Казачья Молодость

Петр держался со мною покровительственно, прямо по-отечески. Но его монументальная фигура и холодная осанка, – то, что более всего я не мог в нем признать, – не добавляли теплоты в наши отношения. Но, как говорится, не было ни гроша – и вдруг алтын. Не было никого, а сейчас со мной грозная защита. Это я сразу оценил, как положительный факт. В целом мы жили дружно, хотя разногласия наши порою выпирали из нас.

– Ты, Яков, гордишься своим станичным происхождением. А ведь мы держим имперскую твердь изнутри России, а вы – снаружи. Ведь наше с тобою одно дело – справно нести службу царскую.

– А вдруг царя не будет?

Петр глянул на меня, как будто я с неба свалился.

– Такого не было – и быть не должно. Без царя не будет России. Ты, что хочешь, чтобы погибла Россия? – глянув с высоты своего роста, сказал Петр.

– А если недолжно и неможно без царя? – спросил я, вспомнив недавний спор в кружке.

– Не должно и не можно без царя. Рухнет царь – рухнет и орел двуглавый, испустив имперский дух. Исчезнет Российская Империя.

– А как исчезла римская империя?

– Знаешь, что пути господни – неисповедимы. Реальное – действительное, говорят философы. А весь этот сброд: социал-демократы, эсеры – это мусор городской… Его мы постепенно сметем с мостовых города.

Однажды в руки Петра попала наша газета «Демократ». В ней была заметка из работы Писарева «Реалисты».

– Это что – листовка? Спросил он у меня.

– Нет, это литература всего лишь…

– … запрещенная, – твердо вставил Петр.

Я никогда ничего ему не говорил о кружке, но он, думаю, все знал и без меня. Потом я узнал, что у него были дружки в классе, знакомые по городу, и они доносили ему все обо мне. А по поводу того листка нашей газеты «Демократ» он таки заметил:

– Я бы не советовал тебе читать подобное. Ведь они повторяют чужие мысли. Я думаю, наши казачьи – нам ближе. А что бы сказал твой отец, узнав, что его сын читает другую, а точнее запрещенную литературу? А что бы сказала твоя мать? Ты подумал? Ты же говорил мне, что она больна. А вот этим – ты ее убьешь окончательно. Ведь за чтение подобных листков тебя просто – в лучшем случае – исключат из гимназии. А я знаю, что говорю.

На этом наши общения обычно и заканчивались. Хотя учился Петр легко, так что вскоре он стал предметом обожания учителей. Его всем ставили в пример. Но уважение класса он, я думаю, так и не завоевал, хотя он сам в этом вовсе не нуждался. Это был человек «сам в себе». Как-то у АБ, читая ей вслух Чехова, я сказал учительнице, что Петр наш похож на человека в футляре. Мундир у него всегда застегнут на все пуговицы. И сам он, зная, что я бываю в кружке, предупреждал меня: смотри, как- бы, что не случилось. В классе только за мною закрепилось прозвище «казак». Тогда как в адрес Петра с Камчатки глухо порою доносилось: «Петруха, покажи плетку». Его побаивались, но Денис мог крикнуть ему эти слова вслед. Петр на них не реагировал – будто это вовсе и не касается его.

Я не оставил кружок. Более того считал его местом святым в гимназии. Станичный мальчик, я не знал, какую угрозу хранит для меня этот кружок. Я хорошо помню, что вхождение мое в кружок оговаривалось клятвенными заверениями: не разглашать членов кружка и всего того, о чем здесь говорилось. Этот ореол таинственности еще больше притягивал меня к кружку, как бабочку к пламени свечи. Я не искал здесь друзей, хотя поначалу такая мысль была. Меня привлекала возможность смело говорить о попранной в стране справедливости, рассуждать о свободе и свободомыслии. Здесь каждый высказывал свое мнение, и никто рот тебе не закрывал. Правда, я был без «голоса» и не мог высказать свое мнение. Да его собственно у меня никто и не спрашивал. Я, как говорится, все услышанное мотал на ус…

Я многое рассказывал Петру о жизни в станице. Как-то завел с ним разговор о развалинах монастыря, тайну которого я бы хотел понять. Это не вызвало в нем никакого отклика. Он смотрел на меня с иронией: мол, откуда тебе в голову взбрела эта бредовая мысль? Это только отдалила нас еще больше. Даже тогда, когда он вдруг спросил – куда я думаю пойти после гимназии? – я сразу не ответил ему. Но он, оказывается, был настоль упрям, что я был вынужден сказать ему. Мне, мол, надоело мотаться по чужим квартирам – и я был бы рад вернуться в родной город. И если ничто не помешает, буду поступать в наше кавалерийское училище.

– А почему бы не в казачье? В Оренбург хотя бы…

Я ему на это ничего не ответил. Однако он не отставал, так что я вскоре понял, что Петр это данность судьбы и ее надо принимать таким, каков он есть. А мысль об училище была для меня столь трепетной, что далеко не сразу сказал о ней Петру. И все равно сказал не всю правду – мы не были еще так близки для этого.

Вскоре я уже знал – для чего он все выпытывает у меня? Я открыл ему свои тайны и этим я еще не раз поплачусь.

– Ты учти – твои общения с кружком тебе там даром не пройдут. Все твои мечты рухнут под тяжестью твоих связей с вольнодумцами. Ведь ваш кружок политический. Пусть он не такой, как кружок Петращевцев, но попасть в списки политически неблагонадежных – ваш кружок вполне тянет. Те читали социалистов – утопистов, а Радищев и вовсе написал утопию. Но и те, и другие загремели сюда в кандалах.

– А ты, что решил меня шантажировать? А потом какое тебе дело, что скажут, что подумают обо мне, – впервые я резко отрезал Петру. – Моей жизни касаться не надо. Она моя, а не твоя. Меня здесь уже пытались перекрасить в другой цвет – не вышло. Если ты хочешь дружить со мною, то запомни, что я не пятак, чтобы нравится всем Я человек. А вообще ты смотри сам, как бы тебе не пришлось пожалеть за связи со мною. После этого разговора мы перестали на какое-то время встречаться вне гимназии.

11

Пора предзимья принесла повсюду скудость и скуку. Люди готовились к холодам. В доме хозяева вставляли вторые рамы в окна. С теплом в доме пришел большой уют. Однажды я увидел запоздалую стаю гусей. Они шли строгим клином, снижаясь над рекою, они долго тянулись по над водою, одиноко тоскливо курлыча, выбирая, должно, место для ночлега. Я позвал сестер из дома.

– Смотрите… смотрите! – кричала Нина, махая вслед стае рукой. – Наташа, смотри, гуси летят. Здорово, я впервые увидела этих птиц… перелетных. И все это вы нам показали. До вас я как-то даже не смотрела в небо. А вы как – будто знали, что они полетят. Может и вам хочется с ними полететь? Они улетают – и от этого становится грустно. И вы так хотите всю жизнь, как эти птицы, улетать?

– А ты права – они полетят вдоль реки на юг мимо станицы Сбега. А река для них ориентир и место кормежки и отдыха.

– Вот была бы я фея. Я бы сделала вас мальчиком-спальчиком, и главный гусак отвернул бы от стаи и взял бы тебя. Ты был бы счастлив?

– Я бы – да… Но мне учиться надо…

– А то бы странствовали бы с этой стаей. Они ведь вечные странники. А не вы ли говорили, что дорога, если она возьмет тебя, то уж никогда не отпустит. Ведь, по-вашему, и Пржевальский умер в дороге.

– И все ж я не полетел бы с ними, а передал бы только привет станичникам. У меня мама осталась больной, когда я ее оставил. Как она теперь там?

– Да, я вижу, вы серьезно больны странствиями.

С девушками я вскоре так сдружился, что любая из них могла войти в мою комнатку, чего раньше было строго запрещено, Мальчиков у них в семье не было и девочкам было любопытно пообщаться со мною. Нина, как старшая, бывала у меня чаще. Ей нравилось у меня бывать.

– Какой чудный вид у тебя из окна? А откуда бежит наша река?

– Река ваша бежит с предгорий Монголии. Она бежит мимо наших станиц казачьих. Там в степях бродят табуны коней. Когда-нибудь я с отцом поеду туда и выберу себе вороного коня. Я может даже видел его у вас на ярмарке. Настоящий скакун!

– А вы после гимназии будете служить?

– Казак он и после гимназии казак. А казаку никак нельзя без коня. Помню, как на той же ярмарке едва удержался, чтоб не оседлать вороного. Но все равно я с ним поговорил, и он понял меня…

– Какой ты смелый казак.

– Нет, я еще не вырос, чтобы быть смелым.

– Я смотрю в вас много рассудка, – проговорила Нина, взяв со стола книгу Вальтер Скотта «Айвенго». – Может наездником тебе и стать, но до Айвенго тебе далеко. Зато есть надежда, что из тебя выйдет всадник без головы.

– А почему без головы?

– А голова просто тебе не потребуется. Зачем всаднику голова, если она есть у коня?

– Тут ты не угадала. Я разгадываю тайну развалин монастыря. Вон, смотри, на том берегу стоит монастырь. С виду старый. Надо бы его посетить – не казачий ли он был.

– На все это уйдет полжизни, а когда жить? – удивилась Нина.

– А разве все это не есть жизнь? – философски спросил девушку.

– Гудки паровозов и пароходов, наверное, зовут вас странствовать?

– Еще как зовут, будят меня, чтоб я собирался. А ты вот как-то спросила, почему я знаю, что гуси полетят. Все просто. На той стороне поля овсов. Вот они приземлятся, перекусят, отдохнут и дальше полетят.

– И откуда вам все это известно?

– В этом вся наша казачья жизнь. Я у себя видел, как птицы садятся на поля. Я еще мальчиком это видел…

Так в тишине теплой и уютной комнатки, мирно общаясь с сестрами, незаметно текли дни моей жизни под звуки будильника на комоде в гостиной или гудков паровозов за окном. Но я ждал вестей из станицы – что с матерью? Письма были, но в них ни слова о ее состоянии.

Однако поначалу добрые отношения с Ниной со временем стали приобретать притензиозность. Она стала приходить ко мне в ароматах духов. Так что впервые эти ароматы, оставленные Ниной после ее ухода, стали волновать меня. А вскоре эти ощущения новые для меня стали формироваться в чувства, которые потом перерастут в состояние влюбленности. А это уже болезнь, а средств лечения от нее нет. Как нет от нее – и сегодня.

И все же вестей из станицы не было…

Но однажды необычно гулко хлопнула входная дверь – и послышался трубный голос крестного.

– Были здоровы! – раздался, как кличь, его голос. Я бы узнал этот голос среди тысячи голосов.

Я кинулся со всех ног ему навстречу и обнимаю его за шею. Он целует меня. Я в восторге от его холодных колких усов самого близкого здесь человека. И таких как он нет во всем городе, ведь атаман казачий – это совсем другой человек. Он казак, а потому другой.

Он остановился в гостинице «Сибирь». Она в центре города, среди торговых лавок и трактиров. На все дни его приезда я перебрался к нему в номер, другой совсем мир – мир станицы, детства, матери, отца. Атаман просит меня надеть мою казачью форму – а то, говорит, я не узнаю тебя – я этому был только рад. Все же казачья форма мне к лицу и она почему-то теплее. Помню, как в городе, когда мы шли с атаманом, я встретил своих товарищей по гимназии. Я шел мимо их гордо, махнув для приветствия рукой. Уже отойдя, я обернулся, а они все еще смотрят мне вслед – я это, их казак или нет? Узнают… Слышу бодрое: «Казак!»

Крестный все, казалось, рассказал о станице, о доме, об отце, о Петрухе даже.

– Отец тебе передал нагайку, чтобы, Яков, не забывал, что он казак.

А о матери так, вскользь. Я знал, что он хоть и защищал мою мать от преследований в станице, как раскольницы, но доброго слова о ней, бывало, не скажет. Ведь он знал, какую борьбу она вела за самоутверждение в доме – было время, что она уходила в родную станицу Сбега, забрав всех детей. А сколько сил она потратила, воюя со свекром. Словом, мать-раскольница трудно вживалась в чужой станице. Она так и осталась чужой в нашей станице. Оттого-то и атаману нечего сказать о чужом человеке.

Зато атаман сразу повез меня на ипподром. Это было одно из любимых мест в городе. А зная мою страсть к коням, он повел меня на бега. Была глухая осень, так что были лишь тренировочные пробежки. Нет, немного погодя стал собираться народ – готовились к забегам и всадники. Похоже, было закрытие сезона, и выступали лучшие наездники. Вот собственно для этого крестный и привел меня сюда – показать лучших наездников города и, чтобы я почувствовал накал борьбы в каждом заезде. Крестный этим только разжигал во мне эту страсть наездника. Он, как говорится, сыпал намеренно на рану соль. Как будто он знал, что пройдут годы – и эти трибуны будут рукоплескать моему триумфу.

Но и этого крестному было мало, чтобы разбудить меня. Он давно был в приятельских отношениях с командиром казачьего полка города, а с сыном, его Петром, я учился в гимназии. Вот такие получились, как говорится, пироги с котятами… Нет, это обстоятельство не изменит по существу наши с Петром отношения, но я буду вынужден терпеть все выходки Петра. Но потом будет еще хуже – судьба сведет нас под одной крышей. У полковника была своя конюшня скаковых коней. В его же подчинении была и конюшня служебных коней. И вот кони то и решат нашу судьбу с Петром. Полковник прислал за нами коляску. Дорогой крестный стал рассказывать, как они, возвращаясь после «боксерской» войны в Китае с моим дядей из Сбегов, в этом городе попали на скачки. И мы решились участвовать в скачках. Как говорится, с корабля на бал… Еще не стряхнув с себя всей полевой пыли, кинулись в борьбу. Нет, мы не уронили казачьей чести. Дядя твой стал победителем этих в городе престижных скачек. Правда, я еле-еле дотяну до столба. Ведь я в душе больше наездник, чем в деле. Так что, сынок, помни, что казаки здесь на скачках поставили высокую планку и ее тебе надо держать. «Не урони ее, Яков» – сказал атаман по станичному так громко, что люди даже обернулись в нашу сторону. «Неужели и я так громко говорю? – подумал я. – Не зря Нина как-то назвала меня иерихонской трубой».

В тот раз мы ехали прямо к конюшне полковника. Всюду в денниках конюшни чистота, кони, видно, ухоженные, так и лоснятся на крутых боках. Кони, я заметил, в основном рыжей масти. Это порода башкирских коней в свое время завезенных к нам, объяснил полковник. Я вспомнил нашего домашнего злого коня по кличке Башкир. Это он разбил моему брату руку – и так станица лишилась казака в мирное время… Это истинно степной табунный дикий конь. Помнится, он с трудом прижился в нашем доме. Отец его нагайкой перевоспитал. Но конь этот – настоящий боец: он просто так не даст взять всадника – будет кусаться, лягаться, но наездника вынесет.

Полковник Плесовских, плотный, кряжистый просто встретил нас, крепко поздоровавшись с нами. Крестный попросил его показать мне скаковых коней. Я, конечно, изъявил желание сесть хотя в седло любого коня. Мне подвели рыжей масти коня. Пока я подходил и садился полковник не спускал с меня глаз – знал ретивый характер этой масти коней. Позднее я спрошу крестного, почему хозяин коня так внимателен был ко мне, ведь я же казак.

– Я ему как-то без тебя в застолье представил тебя, как мальчика, поцелованного цесаревичем в казаки. Ты сейчас будешь возражать, но сказать об этом – в твоих же интересах. Ты это осознаешь только потом.

Если бы я знал, но именно с этого дня и начнется моя судьба скакового всадника. Потом и я догадался – почему полковник так следил за мной: он хотел увидеть мальчика, поцелованного судьбой. Я, как сейчас помню тот день. Какая-то сила подхватила меня, оторвала от земли, и я лихо влетел в седло. Конь, наверное, такой наглости не ожидал. Он заиграл ногами на месте, давая мне понять, что готов выполнить мою любую команду, чувствуя на себе настоящего всадника. Легкая дрожь пробежала по всему его телу. Он настороженно запрял острыми ушами, готовый сорваться с места. Я был на вершине счастья – и потому дрожь одолевала и меня. Ведь я сидел на коне, бывавшем на серьезных скачках. Не это ли счастье и мечта моя! Я повел коня легкой рысью по просторному двору конюшни. А потом взял – сорвал его с круга и галопом наискосок пустил коня на хозяина, а в нескольких шагах поднял коня на дыбы. Полковник был в восторге.

– Да, ты, я вижу, многим наездникам уже сейчас дашь фору. А как ты, Яков, оценил бы коня? Годится для скачек.

– Все зависит от наездника. А конь очень умный и чуткий. Он, мне кажется, читал мои мысли. Вся тайна успеха лежит в шенкелях. Этот конь мог бы научить меня многому. Ведь я только подумал, а уж он сам пошел нужным аллюром.

– А все это, мальчик, оттого, что ты и что конь – думаете одинаково.

– Глядя на этого красавца, я бы сказал, что о наезднике надо судить по коню.

– Верно говоришь. Каков конь – таков и казак.

Я уже оставил седло и стоял рядом с ним. Полковник обнял меня, как родного.

– Что ж, теперь у тебя право – в любое время приходить и в твоем распоряжении будет любой конь. И этот – то же, – добавил он, видя, что я не отрываю глаз от коня.

Я вернулся окрыленный происшедшим. В ушах стоял зычный голос полковника. «По твоей посадке я вижу, что ты готовый наездник. Я буду рад ввести тебя в круг известных в городе наездников. У меня глаз наметан – я вижу, что из тебя может выйти толковое. Ты и фигурой создан под коня. Но грани твоего таланта все же надо подшлифовать, чтоб заиграл бриллиантом. Приходи – я буду только рад». Вот и все, подумал я, жизнь моя делает крутой поворот. И эта новая жизнь меня так захватит, что на каком-то этапе я пойму, что скачка становится смыслом моей жизни. А как же мечта быть путешественником? Об этом позднее я еще буду серьезно думать…

А пока… Но даже сейчас в день отъезда крестного я забыл еще раз спросить про мать – как она там?

Я чувствовал, как страсти начинают меня обуревать. Конные скачки захватили меня полностью. Я много читал в эти дни и много думал, как соединить учение с занятием с конем. Где – то вычитал, что страсти порождают пороки и грехи.

Чтобы отвлечь меня от расспросов о матери, а у меня, видно, слово о ней уже висело на конце языка, он повел меня в цирк. Я все еще был под впечатлением того на ярмарке скакуна, когда на манеж цирка выпустили старого белого жеребца, на нем в дешевых блесках коротконогая тетка в трико телесного цвета. Музыка гремит с удалью так, что мертвеца можно поднять. Человек в цилиндре подстреливает длинным бичом жеребца, возвращая его с каждым ударом к жизни. Отчего конь лениво и безразлично вскидывает голову в такт ударов и пускается в тяжелый галоп из последних, похоже, сил. Такой прыти, видно, не ожидала от коня и женщина. Она падает под вздохи публики на песок… Ей долго аплодируют… Между тем вдали слышен жалобный рык хищника. Будто его невыносимо тошнило или рвало. Было скучно. Было жаль и коня, доживающего под ударами бича жизнь и того рычащего не от хорошей жизни хищника. Я не мог это более смотреть. Кстати, это был мой первый и последний в жизни выход в цирк.

Крестный уезжал в коляске, запряженной парой рыжей масти коней. Мы обнялись. Глядя на него, я только и думал: как он не похож, наш атаман, ни на кого во всем городе. Он совеем, совсем другой человек…

12

Наступили великопостные дни. По субботам нас водили в небольшую церквушку невдалеке от гимназии в глухом переулке. Обычно нас приводили задолго до службы, так что кроме нас было несколько сгорбленных темных старушек, вероятно, из странниц. Был вечер. К тому же холод в церкви навивал грусть. Вот уже и сумерки синели в узких окнах. Вечер печально догорал… С детства я не приучен ходить в церковь. Мать, моя староверка, хоть и была поповской старообрядкой, сама церковь посещала редко в простые дни и нам внушала, что ходить в церковь пустое дело, Что поп тот же, как и ты, человек. Он служит за деньги, как любой чиновник. И тот, и другой служат царю, власти, а, мол, люди идут в церковь от безделья. Ведь поп посредник между небом и человеком. А не лучше ли напрямую тебе обратиться к небесам? И ты точно так же будешь оцерковлен, как и те, кто ходит в церковь. Бывая с отцом в городском соборе, вспоминая сейчас, я понимаю, что служба в соборе так проходила слаженно и так театрально, как сейчас проходит спектакль по заранее написанному сценарию. Похоже, оно так и было, пока не было театров. Оно и сейчас там, где нет театров, люди идут на представление в церковь. Я сам тогда любил послушать хоры, бас дьячка. Похоже, верно говорили в старину: «Одни с Богом, другие – с Отечеством». Словом, вера в бога не стала частью моей души. А позднее я и вовсе узнал, что у многих верующих вера в бога не заходит дальше суеверия..Как на Руси говорили: гром грянет – мужик перекрестится. Вот и сейчас в ожидании службы, когда холод пробирает легкую гимназическую шинельку, подумаешь, не эти ли строевые походы в церковь превращают веру в бога в суеверие. Вот и сейчас в классе я не слышал, чтобы говорили о боге – только о партиях. Сам воздух, видимо, тогда уже был насыщен духом революции. В кружке, если и упоминали о боге, то ссылались на «Карманное богословие» Гольбаха. Рукописные листки из работы Гольбаха попадали в мои руки. Помнится, вера, говорилось в тех листках, состоит в благочестивом доверии к священникам и ко всему, что они говорят, и никакого бога при этом не упоминается. Религия – это идеология, которую принимает власть, если она сама не имеет своей идеологии. Вот так в кружке говорил нам наш лидер Евгений по прозвищу Маркс…

Мы так и стояли долго в холодной церкви в ожидании службы. За это время я мог вспомнить уже в который раз приезд крестного. И все ж остается загадкой – почему он так мало сказал о матери? Я не думал, что если бы случилось серьезное, он бы умолчал – это было бы подло, нечестно. И все же в его – всегда, как я его знал раньше, – ясных и чистых глазах появилась то ли грусть, то ли какая – то пелена. Неужели он что-то мне не досказал? Обычно немногословный – он в этот раз и вовсе больше молчал. Конечно, хотелось, чтобы оно оставалось моим домыслом возбужденного ума. Однако оно все так и выйдет. Крестный просто щадил меня. Пройдет время – и с приездом дяди все станет так, как я и предполагал. И что она умерла вскоре после моего отъезда. Этого она не вынесла – и это новое потрясение свело ее в могилу. Он расскажет, что ее благочинно отпели по старому обряду. Оттого-то и умолчал крестный, что его не пустили к совершению таинств староверов. На что он, похоже, и обиделся. И все равно зла я на крестного не держу, ибо уже понимаю, что каждый имеет право на тайну веры. И все ж грустно было слышать о смерти матушки еще молодой. Помнится, дядя оставил мне немного денег. Я сейчас вспомнил про них и купил большую свечку. А батюшке в конце службы, я отдал оставшиеся деньги, чтобы он отслужил за упокой Екатерины…

А тем временем воцарилась глубокая в церкви тишина и началась служба…

*

Потом началась пора холодных и жестоких дней суровой зимы. В эти дни особенно тягостна жизнь в городе, когда лица прохожих становились скучными, недоброжелательными и все на свете, как и собственное существование, начинало томить своей ненужностью. Но зима свое брала – и тогда неделями город заносило метелями, а в иные дни крупная поземка заносила улицы и переулки. И тогда прохожие быстро скрывались в подворотне. Я любил такие дни, когда тебе в лицо бьет сухая метель – и ты, счастливый, идешь навстречу ветра. А метель беснуется. Бросает тебе в лицо пригоршнями колючий снег. Он пытается забраться под полы шинели, забиться за шиворот. А мне все ни по чем – пусть зима заигрывает со мною. Я принимаю ее игру, а запахнувшись поглубже, чувствую, как стало теплее. С крещенскими морозами так не пошутишь. Они, бывало, так вцепятся за нос, что только в теплом месте и отпустят, а до этого – сколько бы ты варежкой ни тер нос – не отогреть. Сказывали, в такие морозы трескается земля, бухает от треска лёд на реке или гулко трескается от мороза дерево в лесу. Мороз разрывает стволы вековых деревьев. Город, казалось, замерзал от звонкой неподвижности обжигающего воздуха. Дым из труб столбом медленно и дико упирается ввысь. Город недовольный скрипит, визжит под ногами прохожих и полозьями саней крестьянских розвальней. В такие морозы всегда теплее там, где собирается люди.

Вспоминаю свой первый бал в женской гимназии. День тот был морозным.

С Ниной быстро установились дружеские отношения. Я вообще не люблю долгих прелюдий при знакомстве. Мое кредо одно: доброта, искренность и прием моего казачьего «ты». Принимают – я готов дружить. Здесь главное – надо в дружбе держать открытым забрало. Вот и всею. Нина сразу приняла мое кредо. Она и «ты» приняла без оговорок, хотя своего «вы» она еще долго придерживалась – такова сила воспитания. А вот в классе не все приняли мое кредо. Тот же Петр. Оттого-то у нас дружба толком не склеилась – он не был до конца честен.

Дружба с Ниной стала развиваться стремительно. Я постоянно поджидал ее у входа в ее гимназию. Я нарочно шел по той улице, где ее гимназия, хотя это был круг по пути к дому. Так что встреча наша для ее подруг получалась случайной. Для нас же это была просто игра.

Но в тот день я ждал ее у парадного входа в гимназию. Наблюдал, как чистят снег по дорожкам, как укладывают его на обочины грядой и ставят в снег свежие елки. Из дверей гимназии вскоре вывалились девушки и среди них Нина. Она в шубке и в красивой шапочке. Мы встретились, пошли молча. Сзади слышны осуждающие нас голоса ее подруг. Мы свернули в ближайший переулок – и она взяла меня под руку. Я глянул на нее: ее ресницы уже посеребрил иней, глаза лучистые, на щеках алый румянец. Она вдруг обернулась ко мне. В ее горячем и коротком взгляде я заметил то, что будет владеть мною, преследовать меня.