были неприятны ни мне, ни Ляле. Когда же она сняла туфли, чтобы обернуть хоть на час вымокшие и замёрзшие ступни газетами и целлофановыми пакетами (старый туристический приём!), и заметила липкие взгляды десятка устремлённых чёрных глаз, она фыркнула, даже зашипела, подобно рассерженной кошке, бросая острый жёлто-зелёный взгляд с сузившимися зрачками на нахалов. Я даже испугался, увидев, как этот взгляд из застывшего кошачьего превратился в пронзающий ястребиный, а губки – её милые губки, пухлые по центру – произвели крепкое словечко. Когда газеты впитали влагу и колготки стали сухими, я интенсивно растёр ступни, вновь положил свежую стельку из газеты в туфли, и всё было в порядке. Почему я вспомнил этот эпизод?.. Да, заботливость и внимание… Как птенцы в гнезде, были её ножки в моих руках».

Он невольно оглянулся на дочку. «Оленька выросла заботливой. Нам повезло. Опекает меня, деда и бабушку. Ха! Она из того “гнёздышка”… да, парижского… Родилась-то через девять месяцев она в Москве, а зародилась-то в Париже… Та наша ночь… когда мы ели из большого пакета маленькие круассанчики, как запивали из горлышка бургундским, как раздавался “Padam, padam, padam…”, как танцевали и кружились, и как мы упали в траву и посыпались наши круассаны… Сейчас, – подумал математик наполовину и наполовину филолог, – обходимся получувствами и полуправдами. А вдруг, если грамотно сложить две половины, то… ха… получится “вся правда”? О, целая правда! … Чушь! А началось всё с этой дуры… как её… Инны Дудкиной. Три года назад. Как они сдружились? Очень странно. Элегантная, ухоженная Ляля и эта неопрятная, с рыжей шевелюрой толстуха в несвежих сарафанах. И одно словоблудие! Креативная-де она! Ну да, тусуется везде, где запашок чувствует. Вонь пошлости, бестактности таких же, как она. Дурной вкус во всём. И в гендерных отношениях, конечно. А речь? Сплетни, снобизм, показуха! Я тогда, полтора года назад, совершенно нечаянно, непроизвольно (вот же несчастный случай!) услышал это телефонный разговор… Да, он и был случайным крючком… Копилось-то давно, но тут – раз! – и неприятие, разочарование, обида, раздражение, брезгливость… Ляля разговаривала с этой Дудкиной… Смешки… “Ох, … ах, … да что ты!..”, “хорош собой”. И этот Лялькин монолог: “Ах, Инночка, ты права. Я недавно учила (ты ведь знаешь, что я веду курсы стилистики) одного… юноша ещё… красив… на себе, представляешь, учу. Трогает он меня… гладит… ну везде – так положено будущему визажисту, а я прямо-таки “завожусь”, загорелась вся… мокну…”. Я вышел тогда обратно за дверь и позвонил – будто бы ключи забыл… Противно! Всё противно! Эта Дудкина растрезвонит… Мне бы рассказала и то… ну, игра в “постановку рук”… Теперь уже не вернёшь… А мечтаешь ты, брат, признайся – мечтаешь: встретить бы на сей раз на парижской тихой улочке – узкой, утренней – ту Елену Прекрасную, с той флейтой, с той мелодией. Просто заговорить, пройтись неспешно… Она нуждается в моей поддержке, внимании, нежности! А я – в её… флейте…»

… Наконец в самолёте. Евгений Матвеевич сел у прохода с отцом и матерью. Оленька – тоже у прохода, рядом с парочкой молодых французов. Эти парень и девушка мило беседовали между собой и ещё с парочкой таких же, сидящих сзади. Евгению было видно, что Оля была буквально зачарована «журчащей» и «мурлыкающей» речью французов. Глаза распахнуты, зрачок увеличен – вся её впечатлительная натура снаружи! «Похожа на мать.... Но впечатлительные натуры могут оказаться и ранимыми, и подпадать под зависимость… Верит словам. Неосторожное слово – и… всплеск эмоций… Но дочка глубока и умна…»

После взлёта и набора высоты парень обнял и поцеловал свою спутницу. Отвернувшись от Оли, долго. Ей очень хотелась подглядеть! «Наверное, это настоящий “французский” поцелуй. А я ни разу не пробовала, и толком-то не знаю! Эх, попался бы мне такой вот учитель – экскурсовод-мушкетёр… И мы купим дом в предместье Парижа! И у меня будут роли, роли…» Она уснула, уснули и остальные.

… Аэропорт Шарль де Голль по-ночному тих. На стоянке такси нет очереди. Оле это показалось странным и даже обидным: «Это так-то сонно ждёт меня в гости город-карнавал?» Подъехала машина – скучающий водитель-араб.

– Когда ты, пап, наконец, начнёшь раскрывать нам свои планы? Твои сюрпризы-секретики, ну хоть капельку! – «запричитала» дочка в такси.

– Не беспокойся. С утра будем обсуждать диспозицию – план на один день. Все должны быть собраны внутренне и внешне. Как в походе. – Заведующий центром важничал. – Я всё наметил, всю логистику отдыха!