Нулевой пациент

Поблагодарив, Стоун вернулся к столу и тут убедился в том, что ни хлеба, ни масла в тарелках больше нет. Зато перед Рёске лежат сразу два куска. Скрысятничал, так сказать, в открытую. Видно, тем самым хотел показать презрение и ненависть к затесавшемуся среди них англичанину. Питер не стал нервничать и громко возмущаться, хотя можно было бы обратиться к дежурному офицеру, лениво наблюдавшему за пленными внутри столовой. Он сказал Коху следующее, выбрав его посредником в урегулировании зреющего конфликта:

– Наверное, этот человек очень голоден. Спросите, пожалуйста, мистер Кох, так ли это?

– Рёске, верни Питеру Стоуну его хлеб и масло, – бросил в сторону толстяка Рихард.

– Нет, нет, я ведь не просил вас принимать участие в решении моих проблем, – возразил Стоун. – Я просил вас только перевести с английского на немецкий. Или же я сам буду говорить на плохом немецком языке. Кох привстал со своего места и, обращаясь к Рёске, дословно перевел слова Стоуна:

– Ты очень голоден? Так ли это?

– Свинья! – Пережевывая пищу, отозвался Рёске.

Питер начал отвечать ему по-немецки, четко выговаривая каждое слово:

– Не сказал бы, что рад познакомиться с вами, но представлюсь еще раз. Меня зовут Питер Стоун, и я надеюсь, что в дальнейшем вы не будете лишать меня аппетита своим присутствием.

– Английская свинья! – Взорвался Рёске, бросив ложку на стол.

– Это я уже понял, – спокойно произнес Стоун. – Но английской свиньей вы быть никак не можете, даже если очень постараетесь. А если вам так уж хочется обозначить свое происхождение, то добавьте к этому другую приставку, типа: баварская, саксонская или вестфальская.

За этим столом, да и за ближайшими к нему, интернированные перестали есть. Все взгляды были прикованы к Рёске и Стоуну, ожидали развязки инцидента. Тревога нарастала. Кох опустил голову, было видно, что ему стыдно за происходящее. А Рёске покрывался испариной, ему становилось трудно дышать. Наверное, он страдал одышкой. А тут еще нервное напряжение… Черт знает, чего можно ждать от этого англичанина… Парень он крепкий. Ну ладно, потом разберемся, не сейчас… Будет еще время.

Через минуту, видя, что Рёске вновь принялся за еду, Стоун произнес по-немецки, обращаясь ко всем сразу – кто его мог слышать:

– А вам, господа, я хочу сказать, что сожалею, что вам пришлось увидеть и услышать всё это. Я никак не предполагал, что мой первый завтрак в лагере пройдёт таким образом.

И сев за стол, принялся за трапезу.

После завтрака, улучив минутку, Кох тихо сказал Стоуну:

– Питер, хотел вас предупредить, чтобы вы были поосторожнее с Рёске. У него погибли все вожаки и ему теперь не за кем идти. Как бешеному волку, оставшемуся без стаи. И он сейчас готов свалить все свои проблемы на первого встречного. А в качестве мишени выбрал именно вас.

– Но почему? Считает, что я виноват в том, что он оказался здесь? А ведь ему следовало бы винить в этом тех, кому он был так фанатично предан.

– Или хотя бы русских, – согласился Кох. – Но ведь они для него теперь недосягаемы, а вы рядом. Один и без защиты.

– Я всё-таки хотел бы переговорить с ним, объясниться.

– Не советую, не поможет, – сказал Кох. – Он до самозабвения уверен, что вы его смертельный враг и ненавидите немцев.

– Это не так, – отозвался Стоун после некоторого молчания. – В моей семье не было злобы и враждебности, мой отец не учил меня ненавидеть кого-либо. Он учил меня другому: любить Англию, Британию.

Красногорский лагерь, 23 мая 1945 года, вечер

Перед сном было свободное время, и многие заключенные прогуливались возле своих бараков, разбившись на группки, либо в молчаливом одиночестве. Стоун, Кох и Шнитке составили «свою» троицу и вели тихую и неторопливую беседу. Ознакомительную, так сказать. Но она несла в себе еще и тяжесть воспоминаний. Хотелось расслабиться после долгого замкнутого в себе вынужденного молчания. Скоро должен был зазвонить колокол, означающий сигнал к отбою.

В бараке поговорить бы не удалось. Кто-нибудь рядышком мог притворяться спящим, подслушивать. Доносчиков всюду хватает. Но если это было и так, то навряд ли он мог услышать что-либо тайное, запрещенное или опасное для советской власти. Впрочем, порой достаточно любой мелочи. А чтобы мысли заключенных шли в правильном направлении, в каждом бараке в проходе на тумбочках дежурными были заботливо разложены газеты, издававшиеся антифашистским Национальным комитетом «Свободная Германия». Таково было лагерное правило. Пусть просвещаются и перековываются.

А тихий разговор у этой троицы шел об Арденнской операции, в которой все они принимали непосредственное участие, правда, по разные стороны фронта. Двое – против одного. Как во время сражений. А это и было, в какой-то степени, «бессильное продолжение войны».

– Согласитесь, что сильнейший удар Вермахт нанес по англосаксам между 44-м и 45-м годами, – доказывал Шнитке. – И вы еще могли проиграть эту войну. Вы в Арденнах, и русские на Балатоне!

– Я так не думаю, – возразил Кох. – Мы были обречены изначально.

– Это другое, а я говорю именно о той операции. По-своему гениальной. Как только у Гитлера мозгов хватило.

– Не спорю, это был самый мощный удар по союзникам, – кивнул Стоун. – Ваше наступление оказалось для нас полным сюрпризом. Замысел, действительно, смелый, хотя и авантюрный. На третий день боев – 19 декабря – вы вплотную подошли к огромному складу горючего около Ставело.

– А это более десяти тысяч тонн, – вставил Кох.

– Упустили инициативу, – вставил Шнитке. – Я не большой стратег, но, даже рядовому солдату ясно, что после высадки в Нормандии, когда в конце 1944 года вы приближались к Рейну, повели себя пассивно. Похоже, вы рассчитывали на быструю капитуляцию Германии, или на сепаратный мир с нами, что тоже вероятно.

– Конечно, подобное за спиной России вызвало бы в мире бурю протестов и возмущения, но ваши боссы всегда умели произносить успокоительные речи для народа. Вот только Сталин не поверил бы ни Черчиллю, ни Рузвельту, – продолжал Кох. – Правда и то, что Рейх отнюдь не собирался еще сдаваться. И фельдмаршал Рундштедт 16 декабря 1944 года нанес удар в направлении на Льеж. Фронт англосаксов вскрыли очень быстро, и мы готовились к полной ликвидации его северного крыла.

– Сепаратный мир с нами, англичанами!? После бомбежек Лондона и других городов? Потом еще и ракетами Фау!? Это невозможно, ни при каких обстоятельствах. И с американцами он вряд ли мог быть реализован.

– Я скажу, как очевидец, – вставил Кох. – Картина была ужасной, напоминала полный разгром.

– Это правда, – признался Стоун. – В Северной Франции слабо, но в Бельгии вы нас немного потрепали, Вермахт показал себя с лучшей стороны. Скажу, как очевидец. В тот вечер 16 декабря все было, как обычно. 75 тысяч союзных солдат и офицеров от Эхтернаха до Моншау отошли ко сну. А ночью началось светопреставление. Вы начали наступление при массированной поддержке Ваффен-СС – я такого еще не видел. Это был шаг отчаяния, как будто надеялись на чудо. В среде солдат была даже паника, я такого не ожидал.

– Наши танковые войска, участником которых я был, прорвали вашу линию обороны в пятьдесят километров. И пехота, «во главе» с нашим доблестным унтер-офицером Гансом Шнитке, хлынула в этот прорыв, как вода во взорванную плотину. И по всем дорогам, ведущим на запад, вы бежали, сломя голову.

Немного помолчав, Стоун произнес:

– Это было тактическое отступление, временное. Мы ценим жизни наших солдат, и победа любой ценой не является нашим главным принципом. Ведь потом все изменилось. Авиация начала наносить бомбовые удары по вашим войскам и коммуникациям.

– У нас катастрофически не хватало горючего, наступление иссякало, и погода сыграла на вашей стороне.

– Это Промысел Божий, только и всего, – подытожил Стоун.

Они помолчали.

– А настоящий перелом я почувствовал только в апреле – моральный перелом, – констатировал Кох. – Фитиль погас, и ратная работа закончилась. Но для того, чтобы это стало фактом, вовсе необязательно воевать до последнего дня войны. А порой – и после него. Как артиллерист Фридрих Рёске.

– А ведь если бы не русское наступление – катиться бы союзникам от Арденн до Парижа и дальше, – добавил Шнитке. – В море бы их не сбросили, но вряд ли союзники смогли бы тогда продвинуться в Германии так далеко, как они продвинулись.

Потом, когда тема Арденн иссякла, унтер-офицер спросил:

– Ну, и как вам в новой обители?

– Зловонно, как говорит Питер, – коротко охарактеризовал Кох. И добавил: – Впрочем, быт как быт. Тяжко, правда. Я вздрогнул, когда зазвонил колокол. Теперь он будет нас будить, призывать к трапезе, сообщать о начале рабочего дня, напоминать об отбое. И всегда по его сигналу мы аккуратно построимся внутри казармы или на плацу.

– Вестник лагерной сутолоки, – сказал Стоун.

– Верно, – согласился Кох. – А вскоре мы начнем относиться к колокольному звону, как к условному рефлексу и выделять слюну. Мы ведь приучены к дисциплине. И это нас спасает.

– Рихард прав, колокол – это порядок, а без порядка мы, немцы, словно младенцы без матери, – вставил Шнитке. – К вам, Питер, это не относится… Но и вы скоро приспособитесь. Кстати, я узнал, что в библиотеке есть очень ценный человек – Хендрикс. Может достать зубной порошок, консервы… Правда, только по воскресеньям.

– Что еще может этот человек? – поинтересовался Кох.

– Не знаю, но думаю, что много, так говорят старожилы. В каждом лагере или тюрьме есть такой человек. Умелый. Его обязанности – снабжать из воздуха людей самыми элементарными и необходимыми вещами в любых условиях.

– Фокусник, одним словом. Тогда надо с ним познакомиться, он действительно может быть нужен.

– Вот, и я о том же. В воскресенье пойдем.

Глядя на облепивших ветви деревьев птиц, Питер Стоун вдруг произнес:

– А вороны здесь те же, что и повсюду. Идут по следу, как у Эдгара По в его знаменитой поэме!

Never more, – согласился начитанный Кох.

– Они мне напоминают эсэсовцев среди других птиц. Не только черным цветом, но и повадками, хотя здесь у них другой окрас.

Стоун хотел добавить, что, как и героя этой загадочной поэмы американского классика-мистика преследовал черный ворон, каркая всякий раз: «Больше никогда!», так и за ним с некоторых пор неотступно следует вещая птица, убитая им из винчестера много лет назад в родовом поместье в Ричмонде. Той самой, из которой потом таксидермист сделал чучело по воле Джесси Оуэнса. И пришло это ощущение с началом войны с Гитлером. Почему? Неужели наличие и проявление потусторонних сил напоминают людям, что жить надо по-другому, а значит, все их земные дела находятся под пристальным вниманием. Так или иначе, но природа заставляет задуматься человека о том, что в жизни всё не так просто, как кажется, на первый взгляд.

Но Стоун выбросил эти мистические мысли из головы. А тем более не стал их высказывать вслух. Это было бы недопустимо. Всё равно, что жаловаться вчерашним врагам на какой-то фантом, призрак, демонстрируя малодушие. Нет, англичанину это непозволительно. Аристократу тем более. А тайные мысли пусть и остаются наедине с ним, в его сокровенном уголке сознания. И если рассуждать здраво, всё это лишь тяготы неволи, когда ты порой опираешься не на трезвый рассудок и реальность мира, а ищешь утешение в потустороннем и зыбком, словно больше неоткуда взять силы.

Однако всегда существуют какие-то знаки, от которых нельзя отмахиваться. Возможно, это и есть главный путеводитель в нашей жизни. И нужно лишь приложить усилия, чтобы понять то, что предсказывает судьба. Но с кем здесь поговорить об этом? О таком предмете, как область сверхъестественного и мистического в жизни человека? Теме сложной, загадочной, таинственной… Разве что с Кохом… Ведь рано или поздно каждый серьезный, задумывающийся о смысле мироздания и бытия человек, приходит к ней, пытается постигнуть всё необычное и не поддающееся обыденному разуму. А кроме Эдгара По, есть и Оскар Уайльд с его «Портретом Дориана Грея», русский Гоголь и многие другие писатели, собравшие в своих произведениях немало случаев проявления загадочного и необъяснимого?

– К черту ворона! – Просто сказал Стоун. И потер лоб, словно выбрасывая из себя все эти мысли.

А Рихард Кох, который, несомненно, представлял здесь одну из редких интеллектуальных фигур, пристально посмотрел на него и произнес, как бы угадывая то, о чем он думал:

– А вы знаете, что еще в Средние века в единственном экземпляре существовал трактат некоего Фомы Эвбия «Пустая опочивальня черного ворона», запрещенный Ватиканом и хранящийся предположительно где-то в его сверхсекретных архивах? Его еще безрезультатно искали адепты Гитлера. Но так и не нашли.

– Вы к чему это?

– К тому, что не только Эдгар По обострил наше внимание к этой породе птиц. В том трактате, возможно, открыты многие тайны сверхъестественного. Эта тема до того сложная, что никакому научному объяснению не подлежит. Но у нас еще будет время поговорить об этом. А в конце концов, сама человеческая жизнь – это уже настоящее чудо. И если уж человек родился, то должен жить по человеческим законам и не превращаться своими действиями и делами в чёрта.

– Согласен.

Они помолчали. А Шнитке напоследок неожиданно спросил:

– Питер, вы женаты? Дети есть?

Ответа не последовало. Унтер-офицер деликатно не стал настаивать.

Тут как раз и начал бить колокол, а зловещий звон его стал разноситься по всему лагерю.

Англия, Оксфорд, 3 сентября 1939 года, день[5]

В одном из читальных залов Бодлианской библиотеки, уступавшей по фондам и значению лишь Британской, Мери и Питер проводили большую часть свободного времени. И дело даже не столько в том, что нужные для учёбы книги забрать с собой было невозможно – ими разрешалось пользоваться только здесь, их манили тишина и уединение. Не могли, что ли, насладиться этими благодатными дарами у себя дома, в Южном Ричмонде, как законные муж и жена? Но тут было их излюбленное место, среди шороха страниц и шепота любви. Молодежная жизнь в Оксфорде, дословный перевод которого «бычий брод», кипела всегда, но здесь она выпускала пар. Быки, переходящие через реку знаний, умолкали…

Другим их счастливым местом была Кларендонская лаборатория. Там они ничего не делали, даже не целовались, просто внимательно и чуть робко, сидели, держась за руки, и прислушивались к негромкому электрическому колокольчику, который безустанно благовестит с 1840 года. Почти сто лет. Для Питера и Мери это был голос вечности. Сакральный звон, обещавший то одно, то другое, то третье. Надо было лишь вслушаться, понять и предугадать будущее.

Никто точно не знал, как именно он устроен, этот загадочный колокольчик. Физики поясняли, что он работает на принципе электростатики, и для его бесперебойной работы требуется лишь небольшое количество энергии. А силовые компоненты питания для звенящего устройства были установлены еще при его сборке и герметично залиты расплавленным затвердевшим веществом. С тех пор агрегат никто не трогал, не вскрывал, хотя желающих посмотреть, что там происходит внутри, было много. Питер и Мери также трепетно относились к его звукам и обсуждали работу самого длительного механического элемента в истории, и понять принцип его работы им было крайне интересно и любопытно.

Вот здесь, возле Кларендонской лаборатории их и разыскал Джесси Оуэнс. Одет он был, как и большинство студентов, включая Мери и Питера, в академическую мантию – оксфордский «мешок». Только шарфики у всех разные, по цвету колледжа. У Джесси – медицинский, у них – гуманитарный.

– Бежим скорее, король будет говорить. По радио. Через пять минут начнет.

– А что случилось? – Встревожилась Мери.

– Как, вы ничего не знаете? Вот уж точно говорят: любовь сильнее смерти.

К репродуктору в холле, где собралась масса студентов и преподавателей, они успели вовремя. Как раз прозвучали первые слова Георга VI-го:

– «В этот суровый час, быть может, судьбоносный в нашей истории, я обращаюсь ко всем и каждому из моих подданных в метрополии и в доминионах. Я обращаюсь преисполненный глубоким чувством к каждому из вас, как будто бы переступил ваш порог, и лично говорю с вами.»

В холле наступила тишина, хотя до этого кое-где еще и перешептывались.

– «Многие из вас уже во второй раз услышат сообщение о войне. Снова и снова мы пытались прийти к мирному решению, преодолев противоречия между нашим народом и теми, кто теперь стал нашим недругом. Но все усилия оказались напрасны. Мы были втянуты в серьезный конфликт, и наши принципы обязали нас принять брошенный вызов, ибо торжество зла стало бы фатальным для цивилизованного порядка во всем мире.»

Питер нашел руку Мери и сжал её ладонь в своих пальцах.

– «Это зло, не прикрытое никакой личиной, оно признает законной примитивную доктрину, что сила всегда права. Во имя сохранения всего, что нам дорого, мы считаем недопустимой саму возможность отвергнуть этот вызов. И во имя этой высокой цели, я сейчас призываю мой народ здесь, дома, и мой народ далеко за морем, считать эту волю своей собственной.»

Джесси что-то шепнул на ухо Питеру, но тот не расслышал.

– «Я прошу всех сохранять единство и выдержку, и спокойствие в этот час испытаний. Задача эта нелегка, впереди у нас горькие дни и война сейчас выйдет далеко за поля сражений, но мы должны поступить так, как считаем правильно и благоговейно вручить нашу судьбу в руки Господа. Если все как один, мы станем твердо двигаться по этому пути, тогда с божьей помощью мы одержим победу! Да благословит и сохранит Он нас всех».

После нескольких минут сурового молчания, студенты и преподаватели стали расходится. Теперь они громко переговаривались, обсуждая не только речь своего короля, но и предстоящую войну. Новость не была столь неожиданной, не рухнула на головы внезапно, как гром среди ясного неба. Еще в августе был издан королевский «Акт о чрезвычайных полномочиях», который предоставлял правительству расширенный карт-бланш на время войны. А первого сентября английский король подписал «Указ о мобилизации армии, авиации и военно-морского флота».

Чуть позже полномочия правительства были ещё больше расширены: оно получило право вводить чрезвычайное положение, запрещать забастовки, стачки, демонстрации протеста и массовые шествия. А также заключать в тюрьму на неограниченное время без объяснения причин любого иностранца, проживающего на территории королевства. Эта мера была направлена, главным образом, против граждан тех стран, которые находились в состоянии войны с Великобританией. И, разумеется, все доминионы практически тотчас же последовали её примеру, иногда опережая метрополию в принятии судьбоносных решений. К примеру, Канада опередила Великобританию в объявлении войны Японии, а вице-король принял решение за всю Индию, ни с кем не посоветовавшись. По сути дела, вся Британская империя и Британское Содружество наций, от острова Вознесения до Фолклендских островов, присоединились к метрополии. И только Ирландия, совсем недавно получившая независимость, объявила нейтралитет, хотя в течении всей войны её посольство в Берлине продолжало представлять интересы короля Георга VI. Нет, видимо, необходимости добавлять, что ирландцы и англичане всегда жили как кошки с собаками…

Питер, Мери и Джесси вышли наружу и выбрали свободную скамейку перед колледжем и тесно уселись на ней.

– Ну что? – Спросил ворчун, потрясая пачкой свежих газет. – Читайте. «Вчера английское правительство поручило своему послу в Берлине Гендерсону ультимативно потребовать от Германии прекращения военных действий в Польше и отвода германских войск. Выполняя эти инструкции, Гендерсон вручил 3 сентября ультиматум Германии. Английская нота гласит: «Наступление Германии на Польшу продолжается. Вследствие этого имею честь сообщить Вам, что если сегодня до 11.00 часов по английскому времени правительству Его Величества в Лондоне не поступит удовлетворительный ответ, то начиная с указанного часа, оба государства будут находиться в состоянии войны». Теперь повоюем? А я что вам говорил? А ты, Мери, всё возражала: «не будет, не будет»!

– Знаете, что я вам скажу? Теперь Георг VI станет символом нации, – отозвалась она. – А как хорошо говорил, хоть и медленно, но все четко и ясно! Превосходно и ни одного лишнего слова.

– И ведь совсем не заикался, – заметил Питер.

Некоторое время они молчали. Потом Джесси сказал:

– Война с Польшей идет уже третий день, а мы всё тянем. Немцы вовсю бомбят Варшаву, Краков, Данциг…

– А я вот что думаю: война не будет представлять для нас реальной опасности, – произнес Питер. И начал рассуждать вслух: – Почему? Отвечу. Гитлер не захочет воевать с нами всерьез. Британия ему не по зубам. Да, Польша, скорее всего, будет разгромлена. Но в большой политике свои законы. И это всего лишь взаимное маневрирование Гитлера и Чемберлена для получения выгодных позиций при заключении разумного компромисса.

– Между кем и кем? – возразил Джесси. – Компромисс с этим скорбным? Ты говоришь, как наш шизоидный Освальд Мосли. Это на тебя Мери так влияет, она всегда была за Невиля Чемберлена. Это он ей обещал «вечный мир на целые поколения». А что вышло? Нет, Черчилля надо звать в премьеры, только его.

– В тебе говорит пролетарий, – огрызнулся Питер. – Лишь бы повоевать. Да аристократов под гильотину пустить. А у нас, между прочим, семья. Я о Мери должен думать, прежде всего. И о будущем ребенке. Но воевать, конечно, пойду.

– Идиот он, твой Мосли! Геббельс с Гитлером лично поздравляли его на свадьбе и пили с ним на брудершафт. Джесси грустно вздохнул, но после паузы спросил Мери: – Ты беременна?

Мери только слегка кивнула головой. Тема не подлежала обсуждению.

– Ну и хорошо. Ладно, поглядите, что пишет в сегодняшней «Daily Mail» ваш Чемберлен, – он раскрыл свернутую газету и зачитал: – «Мы стремимся создать новую Европу, новую не в смысле перекройки старых карт и границ в соответствии с волей победителей, а в том смысле, чтобы Европа была проникнута новым духом и чтобы все населяющие её нации подходили к существующим между ними трудностям с чувством доброй воли и взаимной терпимости». Это слова Гитлера, только наоборот. А суть одна.

– Чемберлен меня тоже раздражает, и его пустые ничего не значащие слова, – согласился Питер. – Но у нас есть король. И он хорошо сказал в своем радиообращении, твердо и ясно: «это судьбоносный час нашей империи, надо сохранять единство и выдержку, мы одержим победу и да благословит нас Господь!» Тут Мери права. Это сейчас символ нации. С ним – победим!

И Питер, сидя на скамейке посередине, обнял друга и жену за плечи. Что их всех ждет впереди? На это мог ответить только серебристый колокольчик из Кларендонской лаборатории. Но понять смысл электрического оракула был способен не каждый…

А уже через год начались страшные бомбардировки Лондона. Они сыграли трагическую роль в судьбе Питера Стоуна. Вскармливая фашистскую гиену, помогая создавать германскую авиацию, Невиль Чемберлен и другие «мюнхенцы» были глубоко убеждены, что немецкие бомбы не упадут на Лондон, Манчестер, Бирмингем, Ковентри и другие города. Однако только в 1940 году на головы британских подданных пилоты Люфтваффе сбросили свыше 36 тысяч бомб и более 21 тысячи бомб в 1941 году. Уже к концу мая 1941 года более 40 тысяч мирных жителей, половина из них в Лондоне, были убиты в результате бомбардировок.

Но история справедлива и безжалостна к своим «героям». И еще при жизни Чемберлена, в начале октября 1940 года, ушедшего в отставку и доживавшего свои последние дни (он скончался девятого ноября), она жестоко посмеялась над этим неразумным популистом, ставшим политическим преступником по отношению не только к английскому народу, но и к другим оккупированным нацистами народам Европы. Правда, особенно и не сопротивлявшимся захватчикам, в отличие от британцев.

И ещё что-то. Американский корреспондент Эдвард Р. Марроу, работавший в те годы в столице Великобритании, назвал самым главным успехом нового премьер-министра Черчилля во Второй мировой войне, его знаменитую фразу: «We shall never surrender» – «Мы никогда не покоримся». Эта словесная формула стала предметом национальной гордости: у многих на глаза наворачивались слезы, как только они её слышали.

Однако, справедливости ради следует признать, что когда нацисты в 1940 году захватили Нормандские острова, то вышло как раз наоборот. Подобно всей остальной, почти без сопротивления склонившей шею Европе, шестьдесят шесть тысяч жителей этой британской территории послушно сняли в своих домах портрет своего короля Георга VI и повесили на его место изображение Гитлера…

Документальная хроника – 1939 год[6]

А тем временем в мире – немного истории на любителя, чтоб легче было понимать прочитанное, и то, что предстоит прочесть… Не нравится – можно пропустить и идти дальше.