Замок одиночества

Он женился, родил сына, и, когда Льву Антоновичу к тридцати годам показалось, что его кошелёк достаточно тяжёл и нужно приподнять статус, он начал ездить на аукционы: и в Женеву, и в Брюссель, и повсюду. Но и это ему показалось «не тем». «Нужно искать свою нишу, пусть и на антикварном поле, но искать настоящие “мины”, артефакты, не скупиться на археологические изыскания. Нет, друзья: не только нефтью и газом земля русская богата! Естественно, деревянная древняя Русь, горевшая погодно и повсеместно, мало чего способна была сохранить для потомков, а Украина, богатая Средняя Азия – теперь чужая вотчина. Но есть Крым, есть Кавказ, есть богатейший, “некопаный” русский Север. Кстати, там, на Севере, издавна в строительстве использовали белый камень. Эти церкви, эти аккуратные старообрядцы! Они берегли, они прятали! А я буду находить, буду покупать и буду продавать! Кроме того – личные вещи знаменитых людей, их документы!» – думал Ирин. Конечно, аукционы и ярмарки – по-прежнему опорные точки и для купеческой деятельности всегда важны. Но он-то «купец» новой формации! Скучная, туповатая «спекуляция» типа «купи дешевле – продай дороже» его мало привлекала. И людишки там уж больно ограниченные. Лев стал больше вращаться среди артистической богемы, научной элиты, интеллектуалов разного профиля. Дела шли в гору. Прежние знакомцы – галерейщики и ювелиры – тайно ему завидовали, удивлялись его размаху. Но ведь где размах, там и риск. А риска-то как раз Лев не боялся. Риски боялись его, а удача баловала. Постепенно у Льва Антоновича появились довольно обширные связи с виднейшими университетами, библиотеками, музеями, медийными корпорациями во Франции, Бельгии, Германии и особенно в Италии. Сначала ему удивительно легко и выгодно удалось продать на Каннском кинофестивале трубку Жоржа Сименона одному модному актёру, потом, на Венецианском кинофестивале, – другую вещь, затем, на шикарной тусовке Венецианского карнавала, – пару знаменитых масок работы известного мастера семнадцатого века. А нашёл-то он их в России, в усадьбе Шереметева в Кусково. Там «разгребали» запасники – ну, и он сторговался, предложив музею взамен подлинную модель того парусника, на котором Борис Петрович ходил к берегам Мальты во время Великого Посольства. О, эти клондайки запасников! Эти, к сожалению, авгиевы конюшни невостребованности! Где-нибудь в Бразилии живёт потомок Челлини или Фаберже и мечтает иметь вещицы своих великих предков, а где-то на кухне в заурядном китайском доме «хламятся» ваза или яйцо, привезённые сто лет назад китайским негоциантом или, ещё «лучше», подаренные во времена советско-китайской «дружбы на век» неким Домом культуры некой китайской делегации сельских передовиков. Замечательно «шли» ручки, очки, тетради, записные книжки, трости и зонтики. Один профессор-физик купил у Льва очки Эрвина Шрёдингера, другой – тетрадь с черновыми заметками Нильса Бора, третий – ручку Макса Планка. Это, разумеется, были западные состоятельные профессора, а не наши, российские, которые, к сожалению, могут… да нет, ничего не могут…

Когда сын Роберт окончил школу, Ирин отправил его учиться в университет Падуи. В тот год отмечали семьсотдевяностопятилетие образования университета, и Лев предложил знакомому тамошнему декану провести выставку-ярмарку работ Галилео Галилея, много лет преподававшего в Падуе. За год до этого он приобрёл по случаю во Флоренции два рисунка-чертежа гения и пару интереснейших трактатов той эпохи. Рисунки Лев Антонович подарил местному университету, а трактаты купил Оксфордский. За очень приличные деньги. Следует подчеркнуть, что Лев Ирин был человеком щедрым, вообще человеком широкой души и мог запросто подарить очень дорогую вещь. Одно дело – если он родной жене дарит редкий розовый бриллиант, другое – дарит Жене Софьину рисунок Сальвадора Дали, а третье – Жениному отцу манускрипт Якоба Бёме, его черновые записки о пантеизме.

– Ого! Спасибо, Лев! Ты молодчина в своём «сыскном» деле! И тебе «по зубам» большее! Гораздо!

Лёвчик было обиделся: этот манускрипт стоил трети автомобиля высокой марки. Но ведь юбилей отца друга, семидесятилетие уважаемого учёного! Ирин лишь пробубнил растерянно:

– Что именно, Матвей Корнеевич? Шлиману и Борхардту крупно повезло, по сути, один раз в жизни…

– Да! Один! Но как! Я же помню, как ты в детстве зачитывался «Таинственным островом», «Островом сокровищ», как позже вы с Женькой восхищались Остапом Бендером! Шлиман, Борхардт, ха! А… – Старик хитро посмотрел на Льва. – А вот интересный вопрос. Троя, Нефертити – это здорово, но как было бы гениально, трогательно, необыкновенно найти… ну, скажем… сапоги, изготовленные руками Бёме! Он ведь по профессии сапожник! Ха! Забавно, чёрт возьми! – Матвей уже думал о чём-то своём.

И эти случайные, сказанные почти ненароком, в шутку слова мудрого человека глубоко запали в душу Льва. «Точно! Хорошо, хоть “щипачом” не назвал… “курочкой, которая по зёрнышку клюёт и сыта бывает”… А я голоден! Голоден по настоящему открытию!»

К слову также добавим: Ирин был ещё и очень умён. Во-первых, он понимал, что «широкий жест» в широком деле – тоже капитал, а во-вторых, ему «фартило» только тогда, когда он полагался на принцип «двадцать-восемьдесят», т.е. двадцать процентов усилий обеспечивают восемьдесят процентов результата.

В последние два года он постепенно «свернул» деятельность трёх своих археологических групп – результатов было мало. Все свои силы Лев Антонович направил на поиск и расшифровку редчайших исторических документов. Он свято верил, что иное письмо, страничка дневника, служебного отчёта, чертежа-плана могут пролить свет или уж во всяком случае ярче, а то и по-новому взглянуть на то или иное историческое событие или фигуру. Да-да, «эффект бабочки»! «Ну и что, что это дело менее благодарное и менее выгодное, чем обычный антиквариат? Всё относительно! Ха! “Они” мне отдают двадцать пять процентов моего… Пусть! Посмотрим через… кто был более честен и благороден! Благородный “сапожник без сапог”, ха! Конечно, не моё сейчас время, сейчас всё – потребление, пресыщение. И равнодушие! Повальное, всеобъемлющее. И никто не может обрадоваться открытиям, удивиться… Скучно!» – думал порой Лёвушка.

И ещё одно прекрасное и теперь редкое качество было свойственно Льву Антоновичу Ирину: он ценил дружбу и умел быть другом. Ещё он замечательно умел приноровить к дружбе скрепу партнёрства! Повариться в одной каше – повариться достойно, не завидуя и не перетягивая одеяло, а подставляя плечо, и с юмором переживать житейские «тёрки». Он по нескольку раз в год приезжал к Евгению в Москву или «выманивал» того к себе в Питер. Чаще всего это было, когда Лёва «пылал» очередной «навязчивой идей» и хотел поделиться и обсудить риски с более прагматичным и точным в логике другом. Его завораживала, придавала достоверность и научную основательность своим затеям употребляемая Евгением Матвеевичем терминология: «математическое ожидание» вместо «риски», «репрезентативная» вместо «представительная» и пр. Ещё чаще он «напрягал» друга «шабашками»: то что-то расшифровать, то что-то восстановить на подтлевших или истрепавшихся бумагах. Это бывали и отдельные листочки писем, документов, и части, а то и целые тома инкунабул, попавших в житейский «переплёт», когда их типографский переплёт практически исчез, нумерация страниц неясна, неясен и текст. «Напрягал» по-дружески, но платил щедро, размашисто. Если даже документ оказывался не заслуживающим особого внимания и затраты не оправдывались, вознаграждение не отменялось. Лёвушка любил рисковать, любил Игру и за проигрыши на Судьбу не обижался. Почему у Евгения он просил помощи? По простой причине. Евгений Матвеевич Софьин работал заведующим Центром компьютерной лингвистики в Историко-архивном институте при РГГУ. В деле своём он был большой дока – его часто приглашали на консультации за границу, гранты сами шли в руки.

…Сейчас, в аэропорту Шереметьево, Евгений уже не мог расслышать последних слов дочери. Его сознание накрыли неясный туман и тихая нота полузабытой мелодии. Это слово «Болонья» соткало в памяти образ той флейтистки, которая тогда, в Болонье, показалась ему то ли наяву, то ли галлюцинацией. Мельком, этюдом, неоконченным ноктюрном. Щемящим душу.

– 2 –

В эти послерождественские, предновогодние дни в тёплой, умиротворённой Болонье Ирин был необычайно сконцентрирован. Он ощущал себя натянутой струной… нет, борзой, которая собирается начать охоту. К тому, что добыча – правильно затравленная добыча – практически сама идёт в руки, он привык. Принцип-то «двадцать-восемьдесят» верно служит! На то он и принцип… Ещё он не был склонен на сей раз к особому меценатству, которым в последнее время прославился по Европе. Он хотел Личной Большой Удачи. Победы. На сей раз он в течение года был в числе инициативной группы людей, занимающихся подготовкой форума к девятисоттридцатилетию основания знаменитого Болонского университета. Работа Ирина в инициативной группе потребовала от него много усилий – как финансовых, так и организационных. Он ещё и непосредственный участник форума, предоставляющий целый ряд экспонатов. Естественно, что энергетические и временные затраты его были преобладающими. На этом форуме кроме ряда докладов и «круглых столов» предполагалась и большая и разнообразная выставочная экспозиция. Слово же «продажа» из устава и плана работы форума было убрано. Но Лев Антонович чуял ту практическую выгоду, которая не измеряется «быстрыми» деньгами. О, эти сложные дипломатические переговоры с осторожными музейщиками, корыстными банкирами, разного уровня бюрократами и чиновниками из Минкульта и таможни! Да много чего! Легче всего ему было с «родными» антикварами, букинистами, держателями частных коллекций. Помогали, безвозмездно поддерживали и участвовали десятки и заинтересованных, и просто порядочных людей. Но более всего – жена, его верная подруга и соратница Майя. Она «бегала» и звонила, печатала документы и коммутировала встречи.

Три непредвиденных и неприятных момента заставили передвинуть время форума с девятнадцатого по двадцать второе декабря на менее удобное (Рождество!) – с двадцать шестого по двадцать девятое декабря. Во-первых, заболел председатель форума, во-вторых, не мог приехать почётный гость, в недавнем времени профессор Болонского университета Умберто Эко, и в-третьих, в местной печати вышла злобная, жёлчная и недобросовестная критическая заметка местного «Зоила»: дескать, «почему нецивилизованные русские лезут в великую культуру Запада». Этот хулитель, как и тот, древний «собака красноречия», очень ловко подмешал факты, но, слава богу, эта грязная волна не сломала «паруса» взаимодействия и понимания. Как выяснилось позже, автором оказалась бывшая преподаватель философии университета, выгнанная оттуда в прошлом году. Она повсюду брызгала слюнями зависти и склочничества. К тому же говорили, что у неё текли «слюни» на хорошеньких студентов. Извращение выдаёт себя, какие бы маски оно ни одевало.

Но «собака лаяла», а Лев дерзал! Он придумал дизайн и название выставочным залам: «Аллея Петрарки», «Лоджия Растрелли», «Аркада Кваренги», «Колоннада Палладио», «Купол Брунеллески», «Космос Коперника», «Ансамбли Росси». Очевидно, что одна из тематик всего форума увязана была с крупной темой: «Итальянские “гении места” в Болонье и Петербурге». Всю свою композицию Ирин объединил (и красиво!) одним культурологическим русским пространством «Архитектурные аллеи барокко и классицизма», а вход в эту зону экспозиции открывал огромный живописный портал перспективы «Улица Зодчего Росси». Фантазию, выдумку и размах Льва демонстрировали ещё и мультимедийные панорамы, каналы-аллеи, улицы-аллеи… Иностранцы были очарованы и элегантными манерами этого петербуржца. Взгляды француженок, испанок и итальянок приковывал к себе «медальный лик норманна», которым отличался Лев Антонович. Если у Евгения был «медальный лик арийца или римлянина», то у Льва лицо было хоть красивое, точёное, но точённое грубыми ударами скульптора. Лицо викинга, у которого скалы родной Скандинавии запечатлелись на скулах. Непрестанная магическая улыбка Остапа Бендера, открывавшая на загорелом лице ряд белоснежных зубов, оставила неизгладимые «моржовые» складки кожи на вытесанных скулах. Неширокий, но крупный рот, мясистые губы тёмно-красного, даже бордового цвета с несколькими вертикальными просеками-трещинками – наверное, от чрезмерного курения. Круглые глаза – глубоко посаженные, тёмно-серого цвета с синеватым отливом. Во всём, особенно в манере говорить, чувствовалась энергетика человека решительного, задорного. Те нигилистические, в ницшеанском духе нотки, что, бывало, звучали в его излишнем порой многословии, не могли скрыть природной доброты и благородства. И Лёва ловко в разных ситуациях подавал себя то одной, этакой рыцарской стороной, то совершенно обратной – равнодушно-циничной, хоть и беззлобной. Людям вообще больше по нраву «милые лжецы», «благородные» жулики, элегантные нигилисты и циники, чем убогие «сплющенные» Плюшкины и скопидомы а-ля Корейко.

Ирин прогуливался вдоль наружной лоджии университета. Форум заканчивался, но выставку решили продлить на целый месяц, решив дать возможность широкой публике (и в основном студенчеству) ознакомиться с экспозицией. В конце января, сразу после своего юбилея, Лев Антонович вновь приедет в Болонью – сворачивать русские «аркады» и «ансамбли».

Тёплый, какой-то не декабрьский, а милый подмосковно-сентябрьский вечер. Небо удивительное. На тёмно-сером фоне красно-оранжевые всполохи, как от костра, а то местами оранжевые полосы ровно струятся лентами. А вот тут вот не полосы – здесь уже оранжевые «байдарки» параллельными пунктирными линиями выстроились то ли на рейде, то ли на небесном гребном канале. Послезавтра он отправляется в Венецию. Сын и жена там будут уже завтра: Роберт приедет электричкой из Падуи, Майя прилетит из Петербурга.

А завтра у него две важные встречи. И он, прежде чем позвонить Женьке, должен подумать и принять решение. У него ещё было и такое правило: если с кем-то поделился планами, пусть чуть, пусть намёком – делай! Отказываться – «западло». И ещё была привычка размышлять, гуляя по аллеям, узким пустынным улочкам или вот как сейчас – вдоль длинной лоджии Университета. Он, в отличие от итальянцев, назвал бы это место не лоджией, а открытой галереей. А ещё лучше было бы эту аркаду, т.е. ряд одинаковых арок, опирающихся на колонны, называть… ну, скажем, «Аллеей возвышенных мыслей». Или не возвышенных… или не мыслей, а чувств. А что? «Аллея тенистых уголков души», «смятенной души», «сокровенных мыслей», просто «послеполуденных» – тоже ничего. Слово красивое: «аллеи». Его трудно испортить прилагательными.

Позвонил. Евгений, оказывается, с семьёй вылетает в Париж. Там будут встречать Новый год. Ляля прилетит только тридцать первого. «Эх, дела, дела у всех… И Новый год не дома… ладно, хоть семейный праздник с семьёй… На Западе так почитают Рождество».

Лев вышел из-под одной из арок. Снова посмотрел в небо. Теперь тучки кирпично-бурого уже оттенка низко и быстро плыли над головой. Он вспомнил, как часто наблюдал эти взлохмаченные облака-клочья, облака-кляксы в зимнем небе любимых Петербурга и Венеции. «Что-то голос у Женьки грустный… Нет, не толчея в аэропорту и не томление от ожидания рейса… Нет. …И в октябре такой же грустный был, и в ноябре… Да, вижу я… Толчея в душе, там же и томление… Лялька… Аллея тёмных уголков… Не ладится у него с женой что-то… Будто едут в одном автомобиле, но по встречным полосам, разделённым двойной сплошной… Да …Я со своей лучше устроился… Половину времени – в разъездах. Но едем в одном направлении мы с Майкой, хоть и в разных автомобилях… Вот встречаемся на заправках в отелях, куда она приезжает ко мне. Не работает в обычном понимании этого слова уже девять лет… Свой особняк у Ладоги… большое хозяйство… Она заскучала – купил ей в городе галерею, ездит туда дважды в неделю. Она ведь художница и искусствовед, ей “закисать” нельзя».

Сегодня у Ирина был знаковый день. Утром к нему подошёл один занятный итальянец с заманчивым предложением сделки купли-продажи. Вечером, буквально час назад, подошёл загадочный немец с предложением весьма авантюрного предприятия с неясной концовкой. Но с размахом! И со сделкой купли-продажи… возможной, если товар найдётся. Огромная сумма! Самое удивительное, что предложения итальянца и немца имеют внутреннюю связь! Сегодня пока не ясную… «Впрочем, лучше всё ещё раз обдумать по порядку… с деталями…».

… Итальянец – мужчина приблизительно шестидесяти пяти лет, с красиво ухоженными седыми локонами, среднего роста и сдержанного вида – ожидал Льва в фойе гостиницы, в которой проживал Ирин.

– Бон джорно… Скузи…. Пер фаворе… Ми кьямо Марко Бренна, – представился тот, короткими фразами начиная разговор, перемежая вежливость с заметной настороженностью. – Парла иль итальяно?[3]

– Бон джорно. Си, ва бене,[4] – ответил Лев Антонович, приглядываясь к этому Марко и выстраивая цепочку аллюзий, связанных с его знаменитой фамилией.

– Ах, извините… Да, конечно… Я ведь два дня хожу по выставке и наблюдаю за вами… Извините… Тема, ваша тематика мне крайне интересна: «Зодчие Италии в России». – Пауза. – Я – потомок Винченцо Бренны! – Тут тёмные глаза иностранца гордо вспыхнули, плечи расправились. Он будто стал выше ростом.

Лев – весь внимание!

– Вы ведь знаете… наверняка знаете, что Винченцо, покидая Россию… – Лицо Марко стало грустным, он опять сделал паузу и повторил: – Покидая жестокую Россию – страну, где даже вот так… запросто… убивают императора Павла… где мать, Екатерина, …издевается, третирует сына… где нет уважения, порядочности и благородства… извините… тогда нет… Пэрке?[5] …Я хочу лишь сказать, что Винченцо Бренна забрал с собой проект Михайловского замка. Да! А у вас на выставке… Вы правы: «гении места». Но Карло Росси и Джакомо Кваренги – ученики Винченцо! Именно он начал этот переход от барокко к классицизму и…

«Ах, он хочет высказать претензию, что его предку уделено мало внимания?!» – подумал Лев.

– Простите, Марко. Я должен идти на работу. И я… я всё ведь знаю про заслуги Винченцо.

– Нет! Не всё! – Итальянец обжёг взглядом собеседника. – Я владею этими бумагами! Чертежами, проектом… девять папок. Да-да… Михайловский замок! Нам есть… я думаю, есть о чём поговорить. Например, я бы мог… продать вам… вам лично…

– Сколько? Куанте? – сразу отреагировал Лев. Его будто пришпорили.

– Воррэй[6]… Не здесь и не сейчас, – замялся опять Марко, вернув себя в прежнюю скорлупу настороженности.

– Дове? Куандо? Где? Когда? – Лев был взволнован. На покрасневшей шее проступила крупная жилка. Она пульсировала возбуждённым червяком.

– Могу предложить… с вашего согласия… Есть небольшой, но очень приличный ресторанчик. Называется «Зодчий Бренна». Да… От вашей гостиницы и от университета пешком семь минуточек… чуть не доходя до двух падающих башен, да… по улице… да… или по улице… да… – Итальянец объяснил дорогу. – Если вас устроит, то в обед, часа в два.

– Ва бене! Отлично! – Лев пожал руку Марко, и тот ушёл.

Руку-то Лев пожал, и с воодушевлением открытой души, но только итальянец ушёл, как в душу Ирина стали закрадываться сомнения: так много всегда на подобных форумах, аукционах и выставках всяких мастей «хитрованов», проходимцев с акульими улыбочками! «Этот не похож… Чего-то волнуется… Руки вот мягкие и влажные, как у посудомойки… Но глаза честные, с достоинством… Нет, в этом Марко чувствуется правда».

За обедом выяснилось, что новый знакомый – хозяин ресторанчика и назвал его в честь Винченцо, своего пращура. Марко объяснил, что хочет отдать и должное гению зодчего и рассчитывает, что кто-то из солидных русских туристов заглянет пообедать, заинтересуется названием – и хозяин заведёт нужное знакомство. Но нет – русские, богатые, в основном туристы интересовались только кухней и шопингом. За все два года содержания ресторанчика! Только пару раз интеллигенты из России обменялись друг с другом удивлением по поводу и названия, и оформления зала репродукциями, постерами, гравюрами. Но Марко было ясно, что заводить с ними деловые разговоры, связанные с крупной финансовой сделкой, было глупо. И вот шанс знакомства со Львом!

Разговорились. Итальянец поведал, что и родился в Болонье, и здесь же прожил все свои годы, работал реставратором, потом галеристом, теперь вот – ресторатор.

«Интересная штуковина – жизнь: из реставратора в рестораторы! Ха! Как в той рифме “клад – оклад”. Я-то так же “рифмую свою жизнь”», – подумал Лев Антонович и вспоминал, как при расшифровке одного текста, якобы принадлежащего Шекспиру, Евгений анализировал каламбуры и оксюмороны. Как интересно тогда Женька рассказывал об изобразительно-выразительных средствах языка, приводя яркие примеры из басен, сонетов, хокку, вообще стихов!

Тут же мысль его отлетела ко вчерашнему выступлению Умберто Эко. Он – великолепный писатель, учёный-медиевист – работал в Болонском университете профессором семиотики на факультете литературы и философии. А в Турине, Милане и Флоренции читал лекции на архитектурных факультетах. Его красивая теория из герметики, архитектуры знаков в построении слов, связок в доказательствах философских утверждений, сентенций, как он увязывал словесные образы с архитектурными, была наполнена высокими, готическими смыслами и объёмами. Он говорил, будто строил воздушный замок, уплотняя воздух – от плотного, сжатого внизу, до прозрачного, лёгкого на вершине. От плотного мира к миру тонкому! Во второй части своего доклада Эко перешёл к анализу современных тенденций в литературе. Он взял за фундаментальные вехи творчество классиков – Шекспира, Борхеса, Достоевского, Камю и Ремарка – и соотнёс их художественные приёмы, образные средства и этические цели с некоторыми «крепкими» современными писателями, впрочем, не называя ни их, ни их сочинения. Он ратовал, что, допуская, естественно, и простоту сюжетов, и их фантастичность и увлекательность, и приключенческую, детективную, авантюрную фабулу или композицию интеллектуального романа – как угодно, – нельзя забывать о двух главных вещах: во-первых – о труде над изысканностью стиля, наряду с его лёгкостью, а во-вторых – о внутреннем психологизме, драматичности. Читатель должен сопереживать! В любой канве, сложной и многоголосной, надо не терять чёткости в показе взаимоотношений героев, взаимовлияния структурных линий, не допустить ни сюжетной, ни культурной сумятицы. Эко был сильно болен, но полновесную, блестящую лекцию прочёл с достоинством мастера!

– Прошу вас! – Марко поднял бокал с вином и вернул сознание Ирина к действительности. – Моя ведь цель не коммерческая, хотя и это не последняя вещь на свете. Я хочу вернуть России большой труд большого Мастера. И не хочу это сделать официально – например, в Русский музей в Санкт-Петербурге. Я не хотел бы вдаваться в объяснения… М-да… А вот вы внушаете мне и уважение, и доверие. Я почему-то верю, что именно вы сможете применить эти чертежи эффективно, умно и с пользой.

Итальянец достал из объёмистого портфеля три папки с проектами и тут же положил обратно.

– Сейчас хочу показать вам эти три (не все девять) папки. Проследуем в мой кабинет – там вы сможете спокойно посмотреть бумаги.

– Спасибо! Интереснейшие документы! И всё-таки, какова цена? – уже в кабинете, после внимательного рассмотрения чертежей спросил Лев.

Марко назвал вполне разумную и приемлемую для Ирина сумму.

– Я бы хотел сфотографировать десяток листков. …Ммм, я, хоть и опытный антиквар, не могу удостовериться… извините… в подлинности… вот так, без сравнения… Хотя бы предварительная экспертиза нужна… Покопаться в Интернете, позвонить в Петербург… – колебался Лев Антонович, опасаясь одновременно обидеть Бренну и упустить шанс приобретения документов.

– Конечно! Я отлично вас понимаю! Но и вы извините меня… я не могу долго ждать…

– Завтра! – решился Ирин. – Завтра в это же время я приду в ваш ресторан. Дам ответ!

Русский и итальянец распрощались, чувствуя себя партнёрами, с благими намерениями и предвкушениями.

Правда, предвкушения Льва Антоновича подтачивал червь сомнений. Но он гнал от себя лишние страхи. «Не притягивать плохое! Думать о хорошем! Нельзя думать о штормах и о том, зачем ты построил такой большой и красивый корабль, когда отправляешь его в далёкое плавание! Нужно доверять себе, кораблю и капитану. И океану. Просто нужно строить корабли! И верить в их собственную, увлекательную Судьбу».

Его распирало рассказать всё Майке, но… нельзя! Рано. «Ей расскажу обо всём в Венеции. Сюрпризец на Новый год!» – думал Лев. Он ещё не знал, что новая волна (и ещё большая!) эмоций от неожиданных подарков Судьбы накроет его вечером. Вот тебе и подарки волхвов Младенцу Христу! Ведь Праздник Рождества! Рождественские дни!

Вечером того же дня Ирин выходил из своих «Аллей» и «Аркад» и раздумывал: пойти ли ему в свою уютную гостиницу на тихой средневековой улочке в историческом центре города или отправиться побродить по парку с красивым названием «Сады Маргариты»? Покопаться в Интернете по следам Винченцо или отдохнуть? Он ещё в университете отправил Майе запрос по поводу аутентичности «почерка» на тех фотографиях, что он переснял с бумаг Марко. Она, умница, непременно быстро «поднимет» их обширные связи и ответ даст завтра до обеда. И расспрашивать не станет – обычная работа. «В Интернет я загляну перед сном, а сейчас… сейчас я пойду в парк и буду представлять себя всемогущим помолодевшим Фаустом, соблазняющим юную Маргариту!»