Экономика без догм. Как США создают новый экономический порядок

Ситуация на рынке начала ухудшаться еще в 2007 г., и с начала 2008-го монетарные власти США внимательно наблюдали за развитием событий. По мере стремительного снижения объема спроса на рынке недвижимости (c апреля 2007-го по апрель 2008 г. продажи новых домов сократились на 41 %, а закладки новых – на 34 %[190]) правительство предложило спонсируемым государством ипотечным компаниям Freddie Mac и Fannie Mae выкупать проблемные долги, для чего Федеральный резерв с января по апрель провел восемь кредитных аукционов на общую сумму $320 млрд[191], а также направил $200 млрд имевшихся у него на балансе облигаций федерального казначейства на выкуп с рынка обеспеченных недвижимостью ценных бумаг и долгов эмитировавших их банков. За эти же четыре месяца была четыре раза снижена учетная ставка – в общей сложности с 4,25 до 2,0 % годовых[192], – что, как предполагалось, должно было поддержать кредитование и привлечь дополнительный спрос на рынок жилья. Однако проблемы нарастали намного быстрее, чем их удавалось решать. В середине марта один из крупнейших американских инвестбанков Bear Stearns оказался на грани банкротства и был выкуплен JPMorgan Chase за $1,4 млрд под гарантии ФРС[193]; к лету стало понятно, что основные активы Freddie Mac и Fannie Mae должны быть серьезно переоценены; для того чтобы сохранить эти организации, через которые обслуживались займы более чем на $12 трлн, правительство после нескольких кредитных вливаний по сути национализировало их через создание Федерального агентства жилищного финансирования[194], которое с начала сентября стало распоряжаться их активами, имея необходимые гарантии со стороны Министерства финансов. Однако и эти чрезвычайные меры не смогли остановить разрастание «дыр» в балансах финансовых организаций.

Собственно, кризис начался в середине сентября, когда в течение одной недели обанкротились инвестиционный банк Lehman Brothers, брокерский дом Merrill Lynch и страховой гигант American International Group (AIG). Суммарная выручка этих компаний за 2007 г. превышала $230 млрд, а их капитализация на конец марта 2007-го составляла $292 млрд[195], и крах Lehman Brothers, который власти после долгих консультаций решили не спасать, привел к таким потрясениям на финансовых рынках, что правительство предоставило кредит на сумму $45 млрд для Bank of America, который выкупил за $50 млрд Merrill Lynch[196], а ФРС впервые в истории выкупил American International Group более чем на $85 млрд в разнообразных финансовых инструментах (позже выяснилось, что общая сумма необходимых для стабилизации работы компании средств выросла до $182 млрд)[197]. Конгресс оперативно принял закон, направивший более $700 млрд, или 5 % ВВП 2008 г., на поддержку крупных банков, страховых и автомобильных компаний, президент подписал его через два часа после одобрения законодателями[198] – а через несколько дней на фоне продолжавшейся паники на фондовом рынке ФРС выступил с инициативой выдачи кредитов на $1,4 трлн коммерческим фирмам, что положило начало политике «количественного смягчения»[199].

Кризис приобрел всемирный масштаб и не затронул только Китай, который продолжил рост, хотя по итогам 2008 г. он замедлился с 14,2 до 9,7 %[200]. Страны «Большой семерки» зафиксировали суммарное снижение ВВП в 2008–2009 гг. от 1,95 % (Канада) и 2,63 % (Франция) до 6,19 % (Италия) и 6,45 % (Япония); в России спад оказался не самым значительным (3,0 %) за счет роста экономики в 2008 г. (во всех случаях имеется в виду показатель 2009 г. по отношению к уровню 2007-го)[201]. Потери фондовых рынков к низшей точке кризиса в конце 2008 г. составили беспрецедентные $28 трлн[202]. Масштабный удар был нанесен по основным рынкам сырья – цены на нефть марки Brent c начала июня по конец ноября 2008 г. спикировали с $139,8 до $45,6/баррель[203]; в ряде развивающихся стран отмечались серьезные финансовые проблемы. Экономики восстанавливались до середины 2011 г., и все случившееся получило в литературе название «Великая рецессия»[204].

В кризисе не было ничего неожиданного, но современников поразил прежде всего его масштаб – хотя периодическое появление «пузырей» на рынках тех или иных активов является скорее законом функционирования рыночной экономики, чем исключением из правил. Нас сейчас интересуют не столько причины и ход кризиса, сколько предложенные властями развитых стран ответы на него и поиск путей его преодоления.

Первой реакцией на признаки формирования кризиса стало традиционное снижение процентной ставки центральными банками по всему миру. Однако если в США в ходе предшествующего кризиса, порожденного в том числе проблемами на рынке жилья (1990–1991 гг.), ставка снижалась с 8,25 % годовых до 3,0 %, а на фоне кризиса на рынке доткомов и террористических атак (2000–2002 гг.) – с 6,5 % до 1,0 % (в еврозоне ставка рефинансирования в последнем случае сперва шла вверх, дойдя до 4,75 %, затем снижалась до 2 %), то в 2008 г. впервые ставка ФРС была снижена до нуля (формально до 0–0,25 %) – причем если раньше минимальное значение ставки было превышено в 2 раза за два года и четыре месяца в 1992–1995 гг. и за год и пять месяцев в 2003–2004 гг. в США, то после 2008 г. в США нулевая ставка стала реальностью на весьма продолжительный срок: ФРС не меняла ее беспрецедентные семь лет – с 16 декабря 2008 г. по 17 декабря 2015 г. (в еврозоне рост начался уже в 2011-м, хотя новым максимумом остался уровень 1,5 %)[205]. Иначе говоря, начавшийся в 2008 г. кризис стал первым в истории, в течение которого центральные банки (и в данном случае это касалось прежде всего США) открыли для коммерческих банков (а через них и для компаний) практически бесплатный доступ к ликвидности и сохраняли его на протяжении многих лет. С августа по декабрь 2008 г. баланс ФРС вырос в 2,5 раза – с $899 млрд до $2,25 трлн[206]. Огромный объем ликвидности был предложен практически всем компаниям, обладавшим успешным бизнесом, по которому кризис нанес удар и который способен был относительно быстро восстановиться. Иначе говоря, Великая рецессия в этом отношении стала полной противоположностью Великой депрессии (я не говорю уже о том, что проблемы банков вообще никак не отразились на экономике, так как большая часть вкладов была застрахована, а ни один крупный банк не разорился). При этом нигде в мире не наблюдалось серьезного подрыва финансовой стабильности: цены даже на фоне столь гигантского денежного вброса росли довольно медленно, а среднегодовая инфляция в 2008–2010 гг. составила в США в среднем лишь 1,65 %[207].

Вторым уникальным моментом стало поведение правительств: в условиях кризиса доходная база бюджетов начала снижаться (в 2009 г. доходы федерального бюджета США сократились на 18 % по сравнению с 2007-м – с $2,57 до $2,11 трлн[208]), в то время как расходы на самые разнообразные нужды, от социальных программ до поддержки отдельных отраслей, возрастали. В результате если в течение кризиса 2000–2002 гг. федеральный бюджет США был сведен с суммарным профицитом $206,6 млрд, или 4,1 % докризисного ВВП[209], то за 2008–2011 гг. дефицит составил почти $4,5 трлн, что равнялось 31,8 % ВВП 2007 г.[210] Ранее не происходило ничего подобного: прежде власти всегда стремились ограничить расходы вслед за доходами. Иначе говоря, именно начиная с Великой рецессии правительство стало масштабно корректировать многие рыночные функции: несмотря на то что тогда еще не практиковалась в чистом виде финансовая поддержка граждан через введение безусловного базового дохода или массовую единоразовую адресную помощь, тем не менее в большинстве развитых стран началось стимулирование спроса (в качестве самого очевидного примера можно привести введенные в США, Великобритании, Германии, Канаде и большинстве европейских стран [включая, пусть и с большим опозданием перенявшую этот опыт, Россию] программы софинансирования покупок частными лицами новых автомобилей [затраты на это составили в США $3 млрд[211], в Германии – более €2,5 млрд[212], в Великобритании – £630 млн[213] ]). При этом, что характерно, исправление данной диспропорции явно не стало основным приоритетом властей: в США экономика вышла на докризисный уровень уже во втором квартале 2011 г.[214], а существенное сокращение бюджетного дефицита началось лишь в 2013-м; на протяжении посткризисного периода государство продолжало наращивать социальные расходы (в США, в частности, посредством принятия программы медицинского страхования, известной как Obamacare). Фактически именно в этот период была принята стратегия преодоления кризиса через фактическое (формальное или ситуационное) снижение налогов (в среднем на 0,7 % ВВП в США[215] и 1 % в таких странах ЕС, как Великобритания и Германия[216]) одновременно с поддержанием и стимулированием спроса за счет бюджетного финансирования социальных расходов – такой подход позволил смягчить удар кризиса по населению, поддержать доходность корпораций и быстро восстановить фондовые рынки (которые сами по себе являются фактором, поддерживающим потребление в связи с инвестированием в них значительных частных средств и капиталов пенсионных фондов). Пусть и не окончательно, но стал формироваться качественно новый механизм противостояния циклическому спаду.

Третьим моментом, хотя это явление отчасти пересекается с первыми двумя, стала «реабилитация» политики так называемого количественного смягчения, которая была впервые применена в Японии в 2001–2006 гг. и позже сочтена местными властями неэффективной[217] (проблемность японского кейса была во многом обусловлена высокой склонностью граждан к сбережению, а также тем, что он реализовывался в условиях дефляции, что не могло в должной мере спровоцировать рост спроса [мы еще вернемся к этому вопросу, так как в то время в Японии не сработала и другая популярная ныне тактика – так называемые вертолетные деньги[218], или прямая выдача средств населению в период экономического спада для стимулирования потребления]). Между тем в США, Великобритании и позже в еврозоне центральные банки в период кризиса начали организованно выкупать с рынка государственные облигации, обеспеченные недвижимостью долговые обязательства, а также необеспеченные бонды крупных банков и компаний. Программы такого рода, инициированные в США осенью 2008-го, а в Европе – весной 2009 г., привели к масштабному (в размере 15–26 % ВВП соответствующих стран[219]) предложению ликвидности; при этом речь шла не столько о кредитовании новых проектов, сколько о «развязывании рук» компаниям и банкам для их реализации; таким образом, количественное смягчение не изменяло рыночной мотивации хозяйствующих субъектов в сам момент их осуществления. Данная политика постепенно превратилась в важнейший элемент государственной поддержки экономики: в США было проведено три ее раунда (ФРС закончила покупки активов через шесть лет после начала кризиса, в конце октября 2014 г.[220]), в Великобритании Банк Англии покупал активы в рамках этой программы до 2012 г. и в 2016 г.[221], а в еврозоне этот инструмент оказался столь популярен, что, будучи позже массово использованным в период борьбы с долговым кризисом в Греции в 2015 г., он по сути так и не был снят с повестки дня до наступления коронакризиса. Большинство финансистов положительно оценили эффект количественного смягчения, указывая на то, что программа позволила поддержать крупный бизнес, стимулировала выпуск дополнительных объемов государственного долга и сыграла значительную роль в посткризисном «разогреве» фондового рынка (одним из немногих, кто счел данную политику недостаточно эффективной, был А. Гринспен[222]). Таким образом, можно говорить о том, что в период Великой рецессии как монетарные власти, так и правительство впервые в истории в мирное время применили столь масштабные меры поддержки экономики, обеспеченные исключительно за счет наращивания государственного долга и кредитной накачки отдельных отраслей и секторов.

Следует при этом заметить, что именно в период 2008–2011 гг. впервые в истории была зафиксирована ситуация, в которой устойчивый рост государственного долга происходил на фоне сокращения стоимости его обслуживания: если в 2007 г. американское правительство направило на эти цели $430,0 млрд при объеме долга на 30 сентября $9,01 трлн, то в 2011 г. соответствующие цифры составили $454,4 млрд и $14,79 трлн (то есть доходность сократилась с 4,77 до 3,07 % годовых, а доля бюджетных расходов, направляемая на обслуживание долга, – с 15,8 до 12,6 %)[223]. Однако еще более примечательным явлением стало то, что также впервые в истории валюта страны, в которой начался экономический кризис, продемонстрировала устойчивый тренд на укрепление: с середины 2008 г. по лето 2010 г. доллар прибавил к евро невиданные 30,6 %, к фунту – 29,7 %, к иене – около 16 %[224]. Золото, отреагировавшее на кризис более чем двукратным ростом котировок, с 2012 г. стало дешеветь и скорректировалось к концу 2015 г. до уровня немногим выше $1000/унцию[225]. Какова была причина происходящего и почему доллар вел себя совершенно иначе, чем в период биржевого коллапса 2000 г.?

На мой взгляд, Великая рецессия указала на один важный момент, который не оценен в полной мере и по сей день. В мире, в котором не существует привязки валюты к денежному материалу, ее ценность обусловливается иррациональным, на первый взгляд, обстоятельством. Многие авторы считают, что доллар обладает статусом мировой резервной валюты из-за масштабов американского рынка; некоторые полагают, что инвесторов привлекают возможности вложений в американские активы; иногда можно даже слышать, что секретом влиятельности доллара является то, что в нем номинирована торговля большинством биржевых товаров, включая нефть. Между тем все эти обстоятельства не кажутся мне принципиальными. Скорее имеет место обратное: доллар прежде всего ценен не как средство накопления или инструмент расчетов, а как средство платежа. В долларах к 2008 г. в мире было номинировано не менее 40 % всех трансграничных долговых обязательств коммерческих банков и корпораций, причем именно с этого времени их доля стала устойчиво расти, а доля займов в евро, фунтах и иене – снижаться[226]. В условиях устойчивого роста мировой экономики то тут, то там появлялись интересные инвестиционные возможности; процентные ставки на развивающихся рынках были выше, чем в основных экономических центрах, а валюты этих стран оставались относительно стабильными – как следствие, финансисты и инвесторы свободно переходили из доллара в другие активы и оперировали ими. Однако, как только в мире начинался кризис, причем совершенно неважно, где именно, возникало стремление к снижению рисков – что предполагало выход в ту валюту, в которой делалось основное количество заимствований. Иначе говоря, именно долги, а не активы делали доллар самым привлекательным международным финансовым инструментом – а увеличение долларового долга столкнувшимися с трудностями Соединенными Штатами не подрывало позиции их национальной валюты, а только укрепляло ее. Евро смог добиться лишь временного паритета с долларом в этом отношении (к 2007 г. общий объем сделанных в нем займов приблизился к $20 трлн против $17 трлн в долларах, но уже в 2011-м доллар вернул себе лидирующую роль[227]) – и таким образом не будет большим преувеличением утверждать, что кризис 2008–2009 гг. послужил важным инструментом расширения финансовой свободы США, хотя большинство непосредственно наблюдавших его экспертов были убеждены в том, что эффект в итоге окажется противоположным.

Между тем в момент кризиса положение Соединенных Штатов не казалось таким уж безоблачным. Финансисты в Америке и в остальном мире были убеждены в необходимости принятия экстраординарных мер для спасения ситуации. Точка зрения, согласно которой мир столкнулся с аналогом Великой депрессии, выглядела чуть ли консенсусной. В ноябре 2008 г., вскоре после состоявшихся в США президентских выборов, в Вашингтоне впервые собрался саммит лидеров 20 крупнейших экономик мира, на котором страны, представлявшие 62 % населения Земли и производившие 76 % глобального валового продукта[228], заявили о необходимости выработки согласованной политики борьбы с кризисом – чего не случалось как минимум с 1985 г., когда было заключено соглашение в отеле «Плаза» (да и оно не идет в сравнение с масштабной программой, одобренной G20 на нескольких заседаниях в 2008–2010 гг.). Ведущие экономики мира одобрили 47-пунктный план регулирования финансовых рынков и банковской системы; договорились о необходимости «фискальной консолидации», взаимного доступа к кредитным ресурсам и утвердили план вливания в глобальную экономику $1,1 трлн, гарантировав предоставление этих средств международным финансовым институтам[229]; в 2010 г. они заявили даже о разработке программы преодоления масштабных торговых и платежных дисбалансов[230]. Однако уже в 2011 г. саммит в Каннах обсуждал весьма специфические для каждой из стран-участниц проблемы безработицы и рынка труда; в 2013 г. в России касались глобальной энергетической безопасности; в 2015-м в Турции нашлось время обсудить угрозы терроризма, а в 2016 г. в Китае прозвучал лишь абстрактный призыв содействовать устойчивому экономическому росту. Иначе говоря, после достаточно впечатляющего старта и принятия нескольких довольно важных решений (например, тех же Базельских стандартов устойчивости банковской системы[231]) международная координация в борьбе с кризисом практически исчерпалась (сама G20 сохранилась как крупный международный форум и даже обрела дополнительное значение после краха G8 из-за российской агрессии против Украины в 2014-м и после снижения уровня двухсторонних контактов между Вашингтоном и Пекином в 2018 г., но в последнее время поиск темы для очередного саммита становится все более сложной задачей, а частота встреч сократилась с двух до одного раза в год). Все это кажется мне очень важным, так как именно в период Великой рецессии началось осмысление того, требует ли современная экономика сложной координации между основными игроками или без таковой вполне можно обойтись. Мультилатеральный подход во многом поддерживался президентом Б. Обамой, но к концу срока его пребывания в Белом доме он во многом ослаб, а с приходом к власти Д. Трампа был окончательно отринут.

События 2008–2010 гг. интересны и тем, как они осмысливались современниками. Б. Эйхенгрин всерьез задавался вопросом «Насколько изменится уровень жизни в Америке, если зарубежные центральные банки и правительства перестанут держать долларовые резервы и уже не будут с такой же готовностью финансировать внешний дефицит США?»[232], описывая далее все возможные тяжелые последствия такой перемены. Дж. Киршнер отмечал, что «безответственная финансовая политика больше не работает, и американская модель, ассоциирующаяся с доминированием крупного, лидирующего и освобожденного от всяких ограничений финансового сектора, уже не пользуется доверием; [поэтому] появление того, что я называю гетерогенностью мышления относительно денег и финансов, ознаменует собой конец второго американского послевоенного порядка»[233], а К. Рейнхарт и К. Рогофф предупреждали: «Нынешний финансовый кризис, несомненно, единственный глобальный финансовый кризис, случившийся в послевоенную эпоху. Даже если Второе глобальное сжатие (the Second Global Contraction) не превратится во Вторую великую депрессию (the Second Great Depression), оно уже превзошло прочие встряски, включая распад Бреттон-Вудс[кой системы], долговой кризис 1980-х гг. в развивающихся странах и столь известный азиатский кризис 1997–1998 гг.»[234]. Подобные мнения высказывались многими авторитетными исследователями, подчеркивая, я бы сказал, рубежный характер Великой рецессии.

В 2008–2010 гг. США столкнулись не только с экономическим, но и с мировоззренческим вызовом. С одной стороны, беспрецедентные ответы на кризис в некоторой степени указывали на то, что многие прежние ограничители остались в прошлом: система не «надорвалась» от гигантских заимствований, ФРС стал главным покупателем новых долговых обязательств, позитивный экономический эффект был легко заметен. В эти годы американский бюджет перешел на новый уровень заимствований: если в 1991–2000 гг. среднегодовой размер дефицита составлял $88 млрд, а в 2001–2007-м – $221 млрд, то в 2008–2014 гг. он достиг почти $960 млрд[235]. Хотя об этом никто не говорил, но в целом стало понятно, что государственный долг Соединенных Штатов никогда не будет не только погашен или сокращен, но даже стабилизирован (как это было, например, после Второй мировой войны, когда с 1945 по 1953 г. долг снизился в номинальном выражении, а с 1945 по 1972 г. увеличивался темпами ниже инфляции[236]); речь может идти только о его рефинансировании при постоянном увеличении объема (характерно, что в 2008–2010 гг. в обороте появились первые в современной практике бессрочные облигации, окончательный срок погашения которых не обозначался[237] [на мой взгляд, именно они в относительно недалеком будущем станут основным инструментом заимствования и для правительств развитых стран]). С другой стороны, монетарные власти и правительство вели себя соответственно традиционным нормам поведения, как если бы все прежние ограничители оставались в силе, заемные средства требовали отдачи, а государство действительно готовилось к переходу к долгосрочному сокращению бюджетного дефицита, ответственной финансовой политике и согласовывало свои шаги с партнерами.

Эта противоречивая реальность воплощалась в двух обстоятельствах.

Первое я уже отмечал: начиная с 2008 г. вливание денег в экономику происходило практически в неограниченных объемах: баланс ФРС к лету 2014 г. достиг локального максимума на уровне $4,38 трлн, увеличившись за шесть лет более чем в 4,8 раза[238]. Банки имели неограниченный доступ к кредитованию по близкой к нулю ставке. Несколько сократившийся от кризисного шока дефицит торгового баланса продолжил свой рост уже с 2010 г.[239] Бюджет резко нарастил заимствования, а правительство инициировало несколько крупных социальных программ, самой внушительной из которых стала реформа здравоохранения (за 2008–2016 гг. ежегодные расходы бюджета по статьям Health и Medicare выросли на $435 млрд, или почти на две трети[240]). При этом следует заметить, что впервые в истории ФРС сыграла весьма значительную роль в финансировании экономического восстановления: ее баланс, как я уже отмечал, в 2008–2014 гг. вырос в абсолютных цифрах на $3,48 трлн[241], в то время как прирост treasuries во владении иностранных инвесторов составил лишь $3,31 трлн[242] при общем увеличении долга на $8,14 трлн[243]; это означает, что 43 % выпускаемых казначейских обязательств выкупалось ФРС (мы позже поговорим о том, насколько эта ситуация изменилась в 2020 г.); иначе говоря, вопрос, которым задавался в те годы Б. Эйхенгрин, на деле утрачивал свою актуальность: американское правительство могло рефинансировать долг и управлять возрастающими дефицитами без обязательного участия иностранных кредиторов – а именно потребность в них традиционно считалась главной потенциальной причиной уязвимости долларовой системы. Таким образом, постепенно начало формироваться впечатление, что Америка can make it alone – может сама справиться с финансовым кризисом практически любого масштаба.

Второе обстоятельство, однако, ясно свидетельствовало о том, что государство, хотя и получило новую степень финансовой свободы, не будет стремиться воспользоваться ею. Несмотря на очевидную необходимость поддержания спроса в период кризиса, в США не было произведено снижения налогов (в 2010 г. обе партии лишь согласились продлить на два года действие налоговых инициатив Дж. Буша-младшего, значительная часть которых потом превратилась из временных мер в постоянные[244]); не обсуждалась и проблема введения аналога безусловного базового дохода или каких-то близких к нему по смыслу мер. На значительную часть выданных банкам средств оформлялись залоги, а в некоторых случаях (как, к примеру, при временной национализации AIG) правительство попросту получало в собственность контрольный пакет акций санируемой корпорации. Была проведена масштабная реформа финансовой системы и созданы укрепляющие ее новые федеральные агентства (например, Бюро по финансовой защите потребителей[245] и Совет по финансовой стабильности); в 2010 г. с принятием Закона о реформировании Уолл-стрит и защите потребителей[246] был фактически отменен Акт о модернизации сферы финансовых услуг 1999 г. Все эти шаги недвусмысленно свидетельствовали о том, что правительство не намерено отказываться от традиционного финансового курса, воспринимая антикризисные меры как вынужденное, но сугубо временное отклонение от нормы.

Начиная с 2011 г. ситуация в ведущих экономиках стала выправляться. Безработица в США уверенно снижалась, биржевые котировки восстанавливались, цены на активы и недвижимость шли вверх. Во втором квартале 2011 г. показатель ВВП достиг докризисного уровня. Федеральное правительство стало избавляться от тех активов, которые были приобретены в рамках реализации экстренных антикризисных мер в 2008–2009 гг.; наиболее показательным стала продажа акций компании AIG, которая после ее завершения принесла бюджету доход более чем $22,7 млрд[247]. Однако следует заметить, что фундаментально проблему не стоило считать решенной. Хозяйственный рост в течение бóльшей части срока пребывания Б. Обамы у власти обеспечивался постоянной подпиткой экономики деньгами. Да, бюджетный дефицит существенно сократился, снизившись с $1,3 трлн в 2011-м до $438,5 млрд в 2015-м[248], однако баланс Федерального резерва после относительно долгого стабильного состояния с 2011–2012 гг. снова начал уверенно расти, прибавив за следующие два года в полтора раза больше, чем с сентября 2008 г. по декабрь 2010 г.[249] При этом не шло и речи об отказе от политики нулевых ставок – первое их повышение относится к декабрю 2015 г.[250] Если сравнить прирост американской экономики в 2011–2016 гг. ($3,71 трлн) с общим увеличением кредитной массы (приростом государственного долга, обязательств корпораций и домохозяйств в сумме $15,6 трлн)[251], окажется, что кредиты росли почти в 4,2 раза быстрее, чем добавленная стоимость в экономике. Это означает, на мой взгляд, не то, что Америка вступила в этот период в полосу своего «окончательного кризиса», а скорее то, что новый механизм роста оказался намного более устойчивым и привлекательным, чем предполагался изначально. Я бы сказал даже, что время, наступившее после 2010 г., стало периодом привыкания к диссоциации экономического роста и его традиционных предпосылок как к некоей новой нормальности – хотя при этом во многих странах оставались силы, стремившиеся к восстановлению (хотя бы на словах) прежних закономерностей и пропорций (именно с такими лозунгами к власти пришел Д. Трамп – и, надо признать, первые годы его правления были ознаменованы явным сдвигом в сторону традиционной экономической политики).