Гедонизм

Отец плюнул на меня ещё до моего рождения. Всё, что он делал – это деньги давал. На нянек, репетиторов разных – в конце концов, человек влиятельный не имеет права воспитать человека недостойного. Как думаете, между прочим, достоин я своего… папаши? Ай, можете не отвечать…

Да, я рос в богатой семье, если можно так назвать двоих эгоистов, живущих под одной крышей. Хотя знаете что: не думайте, что я обвиняю папку. Это ведь его пример мне глаза открыл. Он живёт для себя, и я так же живу, иначе какой смысл у жизни? Срывайте цветы удовольствия, друзья мои – вот, в чём суть. Я – эгоист, гедонист, прагматик, здравомыслящий или просто чёрствый ублюдок. Называйте как хотите.

Таков мой короткий портрет, друзья: остальное вы и сами уже додумали, поэтому больше говорить не стоит. К тому же, я верю, что Сёма про меня плохого не скажет, поэтому портрет этот, очевидно, лёг в голове Георгия на хорошую основу. Основу… Точно, чуть не забыл: Георгий, скажи пожалуйста, как тебе моя – как бы это назвать? – личность (или душа)? Урод я или нет?

– Нет, не урод, но несчастный и, может быть, отчаявшийся человек. Прости, пожалуйста, что называю тебя так. Из меня не лучший оценщик, да и…

Гошу перебил восхищённый возглас Глевского:

– Стой, ничего не говори! Ты прав тысячу раз: я отчаявшийся человек! Вернее, я им был. А может и сейчас… Не обращайте внимания на мою радость. Дело в том, что я уже довольно долго думал, как я стал собой, а тут… такое верное замечание. Спасибо, спасибо, новый друг!.. Но забудем об этом, ведь сейчас пришло время для моей догадочки. Помните, да? Была у меня одна догадка, зачем Сёма нас сегодня свёл. Поэтому – вопрос: знаешь ли ты, Георгий, что наш дорогой товарищ влопался в одну прекрасную особу?

Хорошо, я был готов к такой выходке: что-то с самого начала подсказывало мне, что Паша не упустит шанс сдать меня с потрохами (и хотя я ему тоже ничего не говорил, он-таки узнал). Сдержаться было легко.

Гоша в ответ промямлил что-то невразумительное, и я уже ждал и видел: сейчас Глевский в напускном удивлении раскроет рот и завопит что-нибудь наподобие «Ка-ак?! Сёма ничего не сказал своему лучшему другу?!» Но вместо этого Паша подмигнул Радину, толкнул его локтем в руку и тихо, по-плутовски процедил:

– Скрытный же наш друг, а?

Потом он возвысил голос:

– Неужели ты думал, что скроешь от меня такую очевидность? Сдаёшь, старик.

– Ничего не думал,– ответил я и, вроде бы, смутился. Чтобы никто ничего не заметил, тут же пошутил:

– Я, может, тебя проверял.

– Так ведь можно и допроверяться… Помните ту басню про пастушка? Он тоже проверять любил, а потом ему верить перестали.

Паша хитро улыбнулся, затем поджал губы и с простым видом заявил, как бы успокаивая меня:

– Ну да ты можешь не бояться. Без обид, но я никому кроме себя не верю…

Сейчас перечитал написанное и понял, что автор из меня так себе. Расписываю тут диалоги, а ещё ничего не сказал про место, время… Короче, совсем не на читателя работаю. Хотя кто будет читать сие творчество, кроме меня? Забавно… И всё же добавлю немножко фона: вдруг перееду, забуду местность, вдруг всё поменяется? Надо быть дальновиднее!

Тогда осень уже перевалила за середину, а уровень воды в колдобинах на асфальте – за воображаемую крайнюю отметку. На удивление, день выдался солнечным, не было ветра, который обычно разносит морось и запах мокрых листьев. Природа как будто чего-то ждала. Неужто, нас?..

Когда разговор наш начал клониться в философию, мы подошли к озеру – такому спокойному, тёмному, отражавшему оранжевое вечернее солнце. По одну руку от нас была липовая аллея, по другую – песчаная дорожка вдоль бурого склона, покрытого сетью корней. Приятно стало, даже остановились на минутку. Вдох, выдох, снова вдох… И дальше я уже не мог сдерживаться: как ребятёнок, обрадовался чему-то, улыбнулся. У меня впереди столько жизни, столько новых и хороших людей, столько событий и воспоминаний – тоже хороших и светлых. Почему я раньше об этом не думал? Как до этого не догадался? Ведь это, может быть, простейший рецепт счастья. Глупого, детского, но разве счастье бывает другим? Пожалуй, что и бывает, только мне ничего подобного испытывать не приходилось. Кстати, где это я?… Ах, да!

– Так и что ты думаешь, Георгий? Хороша Сёмина любовь или нет? – спросил Глевский, надев очки и слегка опустив их, поглядывая поверх тёмных линз.

– А никто не будет против, если я скажу серьёзно?

– О, нет, даже наоборот! Именно этого я и жду. Разве что Сёма наступит на горло серьёзной песне вольного…

Но тут я наступил на горло уже Пашиной несерьёзной песне. «Валяй»,– подмигнул Гоше, и он начал.

– Здесь всё зависит от одного момента. Как бы это назвать… Вы только не смейтесь сейчас (уже на этих словах Паша легонько прыснул): нужно сначала разграничить любовь. Никто ведь не будет спорить, что современная любовь – это любовь чисто биологическая…

– А она бывает другой? – удивился Глевский.

– По-моему, да. Это как бы противовес. Если есть дикая любовь, то есть и рациональная. Ты понимаешь какого-нибудь человека, чувствуешь с ним единство, и поэтому ты его любишь.

– Постой-ка,– перебил Паша.– Мы, вроде, о любви между мужчиной и женщиной говорили, а ты, извини уж, в какие-то дебри полез…

– Так ведь разницы нет. Это работает для всего,– загорячился Гоша.– Проблема только в том, что я плохо объясняю, потому что сам ещё не понял до конца… Конечно, такая любовь не будет очень страстной. Зато она будет самой крепкой. Женщине и мужчине важно понять друг друга, им важно принять друг друга. И вот тогда любить будет не тело, а душа… Простите, пожалуйста, мою восторженность.

– Да простить легко,– снова перебил Глевский.– Я бы даже спасибо за неё сказал. Только ответь мне сперва на один вопрос. Ты нам говоришь, что надо понять и принять, и я даже согласен с тобой. Но! Но… я тебе скажу, что гораздо легче и приятнее влюбиться так, как влюбился наш дорогой друг – без задней мысли, то есть, как ты говоришь, телом. Разве я буду не прав?

– К сожалению, ты будешь прав, Паша. Сегодня так же думает почти вся планета, и как раз поэтому рациональная любовь вымирает. Она просто сложнее.

– Ну вот и всё, Семён, сворачивай лавочку! Духовник запрещает биологию!

Я усмехнулся, ожидая, что ответит Гоша.

– Нет, не запрещаю. И верю, что Сёма полюбит эту девушку именно рационально. Такое тоже часто бывает. Люди вместе проходят через страсть и в то же время учатся ценить друг друга за что-то другое. За характер там, за многое… Но я в любом случае очень рад за тебя, приятель,– обратился он ко мне.

В последней фразе Гоши я услышал вдвое больше того, что он озвучил. Здесь было скорее так: «Тебя ждёт большое испытание, но это тоже хорошо… Очень рад за тебя, приятель». Написал это и почувствовал, как холодок бежит по моей спине… Хотя если без шуток, то здесь и впрямь что-то есть. Что-то мистическое и чуть-чуть забавное.

– Ну что же… Как говорится, теория интересная, но-о,– на этом слове Паша поднял руку с вытянутым указательным пальцем,– У меня опять есть, к чему придраться. Вот Георгий нам заявляет, что его «метода» работает на всём. То есть, если я правильно понял, он призывает нас понять и полюбить каждого человека в мире. Так ли это, Георгий?

– Нет, Паша, я никого не призываю. Просто поделился. Но если бы все понимали всех, то мир был бы гораздо лучше,– скромно ответил Гоша.

– Так-так-та-ак. Ничего не скажу насчёт очевидности… сего… утверждения, ха! Велосипед ты, Георгий, конечно, не изобрёл. Да и вообще нескладно получилось!

– Почему это? – спросил я, заступаясь.

– А потому что всё это выдумано на пустом месте и ничем не подкреплено. Вот представьте себе: сталкиваюсь я с человеком, который меня откровенно ненавидит. Я для него – просто кусок дерьма. Как же мне его понимать?.. Нет-нет, объяснять не нужно, я вполне уловил: такого человека надо чем-нибудь… оправдать… Скажем, у него настроение сегодня плохое, или больной он, или с ним что-то когда-то случилось. Поэтому и злится. Только какое же мне до этого дело, скажите пожалуйста?

Я, может быть, плевать хотел на причины его уродского характера. Более того, плевать мне без всякого «может быть», потому что он!.. он… чувствует ко мне то же самое. Если кто-то ненавидит, то он делает это без сомнений по типу «а вдруг я не прав». Зачем же мне после этого понимать какую-нибудь мразь, которая лично меня не захочет оправдать ни при каких условиях? Разве это не глупость?

Гоша внимательно смотрел на Глевского и ничего не отвечал. Лицо его почему-то выражало сочувствие.

– А-а, понимаю, теперь всё понимаю,– вдруг в каком-то радостном исступлении проговорил Паша.– Ты ведь, Георгий, целиком из Библии слеплен! Правда это или нет?

– Не совсем,– тихо ответил Гоша.– Когда мне было года четыре, отец читал нам её вслух, но я уже почти ничего не помню.

– Так ведь и этого достаточно! Мне тоже как-то пытались мозги припудрить религией – бабушка постаралась. Так я тебе скажу, у неё почти получилось. М-да-а… А я-то думал, откуда в тебе, умном, вроде бы, человеке, столько дури! (Не сердись на меня, ко мне это тоже относится). Столь-ко мно-го дури… И ответ – тут как тут. Не верь ты в эту чушь, Георгий! Религии – это зло, они сами по себе, как бы это назвал какой-нибудь старичок, «от лукавого»…

Немного помолчали. И вдруг:

– Ты в чём-то прав, Паша.

Неожиданней всего было то, что сказал это даже не я, а Гоша – тот самый Георгий, который только что всех убеждал в правильности самых религиозных идей. И если я откровенно открыл рот, то Паша пристально посмотрел на своего собеседника и как-то странно, отрывисто выговорил:

– Значит, есть ещё такие…

Он криво улыбнулся, сплюнул, и уже серьёзный, с холодными, непроницаемыми глазами как бы подытожил:

– Только это всё красивые истории для хороших мальчиков. Какая-то «рациональная любовь», которая никому и к чёрту не сдалась… Вы ведь понимаете, что любовь не страстная, не биологическая – это обычная гордость. Самолюбование, эгоизм – вот как она называется. Всё – синонимы. Никто ведь не любит ни тебя, Гоша, ни тебя, Сёма, просто так. Даже мать! Даже мать, которую обычно превозносят над всеми… «Смотрите, смотрите, это же символ самой неподдельной любви!» Какое там! То, что мать «так любит» своего ребёнка – это всего лишь совпадение. Она не любит его просто так, она любит его за то, что он её ребёнок. Роди она не тебя, а, например, девочку, ей было бы трижды насрать на то, что родился не ты. Она бы сюсюкалась с «доченькой». Забавно, правда?

Все любят других в отношении себя! И общаются не ради собеседника, и дружат не ради друга! Ради себя всё делают… Например, Гошу все любят за то, что он, видите ли, всех понимает и никого не судит – ногу на отсечение. Придёшь к нему и узнаешь, какой ты хороший. Сёму все любят за его необычность: он всех считает странными и не понимает, что странный-то, на самом деле, он. Хотя, честно говоря, в последнее время ты, старина, под шаблон подгоняешься. Смотри, как бы чего не вышло.

Кстати, о Сёме! Он-то, он-то как любит! Это же целая картина, друзья мои, це-ла-я кар-ти-на! Здесь не только биология, возрадуйся, Георгий: здесь ещё и ох какое самолюбование. Трижды видел его пассию и уверенно вам объявлю, что она – вылитый Сёма, только девочка. Вот так вот получается. Ты, Семён, не сердись, я твой выбор полностью одобряю: нет разницы, какая там у неё душа, главное, чтобы нравилась тебе. А уж если девушка на себя любимого похожа, то какие же могут быть сомнения? Ха-ха-ха.

А на самом деле, оставим это. Вы, может, меня и не понимаете, а я уже целую тираду развернул. Скажи-ка лучше, Гоша, ты сам-то любил?..»

Глава 5. К сожалению, не замечено

Апатов всё так же лежал на койке и всё так же припоминал; ему казалось, что какая-нибудь деталь может оказаться решающей в его, с позволения сказать, биографии. «Что если без неё паззл возьмёт и не сложится? Нет, раз уж я решил думать, то… надо думать порядком… Какой же тут порядок, интересно знать? Чепуха какая-то, а не порядок. И всё-таки…» Он заложил руки за голову и прикрыл глаза.

Что-то начало проясняться в его голове, придавившей большие и шершавые ладони. Припоминалось.

Через три дня (почему-то наш герой запомнил точное число) после того, как Сёма познакомил двоих своих друзей, произошёл ещё один интересный разговор. Апатов тогда лежал на диване и лениво читал. Ему неумолимо хотелось спать, но он как будто чувствовал, что сейчас – не время. И как раз в секунду, когда он был готов сдаться и заснуть, в дверь позвонили. Апатов вскочил и побежал открывать с мыслью: «Странные новости. Кто бы это мог быть?» А время для посещений выбрали действительно неудобное. Воскресенье, около 11 утра, когда все беззаботно спят и всячески наслаждаются своим существованием.

– Гоша? – удивился Апатов, отворив дверь и увидев знакомое лицо, но тут же принял самый дружелюбный вид.– Хотя чего это я удивляюсь! Во сколько сегодня встал?

– В семь,– улыбнулся Гоша, пожимая руку друга.

– Ну проходи, чего встал-то? Сейчас чаю заварю…

Сёма заварил и, внося чашки в просторную гостиную, застал Радина за рассматриванием интерьера. Гость стоял в центре комнаты и увлечённо смотрел на картины над декоративным камином. Их было две. И выглядели они почти одинаково. На первой – Петербург, и на второй – Петербург. Те же здания, тот же угол – на обеих, даже свет точно так же падал. Но вот нарисовал художник так, чтобы на одной картине была ночь, а на другой – день, на одной – солнце, а на другой – луна.

– С творчеством знакомишься? – спросил Апатов, ставя чашки на прозрачный, чистейший стеклянный столик.

– А? – будто не слышав вопроса откликнулся Гоша.

– Человек, у которого мы эти картины купили, по одной не продавал. «Либо две берите, либо проваливайте», говорит. Торгашеская душа, что с него взять. Хорошо хоть, что красиво… Ты зачем пришёл-то, Гоша?

– Да, точно,– он наконец отвлёкся от картин и вспомнил.– Поговорить с тобой хотел, Сёма. Есть одна вещь, которой я должен с тобой поделиться. По-хорошему, ещё тогда надо было сказать… После прогулки. Но как-то духу не хватило. Да и говорить особо не хотелось…

– Что за вещь? – заинтересовался Апатов.

– М-м-м… Ну ты знаешь, у меня всё время эти проблемы с началом разговора, поэтому скажу как есть. Я здесь из-за Паши.

– Из-за Паши? Глевского что ли?

– Да, из-за него.

– Ха-ха, не понравился тебе этот товарищ, правда?

– Нет, как раз очень большая неправда. Он умный, говорит хорошо – не то, что я,– да и в целом он неплохой человек. Только вот… несчастный он.

– В каком это смысле несчастный? По-моему, он очень даже счастливый. Посмотри на Пашу: у него же всё есть! Живёт в достатке, все девочки от него без ума, все ребята в друзья к нему набиваются. Да по сравнению… хоть с бытом того же голодного, никому не нужного племени, это райская жизнь.

– Ты прав, но по-своему. Паша… Ему не хватило чего-то в детстве: может, родительской заботы, может, понимания… Да, скорее, понимания. Я не психолог, Сёма, но я знаю, что такое быть несчастным.

– Ну тогда рассказывай,– ободрительно пробубнил Апатов, отхлёбывая чай.

– Хм-м… Вот представь: ты ребёнок, а из близких людей у тебя только няня, которой до тебя нет почти никакого дела. Дети ведь… Они же чувствуют, когда кому-то наплевать, э-эх… Потом, когда подрастаешь, няню увольняют, и у тебя не остаётся даже этого отстранённого, но хотя бы немножко родного человека. Отец всё время на работе, матери нет… Друзей тоже нет. По дворам гулять не пускают, чтобы не испортили, вот и нет друзей.

Ты хочешь поговорить, и не с кем! В школе хочешь с кем-нибудь познакомиться, и тоже не с кем! Разве будут общаться с таким вот тихим, скрытным мальчиком?..

В какой-то момент ты просто понимаешь, что ты один. Ты один… и тебе уже никто не нужен. Ты привык. Тащишь всё на себе, и вроде бы ничего. Это, может быть, самое страшное – осознать своё одиночество… Понять, что ты никому не нужен. Это большое испытание, Сёма…

– Ничего себе ты разложил! Я бы так, может, никогда бы и не подумал… Но действительно: с чего ты взял, что именно так всё было? Просто увидел и понял?

– Нет, конечно, нет. Это только предположение. Но у того, что было с Пашей на самом деле,– та же суть.

– Почему ты так уверен? – проникновенным голосом спросил Апатов.

– Потому что мы с Пашей похожи.

– Как эти картины над камином,– добавил Сёма, чему-то усмехнувшись.

– Да, да! Так и похожи. Я бы мог быть Пашей, а Паша мог бы быть мной, но окружения у нас разные с самого начала – вот в чём проблема. Хотя… Нет, всё-таки в окружении дело: в семье, в друзьях… Правда один раз и я со своими друзьями и семьёй оступился, поэтому Бог его знает.

– Оступился? Расскажи, Гоша… Если это не слишком личное, конечно.

– Нет, не слишком личное, хотя я не люблю эту историю вспоминать… Но я, по-моему, затем сюда и пришёл, поэтому надо… Надо говорить.

Ты же знаешь, я в семье старший… Ну, среди братьев и сестёр, конечно, ха-ха-ха… Да, старший, значит… Мы как-то раз в парке гуляли. Я, папа, мама и два брата. Сашка, младший из нас, увидел какой-то ларёк, где игрушки продавали, и говорит: «Папа, купи, пожалуйста». Захотелось ему пистолетик такой, который жёлтыми пульками стреляет. Красивый такой пистолетик, нам с Ваней, другим братом, тоже понравился. А их там, на витрине, три было, пистолетика этих.

Мы тоже попросили, и папа разрешил. К ларьку подходим, отец деньги достаёт и… покупает только два пистолетика: на третий денег не хватило… Папа меня тогда по плечу хлопнул и сказал: «Ты же старший, уступи Ване, он с тобой поделится обязательно». И Ваня говорит: «Поделюсь». Я отвечаю: «Ладно». Проехали, мол. Но нет, не проехали.

За нами в очереди семейка стояла. Тоже отец, мать и сын. Все аккуратные, красиво одетые, не то, что мы… Так вот, до них очередь дошла, и они взяли и купили последний пистолетик… А с ним и полприлавка…

На меня тогда нашло что-то. Злоба какая-то, гнев – даже не знаю… Я просто не понимал, почему они живут лучше, почему они заслуживают больше меня… Почему я родился в своей нищей семье. В конце концов, почему мои родители понаделали детей, которых не могут обеспечить… Но я ничего не показал. Подумал: «Не тряпка же я, как-нибудь справлюсь». Дальше пошли гулять…

Как-то так получилось, что все разошлись… Эх. Ваня со своим пистолетиком убежал стрелять по кустам, родители заговорились о чём-то. И в какой-то момент я понял, что остался вместе с Сашкой. А он видит, что я задумался и мрачный иду, и говорит мне: «Гоша, не грусти, возьми». И пистолетик свой протягивает… Я уже хотел взять этот пистолетик и об землю разбить, но мне пришла в голову странная идея, и я передумал…

Знаешь, мы когда во дворе в войнушки играли, один мальчик всегда меня просил, чтобы я стрелял только по ногам. «Если в глаз попадёт, то убить может», говорил. Кто ему такое рассказал?.. Хотя это неважно. Важно то, что я ему верил и всегда стрелял по ногам. А тут… Эх… Тут я вспомнил его слова.

В общем, я стрельнул из этого игрушечного пистолетика… Хорошо, что Сашка успел зажмуриться. Что было в моей голове?.. Я думал, что я один, и что нужно бороться за хорошую жизнь. Поэтому и… Да.

Когда я понял, что Сашка жив, то сразу же решил, что он сейчас разревётся и родителям всё расскажет. «Вот, мол, я с ним поделился, а он что сделал!» Но ничего такого не было. Только две слезинки упали: больно. Пулька в веко попало, а он и звуку не подал. Посмотрел на меня, растерянного, злого, подошёл и обнял. «Выброси его», говорит, «это плохая игрушка»… Я стою, ничего не понимаю: всё же не так должно было быть!.. Извинился через силу, а он мне опять: «Я не сержусь, Гоша». И к родителям побежал…

Гошин голос немного дрожал, но смотрел он светло, даже как-то вдохновенно. Внезапно улыбнулся:

– Я тогда увидел, как ошибался. Я был не один, совсем не один, если тот, из-за кого я «жил плохо», оказался на моей стороне. Сашка понял меня и простил, простил и обнял! Он меня изменил, Сёма, и в ту минуту я осознал, зачем я должен жить. Зачем все должны жить. Мы… добро должны нести! Мы должны понимать и прощать, потому что мы все одинаковые. Просто выбираем разное, потому что растём по-разному! Я начинаю путаться, эх… Но я вот что понял тогда: мы… М-м-м… Всё, что с нами происходит, происходит не просто так. Может, я глупо говорю, но я в этом теперь уверен.

Гоша замолк и отпил из своей чашки. Апатов изумлённо смотрел на него, подпирая голову рукой и усмехаясь, и вдруг сказал:

– А что, Гоша, я даже согласен с тобой! Оно, может, и глупо звучит, но хорошо. В этом есть какой-то… альтруизм, что ли? Правда, Паше такая идея точно не понравится. Слишком сильно религией отдаёт, а у него на это аллергия…

– В этом и проблема, Сёма. Если бы он просто был далёк от религии… Но я ведь не просто так всё это тебе рассказал. Нам спасти его надо… Спасти Пашу.

– От чего?

– От ошибки. А то он тоже, может быть, выстрелит…

Глава 6. Только логика

Апатову чудовищно не везло с Катей. Он писал в дневнике: «Прошла неделя самых холодных отношений во всей моей жизни. Не стыжусь пафоса. Катя не то, что не говорит со мной – мы перестали встречаться взглядами, и она как будто меня избегает. Очень хочу встретиться и всё ей прямо изложить».

Но через пару дней решимость Апатова иссякла, и изложить прямо не получилось. Вместо этого появилась ещё одна запись в дневнике: «Говорят, мы все любим образ. Что ж, я, возможно, согласен с таким заявлением. Наверное, это всё глупости, и Катя мне не нужна. Да и Паша вроде бы прав: себя я люблю, и никого другого. Хотя на днях он мне сказал, что я трус… Впрочем, он и тут прав. Только я не отказа Катиного боюсь. Я, скорее, боюсь взаимности. Чёрт возьми, я же ничего в этом не смыслю! Что я буду делать, если Катя не пошлёт меня куда подальше?

Да-а… Наверное, перечитаю года через три и посмеюсь: какой же дурак. Но любовь… Это всё на словах понятно, а что на деле получится – большой вопрос. Да и нужен ли я ей такой? Она же видит, что я просто мальчик, что я не знаю ничего. То есть вообще ничего! Вот оно, моё испытание, про которое Гоша недавно говорил. Если и есть вещь, которая со мной произошла не случайно, то это – золотая клетка. Прямо как у Паши. Хотя у него клетка была покрепче, пожалуй».

Апатов боялся. Ему хотелось, чтобы его просто любили – без всякой ответственности и без всякой работы над собой, просто, беззаветно и идеально. И в то же время он не хотел подвести Катю. Нужно было стать достойным: то ли по-рыцарски, то ли исходя из чистой логики. «Но ведь засмеют, гады, если начну везде за ней тащиться…»,– думалось Сёме.– «Да и не хочется, честно говоря. Не мой это путь». Так и решил, что ничего не будет делать: сложится, так сложится, а не сложится – плевать.

Но всё-таки поглядывал Апатов на Катю. И всегда и везде встречал другой взгляд – добрый, даже восхищённый, однако другой. Галя смотрела. И каждый раз Сёма в злобе отворачивался, пока как-то раз не понял: «Да я ведь такая же Катя… Влюбил по глупости, а теперь морду ворочу. Нет, нельзя так – аккуратнее надо быть, злее и холоднее. Чтобы даже повода не давать…» Поделился этим с Пашей. Тот согласился: правильно, мол, решил, но «дело тут не в чужих чувствах».

– Неужели тебе интересно, как там страдает какая-то сучка? – говорил Глевский.– Если ты не уверен, я раскрою секрет: тебе плевать на неё настолько же, насколько Кате плевать на тебя. Главное, чтобы никто не надоедал своей… с позволения сказать, любовью.

Поэтому молодец! Хвалю за решение. Начинаешь, друг мой, мыслить верно, хотя сбиваешься иногда… Пока.

Только после этих слов Апатов вспомнил свой разговор с Гошей. Глевского-то надо было спасать.

…

Одним обыкновенным вечером Сёме позвонили. Он снял трубку и услышал знакомый низкий голос:

– Добрый день, достопочтенный господин! У меня новость.

– Добрый, Паша. Что за новость? – отвечал наш герой.

– Приходи сегодня ко мне, и сам всё услышишь. Буду ждать тебя часов в девять.

Короткие гудки. Апатов пожал плечами. Однако к девяти часам собрался и пошёл.

На улице заканчивалась осень: это был дождливый, ещё бесснежный ноябрь с голыми деревьями, мутными лужами и щемящей, непонятной тоской. В такое время что-то давит на людей. То ли сожаление о прошедшем, то ли боязнь за будущее. И всё-таки приятно бывает погулять в ноябре: сначала немного погрустишь, подумаешь о жизни, а потом соберёшь волю в кулак и даже усмехнёшься себе. Чего это раскис?