Казачья Молодость

Наконец бал. В женской гимназии, мне показалось, на каждом углу зеркала. Первый танец. Я легкий, ловкий в новом строгом мундире гимназиста и белых перчатках оказался лучшим кавалером для Нины. Кружась, мы вскоре смешались с густой девичьей толпой. Конечно, к этому балу меня готовила сама Нина. У нее я прошел первые уроки танца. Я помню тот день, когда она сказала: «Вы пойдете со мной на бал?» От счастья я был на седьмом небе. В танце у меня почти все получалось – правда, иногда, ее нога попадала под мою, но мы этого не замечали. Потом она знакомила меня с их гимназией. Ходили по длинным коридорам, по лестницам, заглядывали в высокие зеркала и, довольные, бежали в буфет. А потом вновь кружились в вальсе. А над нами простор огромного белого зала, залитого светом люстр и мы, оглушенные громом меди военного оркестра, были счастливы.

Позднее воспоминания о том бале как-то вдруг напомнили: а ведь я видел Софи. Да, в кругу учеников кадетского корпуса я точно видел Софью. Мы были на дальних концах зала, но ни она, ни я не подали чем-то даже вида, что мы знакомы. Так, видно, были увлечены новыми друзьями. А, может, она просто не узнала меня? Может она не могла поверить, что я из глухой станице – и так вальсирую. Спустя годы, я спрошу ее об том рождественском бале. Она почему-то сказала, что рядом был кадет Сашка. И этим она обезоружила меня. В то время, когда шел наш с ней разговор, Сашка-кадет будет моим первым и преданным другом. Мы пройдем с ним первую мировую войну, но все эти год он будет стоять между мною и Софьей. Такой редкой получилась наша с ним дружба. Ведь гимназисты и кадеты были врагами в городе. Я помню, когда нас строем вели на службу в церковь, то, проходя мимо ограды кадетского корпуса, мы слышали, как нам вслед кричали кадеты унизительное для нас – «шпаки!» И это понятно: Россией правят военные и чиновники, которые и тянут одеяло власти на себя поочередно. Чиновники обвиняют во всех бедах воин военных. А те не оставаясь у них в долгу, обвиняли гражданских в глупой и недальновидной политике. И все ж чиновники оказались умнее: они убедили военных подписать акт отречения царя – и те предложили царю свое решение. А царь был так уверен в военных, что подписал не задумываясь. Ведь весь род Романовых был убежден, что их сила в армии. А как ошиблись! А сила Романовых была в вере, расколов которую они и лишились силы. Раскол через триста лет определил их судьбу, ибо уже тогда Россия была расколота на народ и власть, белых и красных…

А между тем бал был в разгаре. Все вокруг было заполнено душистым зноем гимназисток, который дурманит новичков. Вот и я очарован Ниной, ее легкой туфелькой и черной бархатной лентой на шее, ее девичьей грудью. А мы все кружились в головокружительном вальсе…

Глава 4. Революция 905 год

1

Петр почему-то настоятельно упрашивал оставить кружок. Да, меня немногое связывало с кружком. Но каково это немногое? Во-первых, это мои первые и, я думаю, настоящие друзья. А во-вторых, я дал клятвенное слово молчать обо всех и всем, что я услышал в кружке. Словом, покинуть тех, кто прикрыл меня после той «заварушки» с Денисом, я не мог. А потом – почему я должен уходить? Как я это объясню Евгению? Струсил, смалодушничал, испугался… Но ведь все это неправда.

Однако, события развивались… Как-то в класс внезапно вошел надзиратель. А у него было в привычке подсматривать в класс через дверное стекло запасного выхода. Был урок математики, вел его муж АБ. А надо сказать, что после того случая с Денисом, я был под наблюдением Блинова. Он еще тогда именно меня признал виновником в случившемся, а мне он пригрозил, что субботней порки мне не избежать. Но когда все сорвалось, то он решил достать меня не мытьем, так катанием, чтоб отвести себе душу, выпоров меня публично. А уж после того случая с Денисом прошел год.

Блинов подскочил ко мне и вырвал из рук рукописную газету кружка «Настоящий день» и при этом разразился бешеным криком:

– Вон к директору!

Математик, что-то рассказывая, писал мелом на доске. Я встал и, чувствуя, что я бледнею, сказал:

– Не кричите на меня. Я вам не мальчик.

– А кто ты? – презренно глянув на меня, спросил он.

– Я казак!

Я рос и мужал быстро. А уроки кружка мне придали уверенность и твердость. Кружок научил меня смотреть на все нас окружающее с чувством достоинства.

– Оставьте Даурова в покое, – вдруг твердо, не вставая даже из-за парты, сказал Петр. – Нам подбросили.

– А кто? – нервно тряся листком, промямлил Блин.

– Это уже твои заботы. На то ты и здесь.

– Я так это не оставлю… – и выскочил вон.

Да, шум был, Был и разговор с директором, но я чувствовал незримо за спиной поддержку кружка. А Петр! Я этого не ожидал от него. Но от своего величия он был так не досягаем, что я даже не решился поблагодарить его. Я просто не знал, как подступится к нему. А еще хуже того, он стал отдаляться от меня, видимо, боялся последствий от дружбы со мною. Мы перестали общаться. Я ломал голову – почему он так поступает? Ведь он всего лишь сказал правду: когда мы с ним вошли в класс, листок лежал у нас на парте. Ведь его мог подбросить через кого-то сам Блин.

Но как никогда – именно теперь-то мне и нужна была дружба с Петром. И казак он оказался честный. Ведь я только-только почувствовал под собою настоящего скакового коня во дворе отца Петра. Потеряв Петра, я потеряю надежду еще раз испытать счастье настоящей верховой езды. Но оставаясь в кружке, я не найду дорогу к Петру. Что делать? Нет, даже в угоду дружбы с Петром, я не могу порвать с друзьями, которые протянули руку помощи в трудную минуту. Я даже допустить не мог, чтобы кто-то из кружка мог крикнуть мне в спину: «Что, казак, испугался правды жизни в нашем кружке?» Я не имел даже право подумать, что я могу изменить братству кружка. Но ведь во мне, в казаке, больше было любви к коню и к скачкам, чем к политике.

Как-то в кружке я узнал, что наш Евгений встречался с кем-то из ссыльных Петращевцев, сосланных в наши каторжные края. Мне все чаще приходила на память из детства встреча с этапом каторжан, которых гнали, как скот, и мальчика, бегущего за этапом. Стало ли это моим прозрением, но на кружок, на политические игры в партии в классе, я, видимо, стал смотреть более трезвыми глазами. И все же было трудно сказать – на чьей я стороне? Может спустя долгие годы, в Гражданскую ко мне придет то полное прозрение, когда я не метался от диктатора Колчака к диктатору Врангелю, я остался защищать Россию – и неважно какой власти, видя, как мои друзья, теряли среди неразберихи и честь свою, и Родину. И кружок, думаю, сыграл тогда не последнюю роль в моем решении остаться в России.

И все же во мне зрело сознание как-то отойти от кружка. Но как? В этом мне, я думаю, помогла даже Анна Борисовна, мой духовный наставник. Она, как учитель, видимо, поняла, что надо мною сгущаются тучи – из разговоров вокруг моей фамилии. Она стала чаще уже сама приглашать меня в гости. И, мол, надо еще твой русский подтянуть, хромота которого так и не прошла. По вечерам я много ей читал из ее любимого Вольтера, Тургенева и стихи популярного тогда поэта Гейне. Словом, в кружке я стал бывать много реже. Раньше всех это понял наш лидер Евгений. Он был старшеклассником. На переменах ходил своим легким, пружинистым шагом, небрежно подавшись вперед, поглядывая вокруг с насмешливым любопытством. При встрече с надзирателем кивал ему, как старому знакомому.

– Я уважаю, вашу родову – казачество, – как-то при встрече проговорил он мне.– У вас, что ни казак – то Пугачев. Ты, видать, то же из атаманской семьи. Оно видать птицу по полету. Таких орлов в гимназии еще не бывало. Не зря ты дважды Блину нос утёр. Что ж, Пугачев ноне России так же нужен, как при Катьке-царице. Наступает время борьбы – вот оно то и родит нового Пугачева. Мы готовимся к этой борьбе. А тебе, я думаю, надо отойти от нас. У тебя, я слышал, есть мечта своя, так что дороги у нас с тобой разные. Иное дело я. Я поступлю в университет, чтобы стать профессиональным революционером. Ты же с нами получишь в лучшем случае «неблагонадежность»… А это все равно, что у каторжанина клеймо. Запомни это, брат!

2

И все же с Петром мне помириться надо – решил я. Пришлось вспомнить все наши разногласия. Пришлось, со многими мыслями Петра согласится. Но нужен был разговор, чтоб доказать свою лояльность к его высказываниям по поводу хотя бы того же кружка. Однако подступиться к его гранитной монументальности было непросто. Хотя с какого-то времени я перестал замечать величие Петра.

– Мы, народ служивый. Это ты верно заметил, Яков, – как-то заметил Петр, – а уж как власть нас назовет – это ее дело. Да, были жестокие страницы из истории служивых. Тот же стрелецкий бунт. Но служивый человек он власти нужен. Вот и назвали очередных служивых казаками. Так мы стали городовыми казаками.

Я понимал, что слова эти Петра, от которых бы я в другой раз отказался. Ибо был уверен, что они, городовые казаки, не имеют права называть себя казаком. Вот это и был наш камень преткновения. Петр утверждал, что он казак, а я был с этим не согласен. Но после этих последних слов Петра я сейчас промолчал. Я не сразу, но понял, что Петр не любил проигрывать, видно, слишком большое самолюбие и немалые амбиции в нем были. И еще раньше. Чувствуя, что он проигрывает – он оставлял поле боя. Теперь я просто не возражал. Правда, он при этом имел привычку глядеть прямо в глаза мне: чем же я могу ему возразить?

Я все реже и реже посещал кружок. Сейчас он как бы становился на пути моей судьбы к конному спорту. И там, в конюшне отца Петра я понял, что стать конником – это мой путь. Но я все же поддерживал связь какую-то с кружком, я не пропускал листков рукописной газеты кружка, так что, когда это листки попадали в класс, я их прочитывал. Я оставлял кружок без сожаления, но духу товарищества в кружке я никогда не изменю. Ведь он был сродни духу казачьего братства. Но кружок – и это мне будет урок на всю жизнь – научил меня думать, а если что-то и принимать, то не на веру, а через убеждение. О своем решении оставить кружок я не сказал Петру – мы не были близкими товарищами, но он при всей своей природной прозорливости, я думаю, сам догадался. Не зря он с каким-то удивлением смотрел на меня, закусив свою пухлую губу. Похоже, он в чем-то сомневался, глядя на меня…

3

Но события первой русской революции изменило нашу жизнь. Через старшекурсников я узнал, что из центра Союза студентов России приходят листовки. Они призывали готовить бойцов к предстоящим сражениям. И этот момент истины настал. В гимназии появилась листовка с Манифестом, принятым царем в октябре. Манифест дает право свободы союзов и собраний. Словом, самодержавие дарует гражданские свободы и неприкосновенности личности. Это была всего лишь декларация прав и свобод, но лидер кружка Евгений воспользовался им и объявил митинг во дворе гимназии. Кроме кружковцев, вышло немало и гимназистов, особенно старших классов. Были и те, кто поддерживал идеи партии эсеров и кадетов. Я не мог оставить своих прежних друзей. На крыльце гимназии столпились любопытные: чем все это кончится? Среди них я заметил и Петра. Вышел директор и учителя. Надзиратель хотел было разогнать нас, но директор остановил его.

– В этих новых условиях первой русской революции, – в частности сказал Женя, – мы не остановим наше просветительское дело, начатое нашим кружком в листках нашей газеты. Да, Манифест – это обязательство, которое принял на себя царь. Но как декларация – она не более чем фиговый листок, прикрывающий нищую наготу народа, его невежество. И все же Манифест выявил слабость власти и что неограниченной монархии пришел конец. Россия встала на дыбы – и Манифест вынужденный шаг власти. Теперь депутаты государственной Думы, эти избранники народа, скажут свое слово – и с ним царю придется считаться.

После митинга была подана петиция в дирекцию гимназии с требованием отменить телесные наказания. На этом сходка завершилась, Оратор объявил, что в городе объявлена всеобщая стачка в пароходных и железнодорожных мастерских. А парке состоится городской митинг. Пройдут день-два пока войска, вернувшись с бесславной войны с японцами, славно будут воевать со своим народом – и вскоре все в городе затихнет. Но еще долго в городе не утихнут разговоры о митинге в гимназии. По городу поползут слухи, что проходят аресты социалистов зачинщиков смуты.

А в тот день мы, воодушевленные речью нашего «вождя», двинулись в городской парк на митинг. Вот там и последует то событие, что станет драмой всей моей жизни. После этого случая в городе будут только и говорить, что гимназия – очаг социалистов и что именно они застрелили, якобы, жандарма. Хотя на самом деле – все было далеко не так… Правда, было одно но… Ведь Евгений в конце своей речи сказал, что по решению центра Союза студентов этот день объявляется днем неповиновения. Если неповиновение властям – то это открытый протест.

Мы, участники митинга, нестройными рядами двинулись в парк. Впереди шла группа кружковцев во главе с Женей. Он был почти на голову выше многих из нас и был признанным авторитетом. Повсюду были слышны тревожные гудки паровозов. Вскоре наша группа слилась с городской массой рабочей молодежи. У самого входа в парк старшекурсники остановились, сгрудились и вскоре послышались слова «Марсельезы». Песню подхватили рабочие, и она стала звучать призывом к решительным действиям. И вот уже над бесконечными толпами все прибывающих рабочих зычно гремели слова: «Вставай, поднимайся рабочий народ, иди на борьбу люд голодный…» Песня крепла, ее подхватили и понесли дальше, придавая митингу большей решимости и твердости.

Напротив нас через широкую аллею парка стояла большая группа учащихся кадетского корпуса. Они свистели, кричали, стараясь заглушить песню, начатую нами. Но разве можно заглушить «Марсельезу», если ее поет народ. Кадеты посылали в наш адрес проклятия, свои унизительные для нас: «Шпаки!» Другие из них корчили нам рожи. Но мы на их провокации не поддавались. Нас даже предупредили, что кадетов вызвали сюда устроить свалку и в этом обвинить гимназистов, а полиции будет повод применить против нас силу. А нас потом пресса обвинит, заклеймит, как зачинщиков беспорядков в городе. Евгений подбадривал нас, называя кадетов монархистами, потому что видят в нас своих противников власти – либералов. Так кадетам и не удалось спровоцировать беспорядки. А песня так окрепла, что заглушала крики кадетов. Песня баррикад ушла в массы и расширялась. А мы, мальчишки, впервые попавшие на митинг, впервые видели, как от нас песня пошла в народ. А между тем толпа густела, люди уже не мельтешили, а упорно, тупо надвигаясь, уплотнялись под давлением людского потока.

Тогда налетела конная жандармерия, стала теснить и нас, и песню, пытаясь нас рассеять. А следом пронеслось над головами: «Казаки!» Толпа загудела, сжимая ряды идущих на митинг, чтобы не пропустить казаков. А тем временем жандармы оттеснили нас с аллеи за деревья парка. Стала глохнуть и песня. Кто повзрослее, из наших – успели укрыться за деревьями, а мы, младшекурстники, оказались вдруг впереди наших. Я только хорошо помню, как впереди блеснул поясок сабли летящего на меня жандарма. Это был жандармский офицер. Я до этого уже видел как этот «в голубом» офицер бил шашкой плашмя по головам, по спинам людей ворвавшись в толпу. Я, не раздумывая, шагнул навстречу несущемуся коню. Одно я успел – инстинктивно сделал шаг в сторону и пропустил коня, а потом остановил его за узду. Конь жандарма попытался встать на дыбы, но в этот же миг на замахе сабли – грянул выстрел из-за моей спины. Все тут же смешалось – как там у поэта: «кони, люди». Я только помню как кто- то сильными руками отнес меня вглубь парка. Позднее вспоминая все случившееся, я не помню, что в тот миг испытывал чувство страха. Была одна мысль: остановить коня. А это мог – даже должен был сделать – только я. Я – знавший коней. Меня этому научила сама казачья жизнь. Хоть я был в форме гимназиста, но под ней казачье сердце. Оно не обманет и не подведет. Вот так все и было. Это потом мне припишут соучастие в покушении на власть, так как был ранен жандармский офицер. Но для меня было важно то, что тот офицер скакал на белой лошади из конюшни отца Петра. Ведь именно на этом коне я впервые в жизни почувствовал бег настоящего скакуна. Интересно, узнал ли конь меня, когда я схватил его за узду? А то, что был именно этот конь, – я узнаю только спустя годы. Я не знаю, что бы было со мною, не останови я коня. Знаю одно, что налетевшие казаки били нагайками так, что шинели лопались на спинах попавших гимназистов. Эта жестокая расправа, думал я тогда, – и всего-то за песню. Как несправедливо! Мне же остался от того дня всего лишь один миг. Миг, когда встретились наши глаза – жандарма и мои. Глаза его были на перекошенном от злобы лице. Я не увижу, как в следующий миг голова его дернется в сторону, и кровавая полоса перечеркнет его породистое лицо. Оно придаст его лицу или лицо урода, или героя. Этот выстрел и мне перечеркнет всю мою жизнь. Только это я осознаю не сразу. С того дня пойдет отсчет того, что мне придется пережить. Этот жандармский капитан будет меня преследовать вплоть до поры репрессий в годы расказачивания. Он загонит меня в вагон для смертников. Но вскоре и сам угодит туда бесследно…

4

Манифест от Октября не принес обещанных свобод. Все свободы в России только декларируются. Так было и так будет. Да и было бы самоубийством, если бы государство – читай – власть стало бы исполнять буквы закона. Вот и Манифест свободы обещал, а на деле их нет. Ибо государством не закреплено в указах право на свободы собраний, союзов, а не закреплено, значит, этих свобод просто нет. Обещанные свободы вскоре были забыты и под окрики надзирателей начались обыски запрещенной литературы у членов кружков.

А следом вскоре пошли и репрессии. Угроза попасть в список неблагонадежных нависла и надо мною.

Царизм держался за самодержавие, и даже Думская монархия вызывала у власти дрожь, так как этот путь для России опасен: он может поколебать правосознание народа и дать повод к смуте. Ведь люд в России таков, что, по словам современника Петра первого: «…он на гору еще и сам десять тянет, а под гору миллионы тянут: то како дело его споро будет?» Вот и сейчас власть царя тянула Россию к революции. Хотя образ царя вызывал в умах и сердцах простых людей мистическое благоговение. А ноне так же мистически звучит слово «социалист», но в нем от всякого злодейства больше позора и ужаса.

После известных потрясений в гимназии, в доме, кажется, ничто не предвещало бури. Хотя что-то сестры, конечно, слышали, хотя бы о том же митинге в гимназии. Но сестры были воспитаны и имели достаточно здравого такта, чтобы одолевать меня вопросами, добавляя лишь горечи в мою душу. Но от этого мне не стало легче. Росло внутреннее напряжение. Я замкнулся, ушел от общения с сестрами.

В один из дней в доме был гость. По голосу я в нем узнал Бутина. Выйти не решился, но и меня никто не позвал. Видно я ему был не нужен. О чем он говорил со своей сестрой и моей хозяйкой – мне не известно. Но сам приезд – известного в городе золотопромышленника – в эти тревожные для меня дни, похоже, был не случайным. Видать по всему – мои дела были скверны. И уж он-то, конечно, приезжал по мою душу. Но почему-то не зашел ко мне. Выходит, плохи мои дела.

С его отъездом девушки взялись меня наперебой учить игре на пианино. Но мое состояние души не было готово к высоким чувствам. Но я был невнимательным учеником. У меня все валилось из рук, ничего не получалось, а они смеялись громче обычного. Нина была старшей из сестер, а потому более сдержанной. А вот Наталья, младшая, пыталась, наверное, что-то мне сказать или что-то спросить. Она хитро улыбалась своими темными глазками, будто они что-то знают про все. В ее вопросительных взглядах явно что-то было. Но ее во время одергивала Нина и та обиженно опускала голову. По вечерам Нина просила продолжать чтение романа Гончарова. За чтением я заметил, что они с особым интересом наблюдают за мною, как за мальчиком, которого за провинности наказали, но теперь его надо пожалеть. У русских такое принято. Только позднее они откроют тайну этого ко мне интереса. Глядя на меня, они хотели понять, как казак смог стать социалистом. Такие слухи бродили по городу. Зато у них вырос интерес ко мне. И вот я по вечерам рассказывал им о казаках-землепроходцах. Как они отстояли границу России по реке Амур. Как гибли казаки, отстаивая город Албазин на Амуре. Как освоили Даурию казаки, отбиваясь от местных кочевников. Даже напомнил им слова неизвестного поэта: «…Просторы открывались, как во сне, от стужи камни дикие трещали, в Даурской и Мунгальской стороне гремели раскаленные пищали…»

Однако учеба пошла своим чередом. Учился я с упорством, одолевая разные и трудные языки. Даже хозяйка заметила, с каким я усердием делаю уроки. Как-то девушки пригласили меня делать уроки вместе за большим столом. Я не возражал. Так оно и пошло. Нина, заметив мои трудности в русском, тут же подсела ко мне так близко, что тепло девичьего тела лишило меня всякой сосредоточенности. Наташа сгорала от зависти.

– Учиться надо легко, без напряжения. А то вон, Яша, от натуги как порозовел. Видно в пот ударило, – хихикнув, заметила Наталья, поглядывая на нас, – Еще гениальный поэт оставил нам завещание: учиться понемногу, чему-нибудь и как-нибудь! Скольких наук из гимназии мы потом выбросим за ненужностью. Чтобы записать открытую Яковым землю, не надо совсем быть филологом русского. Ведь и наскальные надписи читают. Все надо знать середку на половинку. Так, кажется, сказано где-то…

Нина глянула на сестру, как на пустое место. Я оторвался от учебника и глянул на хозяйку: что скажет она – учительница гимназии? Та подняла голову, занятая чтением, видно, почувствовав мой взгляд.

– Если, Ната, следовать твоим словам, – заговорила она негромко, почему-то поглядывая на меня, – то ты станешь полуобразованной в наше время. А полуобразованный человек в переводе с французского означает не больше и не меньше, как «вдвойне дурак». Ты даже не будешь осознавать, что ты глупа, нахватав вершки знаний. Хотя при этом ты будешь воображать, что знаешь все. Но ты только слышала, как говорится, звон, не зная где он.

Сказав это, она глянула на нас. Мы виновато почему-то смотре6ли в стол.

– Если ты читаешь с пятого на десятое, то мозг не уложит твои знания в систему. А система знаний и есть тот инструмент, с помощью которого мы сможем прочесть любой текст и еще больше расширить свои знания. Так в вашем сознании возникнет единая цепь знаний, а это уже откроет путь к цели или к мечте.

Потом она без перехода и, теперь уже ни на кого не глядя, заговорила о литературном кружке в гимназии. При одном упоминании кружка сердце мое точно остановилось. Я перестал дышать, сжался, готовый к любой морали – о том, что такое «хорошо» и что такое «плохо». Я опустил повинную голову, ожидая «казни».

– Путь к знаниям лежит через перекресток, где сходятся разные дороги. Кружок – это одна из этих дорог. Точнее начало одной из них – это путь в революцию. Я не знаю среди известных путешественников революционеров. Если не считать Петра Кропоткина. Он, бывший паж, не был истинным путешественником. Да, он был в местах глухих обитания староверов. Это просто социальные описания народа, чтоб указать царю, что он несправедлив был в его жестоком обращении с людьми той же православной веры, хотя и веры истоков Руси. Но он не путешественник, как твой кумир Яша, Пржевальский. А потом Кропоткин просто стал анархистом.

– А Пугачев не был революционером? – неуверенно спросила Нина. – Ведь он был казачий атаман…

Мать вопросительно глянула на дочь.

– А мне Яков сказал…

– Думать и следовать своей дорогой, значит, следовать за своей мечтой, – думая о чем-то своем и пропуская слова дочери, проговорила мать. – Мечта это все одно, что дерево. Оно цветет ярко весною, как человек расцветает в пору юности. Но если на этом дереве осенью нет плодов – был, выходит, пустоцвет. Так и к осени в вашей жизни – должен появиться плод трудов всей вашей жизни. Иначе вы прожили впустую, не оставив на земле свой след. Иначе жизнь ваша окажется бесплодной…

*

В тревожные дни после разгона кружка, я испытывал потрясение от все еще проходящих разборов, допросов кружковцев. И каждый из них ждал своей судьбы.

Но именно в эти дни я сблизился с Ниной. Она знала от матери, что моя судьба повисла на волоске. Я, кажется, никогда не видел Нину такой милой от ее доброй улыбки и ясных голубых глаз.

– Чем я заслужил такое внимание с твоей стороны? – спроси я как-то ее.– Я не Христос, которого только что сняли с креста.

– Ты выглядишь так болезненно бледным, будто только что, как тот Достоевский, вернулся с каторги. Ты многое нам не говоришь, но известно от мамы, что тебя выводили из класса жандармы. И что тогда все решили в классе, что видят тебя в последний раз. И что, мол, ты все равно держишься молодцом, – сказала Нина. – Вчера, когда ты вернулся, на тебе было чужое лицо.