Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

В XIX веке разразились две пандемии гриппа. Первая вспыхнула в 1830 году и, судя по дошедшим до нас описаниям, по тяжести протекания заболевания не уступала пандемии «испанки». Вторая пандемия так называемого «русского» гриппа началась в 1889 году предположительно в Бухаре (современный Узбекистан) и стала первой в истории, в ходе которой велся достаточно строгий учет заболеваемости и смертности, поскольку к тому времени ученые наконец-то открыли для себя, насколько мощным оружием в борьбе с болезнями является статистика. Стараниями этих первых в истории эпидемиологов мы теперь доподлинно знаем и то, что русский грипп тогда унес около миллиона жизней, и то, что пандемия прокатилась по миру в три волны. Мягкая первая волна была лишь буревестником перед свирепой второй, после которой мягчайший – легче первого – третий вал показался чуть ли не штилем. У многих на фоне гриппозной лихорадки развивалась пневмония, которая чаще всего и приводила к летальному исходу, а еще эта зараза выкашивала не только и не столько стариков и детей, как это бывает при типичном сезонном гриппе, сколько людей в расцвете сил, в возрасте от 30 до 50 лет. Врачей также очень беспокоило, что у многих пациентов, благополучно переживших скоротечную острую фазу, затем развивались осложнения в форме различных нервных патологий и психических расстройств, включая депрессию. Одним из таких пациентов был, не исключено, и норвежский художник Эдвард Мунк, поскольку высказывались предположения, что его знаменитая и многократно им по-всячески заново писанная и переписанная картина «Крик» явилась именно что криком помутненного гриппом разума. Сам художник писал в дневнике: «Я шел по тропинке с двумя друзьями – солнце садилось, – неожиданно небо стало кроваво-красным, я приостановился, чувствуя изнеможение, и оперся о забор – я смотрел на кровь и языки пламени над синевато-черным фьордом и городом – мои друзья пошли дальше, а я стоял, дрожа от волнения, ощущая бесконечный крик, пронзающий природу»[23]. Вот только писалось это уже по завершении пандемии и, как хотелось тогда надеяться, тысячелетней истории битвы человека с гриппом. В следующем-то, XX веке, казалось тогда, всесильная наука найдет управу на массовые заболевания и покончит с ними раз и навсегда[24].

Глава 2

Монады Лейбница

Однако вышло так, что нам и в XXI веке приходится жить в мире, охваченном пандемией ВИЧ/СПИДа, и сама мысль о том, что наука способна навеки победить инфекционные заболевания, отдает бредом сумасшедшего. Но на заре XX столетия в это свято верили очень многие (по крайней мере на Западе). Главным основанием для столь наивного оптимизма служила главенствовавшая тогда в западной медицине «микробная теория», согласно которой чуть ли не все недуги являются следствием заражения организма человека теми или иными «болезнетворными бактериями». Поначалу, когда за два с лишним века до этого нидерландский оптик и натуралист Антони ван Левенгук изобрел и построил микроскоп, рассмотрел под ним каплю воды из ближайшего пруда и обнаружил, что она кишмя кишит всяческими микроорганизмами, научное сообщество даже умилилось многообразию форм жизни, сочтя всех этих одноклеточных безобидной эктоплазмой и даже не подозревая об их мощном болезнетворном потенциале. Лишь в середине XIX столетия Роберт Кох в Германии и Луи Пастер во Франции уловили взаимосвязь между микробами и болезнями – и премного преуспели на этом пути. Излишне перечислять все открытия обоих этих великих мужей, достаточно упомянуть, что будущий нобелевский лауреат Кох открыл названную его именем туберкулезную палочку, опровергнув общепринятое мнение, что чахотка у «поэтов и романтиков» передается по наследству, а Пастер и вовсе доказал несостоятельность гипотезы о возможности спонтанного возникновения живых организмов из неживой материи.

В сочетании с давно усвоенными идеями гигиены и санитарии микробная теория задала новый вектор борьбы со множеством массовых инфекционных заболеваний и положила начало их искоренению. Были развернуты мощные кампании за водоочистку и санитарию. Начались программы всеобщей обязательной вакцинации, хотя и не без сопротивления со стороны граждан, что и не удивительно, ведь малообразованным людям до сих пор претит мысль о том, что для защиты от неведомой заразы нужно позволить себе эту заразу привить. Так или иначе, все эти усилия принесли вполне конкретные результаты. Если во все века до этого число сопутствующих жертв болезней военного времени многократно превышало боевые потери воюющих сторон, то теперь эту пропорцию удалось перевернуть. Оружие стало более смертоносным, это да, но ведь и военврачи научились гораздо лучше справляться с инфекциями. Казалось бы, как-то даже неловко было в такой ситуации рапортовать об успехах, но именно в военно-полевых условиях медиками были впервые апробированы практические методы профилактики и лечения инфекционных заболеваний, разработанные исходя из микробной теории, и лишь затем их опыт просочился из военной медицины в гражданскую. Благодаря этому, кстати, города в начале XX века наконец-таки достигли заветного самовоспроизводства населения.

Вера в науку и рационализм в последние десятилетия перед Первой мировой войной, казалось, не знали границ. Восторг от открытия связи между бактериями и болезнями еще не схлынул, и ученые лихорадочно искали возбудителей всех и всяческих недугов, которыми только страдали люди. Илья Мечников, одержимый «бесом науки» русский, которого Пастер привлек к работе в своем парижском институте, даже сетовал, бывало, на то, что бактерии кругом сплошь старые знакомые. Нобелевскую премию в 1908 году Мечников получил за давнее открытие им фагоцитоза, механизма пожирания отвечающими за иммунитет кровяными тельцами-фагоцитами проникающих в человеческий организм вредоносных бактерий и спор. Он же, правда, высказал и гипотезу, согласно которой процесс старения обусловлен жизнедеятельностью «вредных» кишечных палочек, выделяющих токсины, способствующие развитию атеросклероза, чем навлек немало насмешек на свою голову. Со временем Мечников настолько уверовал в то, что сказочное долголетие болгарских крестьян, якобы массово доживавших до ста с лишним лет, вызвано регулярным употреблением ими простокваши, что буквально помешался на этой идее и годами употреблял простоквашу на «полезной» болгарской закваске в неимоверных количествах вплоть до самой своей смерти в 1916 году в возрасте 71 года[25]. (В наши дни считается, что в микрофлоре кишечника «вредные» бактерии отсутствуют как таковые, хотя бесполезных предостаточно, а полезные должны присутствовать обязательно, но в меру.)

Вирусы, однако, по-прежнему оставались загадкой. По-латыни vīrus значит «яд», «отрава», и к XX веку люди именно так любую вирусную инфекцию и воспринимали. В опубликованном в 1890 году романе «Трущобы» бразильский писатель Алуизиу Азеведу писал: «Бразилия – это такой ад, где каждый расцветающий бутон и каждая жужжащая падальная муха несет вирус разложения». Вероятно, он все-таки имел в виду все те же ядовитые миазмы, для красного словца назвав их «вирусом». Но ученые к тому времени начали ставить под вопрос такое определение. Что эти вирусы вообще собою представляют – токсины или микроорганизмы? Капли жидкости или твердые частицы? Живые они или мертвые? Первый вирус был открыт в 1892 году русским ботаником и микробиологом Дмитрием Ивановским при попытке выявить возбудителя «табачной мозаики», поражавшей листья табака. Собственно вирус Ивановский за отсутствием в то время микроскопов достаточного разрешения рассмотреть не мог, а просто установил экспериментальным путем, что имеется некий возбудитель этой болезни пасленовых, на порядки меньших размеров, чем все известные бактерии, а потому невидимый и неотфильтровываемый.

Все в том же 1892 году, когда русский грипп еще бушевал в Европе, а Ивановский открыл существование вирусов как явления, немецкий бактериолог Рихард Пфайффер, ученик Коха, объявил о выявлении бактерии – возбудителя гриппа. Да-да, именно бактерии, получившей название Haemophilus influenzae, или «гемофильной гриппозной палочки Пфайффера», и она действительно способна вызывать острые инфекции дыхательных путей, но только не пневмонию (таким образом, Пфайффер увековечил свое имя ошибочно данным бактерии названием не то в качестве предостережения будущим ученым, чтобы не слишком спешили с выводами, не то просто в порядке анекдота из истории науки). Но ведь никто тогда даже не подозревал, что грипп – порождение вируса, сущности настолько неуловимой, не поддающейся классификации и пребывающей за гранью зримого восприятия, что и в 1918 году никто о вирусной природе гриппа по-прежнему не подозревал. Фактически к 1918 году вирусы едва-едва успели отвоевать себе крошечный уголок в картине мира в восприятии естествоиспытателей, которые отнюдь не спешили обращать свои взоры в направлении этого закута. Во-первых, никто воочию этих вирусов не видел, а во-вторых, никаких тестов на их выявление не было и не предвиделось. Этих двух фактов более чем достаточно для понимания причин, по которым испанский грипп стал для мира столь сильным потрясением. Понимание случившегося начало приходить лишь после того, как пандемия схлынула, но и то не сразу, и к этому мы еще вернемся. Даже Джеймс Джойс в своем дотошном до мелочей модернистском романе «Улисс», вышедшем в 1922 году, писал: «Эпидемия ящура. Известен как препарат Коха. Сыворотка и вирус»[26], – и едва ли при этом имел больше представления о том, что такое вирус на самом деле, нежели Азеведу за тридцать лет до него.

Ученики Пастера и Коха тем временем настолько популяризовали микробную теорию заболеваний, что она повсеместно вытеснила представления Галена. Психологически переход к новому и весьма тревожному восприятию болезней дался очень непросто и был сопоставим разве что со сломом восприятия болезней, спровоцированным за две с лишним тысячи лет до этого Гиппократом, когда от людей также потребовалось объять необъятное и постигнуть непостижимое. Когда на Лондон в середине XIX века обрушились две волны холеры, жители города привычно списали их на зловонные миазмы, поднимающиеся от переполненной сточными водами Темзы. Однако, проделав блестящую работу сродни детективному расследованию и нанеся на карту города все выявленные случаи с летальным исходом, лондонский врач Джон Сноу вычислил источник заразы, – им оказалась конкретная водокачка в центре города, – а затем методом дедукции пришел к выводу, что холера разносится не по воздуху с миазмами, а распространяется с водой. Свое заключение Сноу опубликовал в 1854 году, но лишь после «Великого зловония» 1858 года, когда из-за аномально жаркого лета испарения от полной нечистот Темзы наполнили лондонский воздух невыносимым смрадом, городские власти наконец озаботились проектом общегородской канализации с очистными сооружениями, поручив его главному инженеру-строителю города Джозефу Базэлджету. Обоснование? Нужно устранить миазмы, чтобы избавиться от холеры[27].

Микробная теория оказала глубокое влияние еще и на представления о персональной ответственности человека перед лицом болезней. Гиппократ, кстати, придерживался вполне современных взглядов на эту морально-этическую проблему. Люди, полагал он, сами повинны в своих болезнях, если ведут нездоровый образ жизни, предаются вредным привычкам или не соблюдают элементарных мер предосторожности, а вот возлагать ответственность за наследственные заболевания на тех, кто ими страдает, безнравственно и недопустимо. Однако и в этом случае у больных есть выбор. В качестве примера он приводит сыр: каждый волен включать или не включать его в свой рацион в зависимости от того, как этот продукт сказывается на здоровье человека в силу наследственности. «Сыр, – писал Гиппократ, – он ведь не всем людям вреден в равной мере; кто-то может набить им желудок под завязку без малейшего ущерба для себя, даже напротив, тем, чей организм его принимает, от сыра одна польза, ведь он чудесно укрепляет здоровье и силы. Другим же от сыра делается дурно»[28].

С наступлением Средневековья люди, однако, снова переложили ответственность за свое здоровье и болезни на богов (как вариант, на Всевышнего), после чего фатализм господствовал веками и никуда не делся даже с наступлением эры научно-технического прогресса. В 1838 году французская писательница Жорж Санд вывезла своего чахоточного возлюбленного Фредерика Шопена на Майорку в надежде на то, что благодатный средиземноморский климат облегчит страдания ее «бедного меланхоличного ангела». На исцеление она никак не рассчитывала, поскольку в ее понимании легочный туберкулез был неизлечим. Не приходило ей в голову и то, что она сама рискует его подхватить от своего спутника. А ведь к тому времени мысль о том, что туберкулез заразен, уже носилась в воздухе вперемешку с палочками Коха, и по прибытии в Пальма-де-Майорку пара обнаружила, что местные жители, равно как и курортники, от них буквально шарахаются и дела с ними иметь не хотят. В письме кому-то из друзей взбешенная Санд писала, что их выставили из гостиницы всего лишь из-за того, что туберкулез «до крайности редок в этих широтах и, более того, – ты только представь! – считается заразным!»[29]

В XIX веке верующие продолжали считать эпидемии Божьим промыслом или карой, а атеисты – стихийным бедствием, столь же неотвратимым, как и землетрясения. Микробная же теория заставила людей задуматься о том, что, возможно, им под силу взять распространение эпидемических заболеваний под свой контроль, и это откровение повлекло за собой появление ряда прорывных идей в биологии в целом. Прежде всего, в 1859 году Чарльз Дарвин опубликовал свою знаменитую книгу «О происхождении видов», в которой изложил основы теории эволюции и естественного отбора. Причем сам Дарвин отнюдь не считал свои идеи применимыми к человеческим обществам, однако современники первым делом нашли им именно такое применение. Именно социальный дарвинизм породил евгенику, «науку» об улучшении человека как вида. Приверженцы этого учения стали утверждать, что человечество состоит из нескольких «рас», ведущих между собою борьбу за выживание. Сильнейшая из рас выживает, а остальные, будучи по определению «вырожденческими», обречены на прозябание в нищете и грязи, потому что им недоставало и недостает энергии и самодисциплины для преуспевания. И подобная линия мышления чудесными образом угнездилась бок о бок с микробной теорией: беднота и трудящиеся страдают от тифа, холеры и прочих смертельных болезней много чаще и сильнее богатых и праздных исключительно по собственной вине, потому что сам Пастер учит, что подобные болезни вполне поддаются предупреждению.

Выводы «теоретиков» евгеники с готовностью и повсеместно приняли к сведению иммиграционные службы и государственные органы, отвечающие за охрану здоровья населения, и к концу XIX века стали всецело руководствоваться ими как в своей политике, так и в практических правилах и инструкциях. Немецкие антропологи вовсю занимались классификацией по «человекотипам» населения африканских колоний Германии, а в ряде штатов США узаконили принудительную стерилизацию лиц, признанных психически больными (правда, все-таки по решению суда). По иронии судьбы, хотя американские расисты от евгеники настаивали на неполноценности японцев и на этом основании настаивали на запрете их въезда в США, евгеника и в Японии пользовалась огромной популярностью, правда, на почве утверждения расового превосходства самих японцев[30]. Сегодня евгеника повсеместно находится под запретом как псевдонаучное обоснование идей нацизма и расизма, а в 1918 году она была не просто признанной, а главенствующей теорией, под мощным влиянием которой повсеместно и формировались реакции общества на разразившуюся эпидемию испанского гриппа.

«Умы различных поколений непроницаемы друг для друга в той же мере, что и монады Лейбница»[31], – писал в 1923 году француз Андре Моруа, но нам-то сто лет спустя все-таки видны как минимум самые очевидные различия между 1918 годом и современностью. Тогда весь мир пребывал в состоянии войны, причем шедшей безостановочно с 1914 года. Известны и причины той мировой войны, заключавшиеся в накопившихся противоречиях между интересами прежде всего европейских имперских держав. Эпоха географических открытий к 1914 году принесла сочные плоды, и бо́льшая часть земного шара была колонизирована европейцами и поделена между ними. Но после этого апогея эпоха империализма покатилась на спад, и последующие десятилетия можно охарактеризовать как долгий и мучительный процесс деколонизации, распада империй и обретения независимости бывшими колониями. Между прочим, именно в 1918 году, когда мало кто предвидел подобный поворот в развитии событий, вспыхнуло последнее вооруженное восстание коренного индейского населения Северной Америки против колонизаторов, но в итоге бунт аборигенов, как водится, подавили – и саму память о нем предали забвению[32].

В 1918 году родились будущие главы государств Николае Чаушеску и Нельсон Мандела, писатель-диссидент Александр Солженицын, кинорежиссер Ингмар Бергман, актриса Рита Хейворт. Нобелевскую премию по физике в том году получил Макс Планк за квантовую теорию, а по химии – «отец» химического оружия Фриц Габер за новую технологию синтеза аммиака, оказавшуюся незаменимой для производства аммиачной селитры, основы минеральных удобрений и взрывчатых веществ (премии по медицине и литературе, как и премию мира Нобелевские комитеты в 1918 году решили не присуждать). В Лондоне прозвучало премьерное исполнение сюиты Густава Хо́лста «Планеты», а в Барселоне прошла первая персональная выставка работ каталонского художника и скульптора Жоана Миро́.

Кино оставалось немым, а телефоны – редкостью. Междугородняя и международная связь поддерживалась в основном по телеграфным линиям, а в Китае кое-где и вовсе с помощью почтовых голубей. Гражданской авиации еще не существовало, зато в составе военно-морских сил появились первые подводные лодки, а пассажирские пароходы бороздили просторы океанов со средней скоростью не более двенадцати морских узлов[33] (около 20 км/ч)[34]. В ряде развитых стран имелись разветвленные сети железнодорожных путей сообщения, а в большинстве слаборазвитых их не было вовсе. Скажем, в Персии, по площади втрое превосходящей Францию, имелись единственная узкоколейка длиной 12 км и всего 300 км шоссейных дорог, да и те для единственного в стране лимузина, принадлежавшего лично шаху. И хотя в США на заводе Генри Форда уже десять лет выпускался позиционировавшийся как «общедоступный» Ford Model T конвейерной сборки, автомобили оставались роскошью даже в Америке. В общемировых же масштабах самым распространенным видом транспорта по-прежнему был вьючный.

Это был мир, с одной стороны, вроде бы нам до боли знакомый, а с другой – страшно не похожий на современность. Вопреки всем грозным предостережениям микробной теории, к примеру, народонаселение повсеместно продолжало обитать в условиях вопиющей антисанитарии и вести нездоровый по современным меркам образ жизни, и даже в промышленно развитых странах западного мира основную массу заболеваний продолжали составлять острые инфекции, на которые приходилось и подавляющее число случаев со смертельным исходом. Мало кто тогда доживал до привычной сегодня смерти от хронических или старческих заболеваний. После вступления Америки в войну в 1917 году там было впервые в истории проведено массовое обследование мужчин призывного возраста, по сути, общенациональная диспансеризация этой категории населения. Результаты вошли в историю американского здравоохранения с эпитетом «ужасающие»: из 3,7 млн призывников около 550 000 были признаны полностью негодными к службе в вооруженных силах, а еще 1,5 млн (!) ограниченно годными из-за физических недостатков и хронических болезней, многие из которых вполне поддавались бы профилактике или лечению, если бы в свое время хоть кто-то этим озаботился.

Сегодня под «чумой» мы понимаем вполне конкретное острое инфекционное заболевание, вызываемое бактерией Yersinia pestis («чумной палочкой») и принимающее три основных формы, известные как «бубонная», «легочная» и «септическая» чума. В 1918 году, однако, «чумой» называли любое острое инфекционное заболевание, внезапно обрушивавшееся на население и собиравшее обильный урожай жертв. При этом и «настоящая» чума по прозвищу «Черный мор», со времен византийского императора Юстиниана регулярно опустошавшая средневековую Европу, никуда с континента не делась. Невероятно, но факт: в Англии ее последнее посещение совпало по времени с эпидемией «испанки»[35]. Кстати, и понятие «человек средних лет» в те годы сильно отличалось от современных представлений: в Европе и Северной Америке ожидаемая продолжительность жизни при рождении не превышала 50 лет, а в большинстве остальных регионов мира была еще ниже. В Индии и Персии, к примеру, почиталось за счастье дожить до собственного тридцатилетия.

Даже в богатых и высокоразвитых странах роды принимали преимущественно на дому, ванные и горячая вода оставались роскошью, доступной исключительно богачам, да и до всеобщей грамотности было еще очень далеко. Простые люди к тому времени уже усвоили понятие «зараза», но не механизмы передачи и распространения инфекции, и если это кому-то покажется удивительным, поскольку микробная теория к тому времени была уже полвека как известна, то не лишним будет провести параллель с более современным явлением из области массового сознания. Открытие структуры ДНК и зарождение молекулярной генетики датируется 1953 годом, и это стало очередным эпохальным переворотом в нашем понимании здоровья и патологии человека. Так вот: через полвека после этого социологический опрос репрезентативной выборки граждан США показал, что и в 2004 году у большинства американцев были весьма смутные и путаные представления о том, что такое гены и наследственность[36].

По состоянию на 1918 год врачи обладали весьма лоскутными познаниями, в силу особенностей полученного ими образования, хотя Эйбрахам Флекснер[37] с 1910 года последовательно боролся за внедрение в США единообразного и досконального преподавания медицины. О медицинском страховании также мало где слышали, и услуги врачей и больниц оплачивались самими пациентами или благотворительными фондами. Пенициллин еще не был открыт, и за отсутствием антибиотиков рассчитывать при острых воспалениях людям оставалось лишь на сопротивляемость и живучесть собственного организма. Как следствие, даже в Париже и Берлине болезни лезли в человеческую жизнь из всех щелей. Они же угадывались за мрачными цифрами небоевых потерь в войсках и массовых жертв среди мирного населения в газетных сводках с театров военных действий. «Инфекционная болезнь» как понятие занимала тогда в медицине и здравоохранении примерно то же место, какое в современной астрофизике и космологии отведено «темной материи»: все знали о ее существовании, но настолько плохо понимали ее природу, что предпочитали без крайней надобности о ней не упоминать. Эпидемии сеяли панику и отчаяние, на смену которым вскоре приходило обреченное смирение. Религия оставалась последним прибежищем и слабым утешением, а многодетные родители взяли за правило безропотно расставаться с детьми и радоваться уже тому, что хоть кто-то из них выжил. Да и само отношение к смерти на исходе войны изменилось кардинально. «Раз смерть столь частый гость, какой смысл ее страшиться?» – думали люди и вовсе переставали заботиться о своем здоровье.

Именно в этот опустошенный и подавленный мир ворвалась «испанка» – в мир людей, привычных кто к автомобилям, кто к вьючным повозкам; веривших кто в квантовую механику, кто в черную магию, а кто и в то и другое одновременно. Это был мир, стоявший одной ногою в будущем, другою в прошлом, где одни жили в небоскребах с телефонами, а другие в средневековой патриархальности. Единственным, что ни несло в себе ни единого признака стиля модерн, был мор, готовый на них обрушиться; это было чистой воды ледяное дыхание древней как мир пагубы. После первого же случая с летальным исходом и мир, и все его население числом порядка 1,8 млн человек, казалось, разом перенеслись на тысячелетия назад, в древний шумерский город Урук.

Часть вторая

Анатомия пандемии

Борьба с гриппом в Сиэтле. Вакцинация, штат Вашингтон (Национальный архив США).

Глава 1

По морям, по волнам…

Утром 4 марта 1918 года в лазарет учебно-тренировочного лагеря Кэмп-Фанстон в штате Канзас обратился повар лагерной столовой Альберт Гитчелл с жалобами на боль в горле, высокую температуру и головную боль. К обеду пациентов с подобными симптомами набралось уже больше сотни, а через несколько дней счет пошел на тысячи, и начальник медсанчасти распорядился срочно переоборудовать под импровизированный госпиталь огромный складской ангар.

Возможно, Гитчелл был не первым, кто подцепил «испанку». С 1918 года и поныне ведется бесплодная дискуссия относительно того, где и когда именно возник первый очаг начинающейся пандемии. Просто этот случай стал первым официально зафиксированным, и для удобства принято считать датой начала пандемии именно 4 марта 1918 года. Вслед за Альбертом Гитчеллом в условный лазарет вскоре проследует еще полмиллиарда людей.