Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника

– И что же в материале не так, Анна Германовна? Что не так-то? – Нервно и отчаянно, даже с некоторым намеком на героизм: «Умираю, но не сдаюсь!», вопросил Петя.

Снисходя к его нежному возрасту и малому опыту в построении отношений, А. Г. – выговаривать каждый раз Анна Германовна, язык сломаешь – раскрыла формулировку, чего обычно не делала никогда:

– Не пойдёт потому, что не пойдёт, Петечка…

Уменьшительно-ласкательные суффиксы в речи А. Г. означали благорасположенность, готовность помочь, объяснить, мягко направить и удержать от ошибок. Вообще, пребывая в хорошем настроении, А. Г. любила роль добрейшей Матушки-Гусыни, которая просто обожает своих неразумных крошек.

Если же А. Г. под хвост попадала шлея, маленькие глазки её начинали светиться изнутри, мерцали злыми огонёчками, вислые щеки приобретали апоплексический цвет варёной свёклы, а короткие пальцы сжимались в пухлые, но достаточно увесистые кулаки. И вся она была коротенькая, пухлая, широкая и увесистая. Говорила А. Г. в такие минуты языком инструкций ЦК, в отдельные, особо патетические моменты, воспроизводя интонации диктора Левитана.

За плечами А. Г. было славное боевое прошлое фронтовой медсестры, и где-то в глубине души она была прямым, честным и незамысловатым человеком. Таким бы могла и остаться, но её увлекла журналистика. Вернее, сначала она вышла замуж за известного публициста и редактора одной из московских газет Виталия Ядецкого, и уже после этого открыла в себе талант. Ядецкий, промучившись десяток лет с её тягой к перу, в конце концов, развёлся и, в качестве отступного, пристроил свою теперь уже бывшую во вновь созданное Агентство. Здесь её талант тоже не поняли, поэтому пошла А. Г. по партийной линии, сделавшись со временем парторгом редакции. Естественно, вечное непонимание, постоянные интриги и коварные козни врагов сделали А. Г. страшно нервной и вспыльчивой. Главный не то, чтобы очень уж боялся её, но судьбу предпочитал не испытывать – когда А. Г. пребывала в раздражении, запирался у себя в кабинете и никого не принимал.

Главный у Пети, вообще, был человеком чрезвычайно осторожным, а в определенных ситуациях, касающихся, например, подписи под выездной характеристикой сотрудника, даже пугливым. Гнев Ядецкой ужасно портил ему настроение и выбивал из колеи на целый день. Неудивительно, что он старался избегать потрясений.

Ядецкая служила третьей ступенью проверки журналистских опусов. После неё материалы читал Главный выпуск и редакторы переводов. Но переводы занимались, в основном, своими лингвистическими проблемами и в идеологию особенно не лезли. Зато предваряющие их четыре ступени строго следили за соответствием материалов идеологическим нормам и установкам. И не дай Бог! Даже страшно подумать… Если крамола просачивалась… Конечно, по недомыслию! Только по недомыслию; преднамеренность исключалась в принципе – психушки тогда работали исправно. Однако, ведь, и простота бывает похуже воровства.

Проворовавшихся подобным образом отводили в кабинет зампреда К. А. Федюнчикова на шестом, небесном, этаже. Константин Александрович носил на плечах под пиджаком, вместо крыльев архистратига, весомые, а иной раз и просто тяжкие, эполеты генерала КГБ. Главной его обязанностью в Агентстве было блюсти. Вменялись ему и другие, помельче: пресекать, не допускать, реагировать, вовремя сигнализировать… Но блюсти считалось в верхних верхах, куда и ангелы редко залетали, основной, важнейшей и, заметьте, креслообразующей функцией. То есть, без нее, без этой функции, К. А. Федюнчиков, хоть и генерал, в Агентстве был не нужен.

Блюсти означает карать. В назидание, чтобы неповадно. Мягко, по-отечески, или жестко, вплоть до отправки в дальние угодья на совместный с Макаром выпас телят. Конечно, в подвал, как при Иосифе Виссарионовиче, уже не водили, но неизвестно, что лучше: сразу отмучиться, или прозябать всю жизнь в газетке консервного завода, расположенного в далеком городе Мухосранске на границе вечной мерзлоты.

Константин Александрович старался, оправдывал доверие верхов, тяжкие свои эполеты и кресло. Из кабинета К.А Федюнчикова проштрафившиеся выходили уже с головой подмышкой, и часто заметно хромая. Года через два-три голову привинчивали обратно, а вот хромота оставалась надолго, и человек становился либо невыездным вообще, либо выездным ограниченно – разрешали ему съездить в Монголию, в Болгарию, реже на Кубу. Идешь, бывало, по бесконечному агентскому коридору, навстречу тебе – человек. Вроде, нормальный, даже бодрый, и бежит резво, и улыбается чему-то своему, а приглядишься внимательнее: вот она, печать Федюнчикова, – хромой, как Тамерлан.

Пока Петя питался исключительно материнской лактозой и лишь начинал постигать хитросплетения профессии, безапелляционность приговора: «Не пойдет!» казалась ему откровенным идиотизмом. Вполне возможно, за агентскими стенами и сам приговор, и манера его вынесения действительно так и смотрелись. Но что могли понимать мирские в пропагандистской работе! Петя, хотя и надеялся вскоре получить чин младшего редактора, всё же, оставался еще человеком мира, ещё не прошёл он обряд пострига и приобщения к таинствам. Поэтому возникал и возмущался. Даже, когда приговор этот выносился не тонкими и бледными губами А. Г., а невозможно соблазнительными устами Инги Колокольчиковой.

Если в приговоре Ядецкой гремели Зевесовы громы и звенели доспехи Ареса, то аналогичный по смыслу вердикт Петиного непосредственного начальника Инги Колокольчиковой звучал гимном Афродите.

В свои сорок с лишним, Инга претендовала на двадцать пять, поэтому всё в ней было на грани гротеска: взбитая блондинистая «бабетта» с кокетливым бантиком; девичьи мини-юбки, высокие каблуки и умопомрачительные панорамные декольте, больше говорящие, чем скрывающие; ультрамариновые, как воды Карибского моря, тени на веках и помада, оттенком своим вызывающая слуховые галлюцинации на мотивы оперы Бизе, добавляли безумия Ингиной палитре… Однако это буйство красок, этот крик, способный превратить любую даму в вульгарную особу с откровенными намерениями, удивительным образом шёл Инге и сообщал ей куда как больше женственности, прелести и притягательности, чем обычно отмеряет природа представительницам лучшей половины человечества.

А яркость оперения на фоне серенького ситчика советских небес и всеобщего унитарно-вороньего стиля в одежде требовала от неё смелости, духовной раскрепощенности и нескрываемого презрения к обывательским взглядам на нормы морали.

Инга была суперженщиной. Может быть, единственной на всем пространстве Советского Союза. Ну, хорошо, в Москве у неё было мало соперниц. Ладно, но в Агентстве с нею уж точно никто не сравнился бы.

Во-первых, фигура: абсолютная копия Мэрилин Монро, и походка с плавным перетеканием бёдер оттуда же, из «В джазе только девушки». Во-вторых, белая, матовая кожа, полные губы, будто произносящие долгий, бесконечный звук «О-о-о», и чистой, глубокой воды серо-голубые глаза, один взгляд которых высекал из мужиков фейерверки похоти. В-третьих, и это, пожалуй, главное, Инга была свободна и независима. Свобода её покоилась на твёрдом неприятии замужества, как повторного опыта, – один раз сходила, и хватит. А независимость она обеспечивала наличием двух постоянных любовников – в Москве и в Мехико.

Один – ну, очень большой, даже подумать страшно, партийно-номенклатурный деятель, другой – мексиканский мультимиллионер и издатель самых влиятельных журналов континента. Благодаря первому, Инга открывала большинство московских дверей очаровательной ножкой и обладала иммунитетом на начальственный гнев. Второй не менее пяти – шести раз в год направлял ей через посольство приглашение в Мексику, в Штаты или в Европу «на переговоры». Он же, естественно, оплачивал все счета, которые Инга из скромности называла командировочными. Правда, уже тогда магнат неприятно удивлялся московской дороговизне, однако платил, не морщась. Получив билеты на самолёт и ваучер на апартаменты люкс в пяти звёздах, – загранпаспорт был у неё постоянно – Инга, прощально поведя роскошными бёдрами, исчезала за паспортным контролем Шереметьево-2, оставляя за собой головокружительный шлейф настоящего французского парфюма и неодолимого женского шарма.

В подчинённом ей «малом серале», состоящем из стажёров, младших и просто редакторов, поселялось в такие моменты уныние, и шелестели вздохи. Дело в том, что Инга не ограничивала свою личную жизнь официальными контактами с Кремлем и Акапулько. Во вверенном ей отделе, где работали одни мальчики, и куда путь девочкам был заказан от века, она держала себя, как султан в гареме. Поэтому одним недоставало мягких, теплых, бархатных отношений «бабьего лета», когда знойные страсти уже отгорели, успокоились и улеглись, сменившись взаимной симпатией и родственными чувствами по линии «милая тётушка – племянник». Другие жили ещё предвкушением чего-то шикарного, сладостно-пикантного, необычайного чего-то, и всякая помеха, задержка на пути к мечте ввергала их в тоску.

Очередному фавориту Инга присваивала загадочный зоо-ихтиологический титул «кыска-рыбка». Петя, воспитанный в пуританских традициях, и оттого почитавший секс занятием весьма скучным и утомительным, получив эту самую «кыску-рыбку», просто охренел. Долго, месяца два или три, пока длилось их лето страстей, Петя ходил с тихой, идиотской улыбкой на устах, плохо понимал с первого раза и зевал до вывиха челюстей. Днём Инга милостиво отпускала его отсыпаться, но к вечеру приказывала быть. И смотрела при этом так, что Пете хотелось уже не на диван, а в табун, к кобылицам. Немедленно. Он сильно похудел и совершил для себя множество открытий – например, что у него есть талант к этому делу, во всяком случае, так говорила Инга; что секс рождает радость и море эмоций; что в Ингу нельзя не влюбиться на всю жизнь, но лучше не надо…

В дальнейшем Петя практиковал это занятие часто и со вкусом, постоянно обогащая арсенал, полученный в постели своей начальницы.

Ещё Петя тогда же узнал, вернее, Инга ему объяснила в одно из мгновений затишья и неги, что, вступив в игру и пользуясь её преимуществами, следует придерживаться правил, а не пытаться их менять.

– Ты, Петюня, кыска-рыбка моя, перестань возбухать, когда Анька заворачивает тебе материалы, – томно поучала Инга, привольно раскинувшись на кровати, широченной, как палуба круизного лайнера, и покачивая алебастровой белизны ногой с гладким, блестящим коленом.

Когда они распадались, на время насытившись друг другом, Инга, уступая Петиной скромности, набрасывала простыню. Но простыня ложилась на неё как-то по-особенному. Странно как-то раскладывалась по ней простыня. По философии Инь и Ян. Единство и борьба противоположностей: вроде бы, и прикрывала простыня сверкающую Ингину наготу, но, с другой стороны, еще больше подчёркивала и выделяла все соблазны её тела. Поэтому Петя очень трудно сосредоточивался, держал себя настырно, суетливо и беспокойно. Инга, мягко, но решительно отстраняла его руки, упорно продолжая просвещать и отёсывать. Добра ему хотела:

– Ну, завернула… Подумаешь, расстройство! Переделай, как скажет, и помалкивай. Мотай на ус лучше, чего и как. Тебе, Петюня, здесь всё могут простить, даже аморалку… Если, конечно, не наглеть, – тут Инга сладко потянулась и хихикнула. – Одного никогда не простят: прокола. Ну, в смысле идеологии; политика партии и правительства… Понимаешь, о чём говорю?

– Инга, ну, Инга, – нетерпеливо ныл донельзя воодушевленный двуличной простыней Петя.

– Да, подожди ты, слушай… Петька, отстань! Рассержусь, больше не получишь! Слушай: бойся проколов. Допустишь один – два, и всё, ты – человек конченый. Метлой из Агентства погонят, а то и с волчьим билетом в зубах пойдёшь. Кочегаром в котельную или в диссиденты, водку по кухням жрать… Так что, ты, мой милый, на Аньку не злись, она, хоть и дура, но нюх у неё рабоче-крестьянский, верный. Крамолу на три метра под землёй видит. Врубаешься, или повторить?

Петя, в конце концов, врубился и перестал возникать и возмущаться по-поводу безапелляционности приговора: «Не пойдёт!».

Вскоре он и сам стал понимать, какой материал пойдёт, а какой – нет, что стоит писать, а что лучше обойти, не заметить. Постепенно в нём выработалось некое чутьё. Сначала оно несло в себе лишь безотчётный страх перед кабинетом К. А. Федюнчикова и вечной хромотой. Однако со временем всё более и более становилось чем-то вроде инстинкта, частью натуры, чертой характера. Тогда в Петином лексиконе ещё не было слова «самоцензура», – то ли не появилось оно ещё в профессиональном обиходе, не придумали; то ли Петя просто его не знал, – поэтому сначала он никак не называл своё шестое чувство, даже в мыслях. Это новое ощущение, в отличие от тех, тоже новых, которыми одарила его Инга, не было ни приятным, ни интересным. Напротив, способность предчувствовать негативные последствия и угадывать ловушки, притаившиеся в простых, на первый взгляд, текстах, злила и беспокоила Петю: она меняла его характер, привычки и даже мировоззрение; и Петя не мог не замечать этих перемен. Но, принимая с подачи Инги, эту благоприобретенную способность, как важнейшее, если не самое важное, условие успешной работы в Агентстве, он не мешал ей расти и развиваться.

Позднее появилось и название новшества – звучное, но совершено бессмысленное слово «галаретка». Петя не помнил, откуда и при каких обстоятельствах оно пришло к нему; видно, приглянулось – вот и осело в памяти, наряду с прочим хламом, который в изобилии водится у каждого на чердаке. Бесспорно, было в этом слове что-то польское или чешское, родное что-то, славянское, и на очень общем уровне даже слегка понятное. Чувствовалась в нём некая информация. Впервые Петя употребил его со смыслом, посмотрев голливудский фантастический хит «Чужие». Словом «галаретка» он обозначил для себя генерацию шустрых, зубастых монстриков, проникавших вовнутрь героических американских астронавтов, и вызревавших там в мерзких огромных тварей, которые покидали выеденные изнутри оболочки-носители, чтобы заняться насаждением абсолютного зла в окружающем мире. Характеры астронавтов в период этой своеобразной беременности претерпевали резкие перемены. Конечно, к худшему – простые, открытые и добрые американские ребята становились антисоциальными, недобрыми, вечно умышляющими гадости типами. Плохими парнями становились, «bad guys», в общем.

По аналогии с этими монстриками Петя и начал называть свою вновь приобретенную и уже достаточно развившуюся способность «галареткой».

Самые здоровые, мясистые и клыкастые «галаретки» вызревали в недрах номенклатурных работников, ибо зрели они, всё же, на страхе. А у начальства страхов неизмеримо больше, чем у рядовых. Петя, к примеру, отвечал только за те материалы, что сам писал или редактировал, Инга – за творчество дюжины балбесов своего отдела, главный редактор – уже за пять дюжин перьев, или сколько их там было в редакции. Груз ответственности зампредов измерялся сотнями… И ведь каждая чужая душа – потёмки. Каждая! А их, тёмных этих душ, – десятки и сотни; под председателем – так и тысячи, и лишь чёрт один знает, что у них на уме.

«Галаретки», которые паразитировали в рядовых сотрудниках, были не только мельче, но и примитивнее своих начальственных товарок. Для спокойного, уверенного и бесконфликтного вращения номенклатурной оболочки в высших сферах требовалось куда больше изворотливости, хитрости и осторожности. Зачастую, «галаретки», сидевшие в начальстве, оказывались значительно умнее своих носителей.

* * *

Петя уже сорок минут маялся в приёмной курирующего зампреда Армена Кареновича Погосова. Главное, сам вызвал, а теперь вот, жди… Впрочем, ждать под дверью высоких кабинетов – обычное дело. Одна радость – пофлиртовать с погосовской секретаршей Аллочкой. На неё и просто смотреть-то – сплошное удовольствие: такая она фигуристая, плотненькая, налитая… Да и вовсе не глупенькая, как можно было бы ожидать, принимая во внимание должность и цветущий вид… Поговаривали в Агентстве про неё и про шефа… Но стоит ли верить всякой молве! Петя и не верил, даже не задумывался и не вспоминал об этих агентских сплетнях.

После интенсивного курса эпикурейства, преподанного Ингой, он вошёл во вкус и не пропускал теперь ни одной мало-мальски симпатичной мордашки, не попытав судьбу. Постоянное стремление к сексуальной охоте приобретало в нём маниакальный характер, но это обстоятельство не слишком волновало Петю. Суровая скромность, воспитанная домашними устоями, вынудила его бездарно пропустить период позднего пубертата, когда предутренние сновидения воплощаются в реальные дела. Да, и недосуг ему было осуществлять мечты. В армии Петя служил, а в институте – как и положено, учился. Иными словами, Петя не нагулялся всласть. Теперь навёрстывал, нисколько не напрягаясь по-поводу страдающей морали.

Аллочка уже пришла в явное возбуждение – глазки разгорелись, верхняя пуговичка на блузке расстегнулась сама собой, а юбка как-то незаметно поднялась над коленями ещё сантиметров на семь. Может, и на все десять. Петя сообразил: наметилась поклёвка – уже наступил тот захватывающий момент, когда слова теряют всяческий смысл и служат лишь звуковым оформлением говорящих взглядов, жестов, улыбок. Нужно было подсекать. Пора! Петя собрался, приготовился и…

Тут в приёмную вкатился, быстро перебирая короткими ножками, Петин главный.

Всё умерло.

Аллочка, ударив хвостом, ушла на глубину. Лицо её, оживленное и разрумянившееся, в один миг приобрело строгий канцелярский вид. Она погрузилась в бумаги и перестала интересоваться окружающим.

– А что это вы, Завадский, здесь делаете? – Строго спросил главный, остановившись перед Петей. Тот поднялся, нависнув над начальством Александрийским столпом. – Вызвали, – развёл он руками.

Фёдор Бонифатьевич Высокий был, по естественной иронии судьбы, чрезвычайно мал ростом. Но чрезвычайно широк в плечах, в груди и в седалище. Недобор пары десятков сантиметров порождал в Фёдоре Бонифатьевиче жестокие комплексы. Поэтому был он всегда преисполнен значительности и суров к подчинённым. За исключением, разумеется, А. Г. – с ней он держался предупредительно, вежливо, осторожно, никогда не сокращая установившееся между ними расстояние в двенадцать дуэльных шагов до барьера. Ингу он тихо и очень сильно ненавидел. Но, имея в виду её тесную связь с Кремлём, заискивал и закрывал глаза на шалости. Хотя, справедливости ради, нужно отметить: вверенный регион Фёдор Бонифатьевич знал великолепно, в нюансах, да и писать умел неплохо.

– Сколько раз я вам всем повторял: если вызывает Армен Кареныч, обязательно докладывать мне! Обязательно! Безобразие, что творится с дисциплиной в редакции! Распустились! Окончательно распустились! – Недовольно, с претензией на продолжение нотации сказал главный.

Петя молчал. Такой сигнал дала ему «галаретка».

Фёдор Бонифатьевич, не дождавшись ответа и не получив, таким образом, горючего для продолжения, оставил Петю, досадливо махнув рукой. Жест этот означал, что Петя – человек пропащий, конченый, исправит его теперь только могила, и говорить с ним дальше бесполезно.

– Аллочка, вы сегодня великолепны! – Высокий, склонившись над секретарским столом, сменил гнев на сладчайший, елейный тон и даже согнул ножку кренделем, отставив плотно обтянувшийся пиджаком широкий зад.

«Ну, почему! почему никто не скажет ему, что, имея такую корму, нужно носить пиджак расстегнутым! – Думал Петя. – Может, как-нибудь деликатно подсказать?» Но главный, увы, никогда не интересовался мнением Пети и никогда не обращался к нему за советом. Не верил главный в Петину мудрость и хороший вкус, в голову ему не приходило подозревать в своём младшем редакторе такие способности. Потому Петя молча и чуть брезгливо наблюдал телодвижения главного редактора, развернувшегося к нему необъятным своим тылом. Телодвижения напоминали упражнение «шаг на месте», выполняемое задней половиной бегемота. Зрелище это вызывало отвращение, но притягивало. Даже завораживало, как маятник гипнотизёра. Вдруг, к ужасу своему, Петя ощутил явственное и невероятно сильное желание подойти к Высокому, врезать по откляченному тугому заду носком ботинка и крикнуть: «Го-о-о-л!» И чем дольше он думал о невозможности такого фортеля и катастрофических его последствиях, тем неодолимее, яростней становилось желание. Он уже сделал шаг к Аллочкиному столу… К счастью, «галаретка» врубила у него в голове такую сирену с проблесковыми огнями, что Петя, вмиг вспотев до пят, тяжело плюхнулся на стул и прикрыл глаза. Желание ушло, остался страх – что было бы, если бы он, всё же…

Тем временем Высокий развивал диалог с Аллочкой, совершенно забыв о Пете и, конечно же, не ведая ни сном, ни духом о его удивительных желаниях.

– Аллочка, мне бы к Армен Каренычу ненадолго, на две минутки. Он сейчас как, очень занят? – Высокий заискивал, нервничал и потому все чаще переминался с ножки на ножку.

– По какому вопросу?

От голоса секретарши веяло ледниками Антарктиды. Злилась, что помешал Фёдор Бонифатьевич сесть на крючок, понял Петя. «Не беда, подождём и повторим попытку», – пообещал он себе и, улучив момент, подмигнул Аллочке, высунувшись из-за сопкообразных филейных частей главного. Но она не смотрела и в его сторону. Принципиально. Видно было, что принципиально не смотрит – губки поджаты, глазки сузились… На Петю она, вроде, тоже злилась. «На меня-то за что?» – мысленно возмутился он. Потом понял: настроение у девушки испортилось бесповоротно, фатально, навсегда, до конца дня. Будет истерить и капризничать.

– Да вот, насчёт моей командировки в Париж на конференцию латиноамериканистов… Тему доклада утвердить…

Главный вновь перетасовал ягодицы и замер, ожидая ответа.

– Вы же не записывались, Фёдор Бонифатьевич, и Он вас не приглашал. Вечно вы так, Фёдор Бонифатьевич. Как анархист какой-нибудь, прям…

Главный, к изумлению Пети, стерпел и это – ждал покорно и тихо.

– Ладно, доложу, – смилостивилась она, умасленная его смиренностью, а, может быть, и шоколадкой, которую выложил перед ней главный. – Только не советую сейчас… Лучше часика через два…

– Незадача… часика через два мне уже поздно, тему вечером нужно в Инстанции представлять, – озабоченно задвигался Высокий. – А что?

«Инстанция – это ЦК, вроде. Международка ЦК», – перевёл ещё не твердо освоивший профтерминологию Петя.

– У Него сейчас заведующий бюро в Дели… Уже час пропесочивает… Злой, ужас как!

– Ага-ага, – задумчиво протянул главный. – Это плохо! Плохо это… Зарубит тему… Скажите, Аллочка, а Он вот так делает?

И Фёдор Бонифатьевич два раза быстро дёрнул головой слева направо.

– Кажется, да, – удивлённо-растерянно ответила девушка.

– А к окну отворачивается?

– Отворачивается…

– И карандашом по столу постукивает?

– Да…

– Карандаш как держит? вертикально?

– Ну, да, попкой стучит…

– Ну, тогда я, и в самом деле, попозже… Действительно, через пару часиков… – бормотнул Высокий и стремительно выкатился из приёмной.

«Вот это класс! Вот это знание натуры!» – Мысленно восхитился Петя.

А с Аллочкой у него в тот раз так и не сложилось – окончательно раскапризничавшись, она выставила и его из приёмной.

* * *

Далеко не все, кого Родина направляла из Агентства на работу в дальние края, во враждебное капиталистическое окружение, баловались пером и писали для советских газет. Посылали их для другого… Нет-нет… Для того, о чём вы подумали, ездили зарубеж специальные люди. Конечно, и «под крышей» корреспондентов Агентства тоже. Но к журналистике они имели весьма и весьма косвенное отношение. На агентском жаргоне их называли «нечистыми».

А от чистых Родина ждала ударного пропагандистского труда и массированных публикаций об успехах социализма в лживой и продажной прессе Запада. Своя же пресса, родимая, честная и простая, как колхозные поля Подмосковья, отодвигалась на второй план. Выполнять или нет, заявки советской печати зависело, как правило, от желания зарубежного корреспондента Агентства.

Петя всегда желал и всегда старался. Поэтому его безотказность и репортажи, выгодно выделявшиеся прилежанием, вскоре были замечены и оценены. «Огонёк», «Известия», «Комсомолка», «Советская Россия» – в просторечии «Савраска» – стали хотеть персонально Петю. Это льстило и наполняло надеждами. И Петя старался ещё больше.

Славянская лень не была единственной и главной причиной небрежения агентских корреспондентов советскими газетами и журналами. Вмешивались «галаретки» – осторожные и здравомыслящие, они не позволяли тщеславию и амбициям овладеть мозгами своих носителей, и те послушно стремились обезопасить все части тела от лишних приключений: напишешь что-нибудь не так, в акценте ошибёшься, а в Москве, не особо разобравшись, публикнут, и – всё. Поминай, как звали. Инстанция каждую печатную строку просматривает и взвешивает на лояльность и наличие крамолы, К. А. Федюнчиков и всё его ведомство дружно блюдут, добросовестные коллеги постукивают, раскрывают кому надо глаза на истинное лицо автора… Эта верёвочка обрывается, скорее рано, чем поздно.