Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника

Поздним вечером 22 августа, в последние мгновения мятежа, Петя оказался на площади Дзержинского. Шли празднества победы. В столицу привезли из крымского заточения тихого, смущённого, всё еще испуганного Горбачёва. Похватали нескольких путчистов, кого смогли. Министр Борис Пуго вывернулся – застрелился. Канцелярия российского президента успела напечь и раскидать по городу миллион указов; они валялись везде, обдавая жаром, румянясь корочкой. Кто хотел, бросался претворять их в жизнь, а большинству было не до них – кругом шумел фестиваль. Ура, Бастилия взята! Теперь рушить стены! Как весело ломать! И как нудно строить!

Памятник основателю ЧК, рыцарю революции, палачу и сатрапу облепила многотысячная толпа. Маленькие фигурки выводили на граните постамента красной и белой краской похабщину. Кто-то, чтобы потоптаться на польско-шляхетской сущности покойного, писал скабрезности на иврите. Потом поползли наверх, потянули трос… Появился автокран… Металлическую петлю надели Дзержинскому на шею… Фигурки заскользили вниз… Кран дёрнул раз, другой… Железный Феликс накренился… Слетел с пьедестала… Закачался в петле… Площадь взревела, заплескалась, запрыгала в приступе санкюлотского счастья.

Никаких тёплых чувств к Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому ни раньше, ни, тем более, сейчас Петя не испытывал. Облизанный пропагандой образ создателя тайной полиции никогда не убеждал Петю в пламенности его сердца, хладности ума и, особенно, в чистоте рук. Просто он понимал – ни одно государство не обходится, да и не может обойтись без полиции, явной и тайной, без внешней разведки, без специальных служб. А, коль скоро не обходится, у всех этих институтов должен быть и отец-основатель. Совсем не обязательно любить его и носить цветы к подножию памятника. Просто он – часть истории, плохой или хорошей, но истории государства, народа, людей.

Сегодня происходящее на площади отвращало Петю вандализмом, дикостью, каким-то животным, звериным смыслом. Он не разделял восторга толпы. Наоборот, ему стало грустно и тяжело. Не так! что-то было не так во всей этой пляске на костях. С собственным прошлым нельзя обходиться подобным образом. Похоже, в России опять революция, думалось ему. Опять «до основанья, а затем…» Опять трагедии, кровь, нищета, борьба за выживание… Опять виселицы и гильотины?

Может, прав Володька Кириллов – дать дёру, пока ещё можно?

За всей этой бурей событий, за сомнениями и восторгами Петя напрочь забыл о своих взаимоотношениях с Агентством. Опомнился только через неделю.

Дебитно-кредитные дамы в бухгалтерии, куда он пришёл за расчётом, очень удивились его желаниям.

– Как я могу вас рассчитывать, Пётр Сергеич, если по вам нет ни приказа, ни распоряжения, – раздражённо выговаривала ему молодящаяся, с розовым маникюром и обесцвеченными волосами Вера Васильевна. – Вы, Пётр Сергеич, всегда всё путаете… Зачем это вам вдруг увольняться приспичило, вы что, путчист?

– Да мне Мельников сказал… – растерянно промямлил Петя.

– Ха, Мельников, – Вера Васильевна взмахнула руками, как крыльями, и закатила глаза. – Он с двадцать первого в Агентстве не работает. Прибежал, как ошпаренный, в один день оформился, и нет его… Председатель с прошлого вторника тоже не появляется… Идите, идите, Завадский! Хотите увольняться, давайте, как положено: пишите заявление, получайте обходной лист, собирайте подписи…

Петя не был фаталистом, но любил копаться в смыслах. Выйдя из бухгалтерии, он принялся прикидывать, какую игру ведёт с ним судьба. Зачем она отозвала его из Мексики? Зачем сделала иностранным корреспондентом в родной стране? Зачем свела с Александром Ивановичем Мельниковым и, чего уж притворяться, напугала почти до потери пульса «волчьим билетом»? А потом три дня коптила над костром путча? Что всё это значит?

Ответов Петя не находил, хотя честно и не жалея усилий, ломал голову над загадками капризной дамы. Думать, что судьба устроила путч лишь затем, чтобы избавить его, Петю Завадского, от мести заместителя резидента КГБ в Мексике Тони Маклакова, было слишком даже для его гипертрофированного индивидуализма. В конце концов, он решил, что содержался в этих её финтах какой-то сокровенный, недоступный смертным смысл. Покончить с предпоследней империей на Земле, к примеру. А его, Петю, просто затянуло между шестерёнок огромного механизма истории. На том он успокоился, выкинул из головы все вопросы и стал жить дальше.

Повесть II. Страхи

Кто-то, наверное, полагает, что работа журналиста только в наше неспокойное время стала суетной и опасной. Нет, тщеты, суеты, опасностей и страхов было в ней предостаточно и раньше. Особенно это касается работы журналиста-международника. Некогда международники считались элитой профессии. Однако околономенклатурное положение лишь добавляло им страхов. Были они разными, эти страхи…

Страх первый – животный

С некоторых пор собственного корреспондента Агентства в Рагуа Петю Завадского обуяла чудовищная ностальгия. Невыносимая настолько, что стал Петя каждую неделю ездить в аэропорт и с вожделением смотреть, как медленно закрывается дверь аэрофлотовского Ил-62М, как выруливает он на взлетную полосу и, совершив разбег, неспеша улетает из этого обрыдлого неба в другое, знакомое с детства и родное. Это мазохистское занятие на какое-то время примиряло Петю с рагуанской действительностью, и позволяло пережить неделю до следующего самолета. Друзья сочувствовали ему и старались отвлечь, но напрасно: не проходила ностальгия от рома.

В один из таких дней, вернувшись из аэропорта, он решился и написал письмо председателю правления Агентства с просьбой отозвать его как можно скорее. По эмоциональному накалу и по самой сути своей послание это очень напоминало письмо деревенского мальчика Ваньки Жукова с аналогичной просьбой, обращенной к дедушке Константину Макарычу.

Ностальгия, колотившая сейчас Петю и наполнявшая его невероятным равнодушием к некогда любимой Рагуа, началась вдруг, сразу, в одночасье. Петя даже помнил день, когда случилась с ним эта неприятность.

* * *

Капитан Санчес принимал сеанс педикюра в отеле «Континенталь». Именно принимал сеанс, хотя и звучит это несколько помпезно. Вокруг него суетились три девчонки в полупрозрачных халатиках на голое тело, а сам он был прикрыт изящной попонкой с символикой отеля. Капитан пил кофе и курил длиннющую кубинскую «партагас». Одна нога его покоилась в хромированном тазике, наполненном какой-то голубоватой химией, вторая, бесстыдно посверкивая розовой пяткой, лежала на маленькой табуреточке, и две девчонки колдовали над ней в четыре руки. Третья юница, самая смуглая и хорошенькая из всех, постоянно подставляла пепельницу под сигару и держала чашку с кофе, пока капитан просматривал журнал или почесывался. Словом, революционный капитан Санчес, директор департамента прессы революционного министерства обороны революционной Республики Рагуа, балдел нагло и вызывающе.

Собственный корреспондент товарищ Петя Завадский, – так называли его рагуанцы: «компаньеро Педро Савадски» – торопился переговорить с капитаном до ливня и потому рыскал по всем местам, где тот мог оказаться. Залетел и в «Континенталь», единственную приличную гостиницу, сохранившуюся в столице после десятилетней давности землетрясения. Портье в холле указал на стеклянную, матовую, украшенную замысловатыми вензелями дверь салона красоты.

В Рагуа была зима. Несмотря на кондиционеры, в «Континентале» жарко. В городе тоже жарко. Жарко во всей стране, зажатой на узком перешейке между двумя океанами. Жара стоит в Рагуа всегда, неизбывно, вечно. Полгода – сухая, и это называется летом. Другие полгода каждый день после обеда идут ливни. Два с половиной часа с хмурых небес рушатся стеной потоки желтоватой воды, и это называется зимой.

Лето обезвоживает землю, деревья, камни, асфальт. Все становится сухим, пыльным и ломким на вид. Люди летом не потеют. Даже крестьяне на плантациях маиса или сахарного тростника, или кофе. Рагуанское лето быстро вытягивает из человека всю влагу, и потеть становится нечем. Зато зима пропитывает ею все вокруг. Потеют даже стены – мутные дорожки конденсата ручейками стекают из покрытых коричневой ржавчиной железных ящиков кондиционеров, бегут по бетонным блокам, из которых выложена пирамида «Континенталя», и путь их отмечен неистребимыми мхами. Влажными испарениями дышит сельва. Иссохшая за лето желто-бурая земля вмиг зарастает буйной зеленью, и в ней оживают мириады гадов и насекомых, которые неостановимо, упрямо лезут в дома и офисы. Люди тоже обтекают влагой, постоянно промокают себя носовыми платками, салфетками, тряпками и по три раза на день меняют рубашки. Разумеется, те, у кого эти рубашки имеются.

Петя Завадский не любил выезжать из столицы по своим корреспондентским делам зимой. Считал, нужно ездить летом, набирать материал и впечатления, а зимой сидеть под кондиционером и отписываться. Так он и стремился организовать работу, но за четыре года его жизни здесь этот идеальный ритм не сложился ни разу. Революционная Рагуа сильно возбуждала советскую прессу вызовом, брошенным Дяде Сэму. Вызов досаждал дядюшке не больше комара, но знаменателен был сам факт. Поэтому заявки на материалы валились на Петю, словно яблоки в ураган. Причем, не только от родного информационного агентства, но и, практически, от всех столичных газет и журналов, называвшихся в ту пору «центральными».

Нужно сказать, победа этой революции стала полной неожиданностью для американцев. Да и для нас тоже. И у нас, и у них думали, поиграют ребята в «герилью» и успокоятся, или успокоят. Сколько раз уж так бывало в разных концах Латинской Америки. Но тут нашла коса на камень – две сотни бывших студентов прочно засели в горной сельве и сумели взбаламутить своей партизанщиной всю страну. Полувековая диктатура, основателю которой американский президент Франклин Д. Рузвельт присвоил почетное звание «Наш сукин сын», вдруг взяла и в одночасье развалилась. Разъехалась, расползлась гнилыми штанами на заднице грузчика.

Естественно, мальчишки, добившись победы, ожидали от Вашингтона, по крайней мере, того же, что получал последний «сукин сын». Но в Белом доме занервничали. Наверное, от неожиданности. Ну, и обиделись, конечно, на бесцеремонность этих студиозусов. Никто ведь не просил их устраивать народное восстание – в Вашингтоне и сами подумывали тихо убрать одиозного диктатора и заменить его каким-нибудь демократическим президентом. Кандидатуру уже подбирали. А тут раз – и повсеместный бунт с черно-красными флагами!

На нервной почве американцы опять наступили на кубинские грабли: решили мальчишек поприжать, чтобы не воображали о себе всякого. В 1959 они хотели таким же манером прижать Фиделя, но Куба быстро приняла в качестве вероучения марксизм и ушла за советский ракетный и экономический щит. Конечно, не будь тогда у мальчишек альтернативы, вполне возможно, приструнили бы их американцы. Но тогда альтернатива еще была, дорожка за этот самый щит оказалась нахоженной, и Рагуа, поколебавшись, вступила на путь строительства социализма. Девять юных «команданте» быстренько по очереди сгоняли в Москву и получили там, кроме любви и дружбы на вечные времена, деньги, оружие и специалистов.

Правда, социализм, который выстраивался в Рагуа, имел какой-то экзотический, очень своеобразный и несколько банановый привкус. Основоположники, вряд ли, сумели бы подобрать для него хоть какую-то классификацию. Но ко времени рагуанской революции отцы-основатели светлого будущего уже давно откочевали в нездешние кущи, и вопросы чистоты учения никого особенно не волновали. В Вашингтоне тоже мало интересовались качеством рагуанского социализма – не устраивал факт его наличия. Штаты с удивительным упорством повторяли провальную кубинскую схему, закручивая напряженность вокруг Рагуа. Хотя стоило только объявить эту революцию демократической, пригласить мальчишек в Белый дом, обласкать и направить в страну деньги, продовольствие, дешевые шмотки, автомобили, телевизоры, и Рагуа немедленно заняла бы отведенное ей место в кильватерном ордере США. Но вместо финансовой ласки и дипломатической приязни рагуанцы получили обученных в спецлагерях контрреволюционеров – «контрас», – вооруженную интервенцию сначала на севере, а потом и на южных границах, и экономическую блокаду.

Лучшего подарка революционным мальчикам и придумать было нельзя – народ сплотился вокруг власти и затянул пояса. Демократию, свободы, права человека, инакомыслие и прочие глупости отложили до лучших времен: ничего не попишешь – война. Оружие и деньги от государств Варшавского договора потекли в Рагуа рекой, прогрессивное человечество, как водится, встало на сторону слабого, но гордого, и… пошла писать губерния.

Когда в первые месяцы революции еще не совсем оперившийся Петя оказался в Рагуа, война толком и не начиналась. Так, бегали по сельве какие-то, не поймешь – то ли просто бандиты, то ли идейные борцы. За прошедшие четыре года война набрала обороты и из обычной латиноамериканской заварухи превратилась в серьезный региональный конфликт. Заматерел и Петя, погрузнел и отяжелел в плечах. Писал много, вошел в моду, наполучал кучу премий и лауреатских званий, был востребован и считался в Москве восходящим «золотым пером». Тем не менее, он, тайно испытывая сладострастие от обрушившейся на него известности, маскируясь под «трудоголика», не отвергал ни одну заявку, какой бы пустяковой она ни казалась. И ездил в зоны боевых действий и летом, и зимой. Однако зиму Петя, все же, переносил плохо и покидал столицу в период ливней нехотя и тяжело.

Вообще-то, ездить ему нравилось. Любил он ожидание интересного, нового и необычного – людей, положений, мыслей, – любил чувство полноты и насыщенности жизни, которое появлялось в дороге. Волновало его ощущение свободы и какой-то степной воли, когда никто не указывает, что можно, а чего нельзя, да и нет никаких начальствующих в радиусе пары сотен, а то и пары тысяч километров. Сам ты себе начальник и сам себе голова. И все бы здорово, да вот только мокрая эта зима…

Командировки Петя любил. Не любил он капитана Санчеса. От капитана зависели поездки. Он мог разрешить, но мог и запретить. И часто накладывал запреты, не особенно вдаваясь в объяснения мотивов и причин. Однако не любил его Петя вовсе не за это, по общему журналистскому приговору, самодурство – капитан был высокомерен и хамоват, особенно с теми, кого считал ниже себя. Пете постоянно приходилось его одергивать, «ставить на место» и резко отражать небрежное капитанское хамство. Кроме того, капитан Санчес, на взгляд Пети, совсем не походил на революционера. Не был он беззаветно предан, как Павка Корчагин или Че Гевара. Отсутствие веры и цинизм читались в лощёном облике капитана невооружённым глазом. Ну, какая, скажите, преданность идеалам, когда на пальце сыплет радугой бриллиант! И маникюры-педикюры… Обхохочешься: Павка Корчагин на сеансе педикюра! Вот «континентальские» девчонки визжали бы, обнажи Павка при них свои пролетарские копыта! Интересно, а Че делал себе педикюр? Вполне возможно. Тоже ведь был экстравагантен. Однако капитан Санчес не Че Гевара! Что позволено Юпитеру…

При виде капитана, кроме душевного дискомфорта и раздражения, Петю посещали еще и ранее несвойственные ему, но вполне чекистские мысли: «Хорошо было бы узнать, чем занимался этот Санчес до революции, да и, вообще, Санчес ли он? Наверняка окажется бывшей диктаторской сволочью из национальной гвардии!»

Мысли эти были Пете неприятны, но ничего поделать он с ними не мог. Они появлялись, как королевская кобра под дудочку факира, стоило ему столкнуться с капитаном, увидеть его форму, неизменно отутюженную и пошитую из отличного материала, его высокие ботинки «made in USA» со шнуровкой, его седую голову, аккуратно подстриженную и уложенную волосок к волоску. Капитан был вовсе не стар, лет сорока, но полностью сед, и потому еще более импозантен. Журналисты прозвали его комиссаром Каттани, и он действительно походил на этого артиста из популярного во всём мире сериала про итальянскую мафию, как его… ах, да, Микеле Плачидо.

Каждый разговор с Санчесом превращался для Пети в муку мученическую: он боялся, что капитан прочтет в его глазах всё – и раздражение, и нелюбовь, и мысли, прилетавшие с Лубянки. Поэтому Петя прятал взгляд, начинал мямлить, путаться, и чувствовал себя скверно. Студентом, не выучившим предмет, чувствовал он себя. Даже контратаки на капитанское хамство звучали у Пети как-то неубедительно и невнятно.

А капитан всегда чуть усмехался, при встречах с Петей. Едва заметно, самым уголком мужественно очерченных губ. Эта его усмешка ещё больше выбивала Петю из колеи.

Вот и сейчас она зазмеилась на капитанском лике, как только Петя показался в салоне. Капитан, не торопясь, отложил журнал и небрежным жестом руки с сигарой отослал смуглянку. Выжидающе и раздраженно уставился на Петю: «Ну, опять! Ну, не дают спокойно жить!» – Читалось в его влажных, тёмных, жеребячьих глазах.

– Добрый день, капитан! – Произнес Петя, бодренько игнорируя и ухмылку, и все послания, светившиеся в капитанском взоре.

– Добрый, – вполне нелюбезно отозвался Санчес и заложил в рот сигару, сразу приняв надменный вид. Девчонки, трудившиеся над капитановой пяткой, дружно захихикали, искоса поглядывая на Петю. Смуглянка запустила в него улыбку на сто зубов, ровных, влажных и белых, словно зерна в початке молочного маиса.

Этот выстрел Петя вынес стоически. На хохотушек не обиделся – привык, что его блондинистые кудри, голубые глаза и приличный рост производят неизгладимое впечатление на местных дульциней.

– Нужно бы мне съездить на север, – начал Петя и добавил, проявив необходимую лояльность. – Куда посоветуете, капитан?

– Да я посоветую вам, компаньеро, дома сидеть. Слышали, вчера Патрика Дарю из Франс-пресс подстрелили около Стели, как раз там, на севере? Скончался сегодня в военном госпитале…

– Знаю, даже ездил утром прощаться, – кивнул Петя и содрогнулся от пронзившего воспоминания. Жёлтое, неживое лицо на белой наволочке, фиолетовые ногти с чёрной каймой, запекшейся под ними крови. Пуля попала бедняге Патрику в основание шеи, между ключицами, и он, видно, раздирал ногтями грудь в предсмертной муке. Говорили, будто группа журналистов заблудилась в горах и расположилась на ночь в каком-то сарае. Все уже спали, когда прилетела очередь… Одна-единственная… Шальная… Неизвестно, кем пущенная… Все пули прошли поверх голов, и только одна угодила в Патрика… Не пристрелян был автомат, разброс давал большой…

– Ну, вот, видите, куда вы поедете! Сидите дома. Все поездки откладываются, вплоть до выяснения обстоятельств гибели француза…

Капитан проговорил это спокойно, с не допускающей возражений интонацией безоговорочного отказа.

«Вот, гад!» – Подумал Петя, опустив глаза долу, а вслух произнёс:

– Ехать мне все равно придётся, капитан. Вы не пустите, уеду через МВД, команданте Орехас мне не откажет.

Петя лукавил. До самого старшего члена правящей девятки, команданте Николаса Орехаса, поэта и бывшего журналиста, курировавшего все рагуанские спецслужбы, Пете было не дотянуться. Он и разговаривал-то с команданте всего один раз почти два года назад, когда брал интервью. Но капитан этого не знал, а вот факт интервью был ему известен. Поэтому, уже достаточно знакомый с революционными нравами, Петя бил наверняка. Не станет Санчес связываться с всесильным шефом МВД, не его это уровень. Можно огрести, особенно, если попадешь под горячую руку. А команданте Орехас славился тяжёлым нравом, коварством и злопамятностью, за что и получил прозвище «Старый лис».

Капитан окатил долгим взглядом поверх вновь раскрытого журнала настырного, как большая золотистая муха, Петю и вздохнул.

– Хорошо, поезжайте в Макарали, это в департаменте Финотега, на севере, как заказывали, – тяжело и неприязненно проговорил капитан, не закрывая журнал. – Зайдите в мой офис. Я позвоню, письмо вам подготовят…

– А что там, в Макарали? – Вопросил Петя обиженно и нервно.

– Да ничего особенного. Столичный студенческий батальон второй месяц загорает, – небрежно бросил капитан из-за журнального глянца.

Капитан Санчес отвечал на чувства Пети полной взаимностью.

Впрочем, его отношение носило не личностный, а, скорее, политический характер. Капитан Санчес полагал, что американцы зря ушли из Рагуа. Однако ушли, делать нечего. Плохо, что на освобождённое ими место немедленно наползли русские, кубинцы, болгары и восточные немцы. Особенно русские и кубинцы. Слишком много их сегодня в Рагуа, не продохнуть. Может, они, конечно, и помогают… Хотя, уберись они сегодня из Рагуа вместе со своим коммунизмом и своей помощью, завтра и война бы кончилась… Вот пусть и отправляются. А мы здесь сами разберёмся, без учителей.

Приблизительно такие чувства по отношению к Пете и такие мысли по-поводу глобального положения дел роились под красиво уложенной капитанской шевелюрой.

– Мне столичные студенты неинтересны, капитан. Я их и так каждый день наблюдаю, без этого вашего Макарали.

Петя решил покапризничать больше из желания досадить Санчесу. Сколько раз ездил он в такие вот полутыловые части, на участки фронтов, где ничего не ожидалось и не происходило, и возвращался с исписанным блокнотом, с заполненными диктофонными кассетами. В зоны реальных боев журналистов, всё равно, не пускали. Попасть туда можно было только по случаю. Самое большее, что позволяли, – приблизиться к передовой на полкилометра. Да уже и не нужно это было Пете. За четыре года он настолько набил руку на героических репортажах и корреспонденциях, что вполне хватало самого факта поездки и пары-тройки реальных имён. А весь антураж – и боевая обстановка, и тревожное чувство нависшей опасности, и храбрость солдат – ложились в текст, как бы, сами собой.

Сейчас Петя упёрся. Ну, достала его эта хамская, вызывающе розовая капитанская пятка, этот журнал с голыми девками, этот вальяжно-пренебрежительный тон.

Санчес отреагировал мгновенно:

– Как знаете, компаньеро, – капитан положил раскрытый журнал на колени, подчёркивая, что не собирается затягивать беседу. – Идите к команданте Орехасу, а я подам рапорт, что вы отказались от предложения министерства обороны…

Петя даже крякнул от досады – рапорт означал конфликт, который непременно дойдёт до посольства. Начнутся унылые разбирательства… Доложат самому… Чрезвычайный и полномочный обязательно станет орать и пугать возвращением на Родину. О, Господи, надоело-то всё как!

– О кэй, капитан, звоните своим, сейчас заеду за письмом. ¡Hasta luego!

Петя выскочил из салона, резко хлопнув дверью. Успел ещё услышать взрыв девичьего хохота. Очевидно, их благородие дон сеньор, он же компаньеро, капитан Санчес изволили пошутить. «Наверняка по мне проехался. Сволочь! Ну, точно – контра!» – Зло подумал Петя. На память ему почему-то пришел кадр из старого черно-белого фильма: матрос Железняк разгоняет Учредительное собрание.

* * *

Макарали оказался даже и не поселком – хуторком из полудюжины дощатых хижин, крытых прелым пальмовым листом. Когда Петя добрался туда, еще не стемнело, но солнце уже скрылось в горах, и оттого всё вокруг было синим и черным. Промокший лес на склонах, горные впадины, неверная, нечёткая тень хижин… Крестьяне в белых рубахах и выгоревших бейсбольных шапках сидели на лавочке у такого же, как и хижины, дощатого магазинчика – потрепанный полиэтиленовый флажок «7 Up» бился под стрехой на ветру. Белое полотно крестьянских рубах фосфоресцировало в быстро опускавшейся на Макарали ночи.

Петю проводили в штаб батальона, располагавшийся ниже по склону за хутором. Неровная линия траншеи скрывалась в кромешной черноте банановой рощи. Траншея была неглубокой и неряшливой, да и сам блиндаж, куда он вошел, напоминал, скорее, шалаш – сквозь тонкоствольный бамбук перекрытий залетала вовнутрь невесомая платиновая пыль разлившегося вдруг по горам лунного света.

На колченогом столе, сбитом из тех же бамбуковых стволов, что и перекрытия, едва чадил тряпичный, пропитанный маслом фитиль, торчавший из щербатой глиняной плошки. Рваные тени плясали и прыгали по земляным стенам. У стола сидели трое, и кто-то четвёртый тёмной кучей лежал в дальнем углу – оттуда доносился тяжёлый, всхлипывающий храп. Пахло сыростью, прелью и горячей едой. Рисом.

Петя вспомнил, что не ел с утра. С завтрака, который проглотил впопыхах прежде, чем отправиться в военный госпиталь к Патрику, а потом на поиски капитана Санчеса. Завтрак он готовил себе сам, обедать и ужинать ходил в заведения по соседству. В Рагуа Петя жил, по-преимуществу, один. Жена и дети приезжали к нему только на два месяца. Не приезжали бы вообще, но, по «Правилам проживания совзагранработников в долгосрочных командировках», семья должна находиться в стране пребывания вместе со своим главой не менее двух месяцев в год. Считалось, что именно этих двух месяцев достаточно для сохранения семейных уз. Кто-то подсчитал. Всё остальное время жене и, особенно, детям в Рагуа делать было нечего: ни садика, ни школы, да и выйти из дома особенно некуда. Деньги, полученные от ООН на восстановление столицы после землетрясения, «сукин сын» потратил на собственные нужды. Поэтому город состоял, в основном, из заросших бурьяном пустырей, на которых паслись ослы и себу, руин, где в изобилии обитали змеи и прочая гадость, да уцелевших богатых особняков за высокими заборами. Плюс жара… Жить там и взрослым было трудно, а детям – так и вовсе невыносимо…