Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника

В модели Вити Потапова рассмотрел Петя теперь собственную судьбу. Без дяди. Не было у него дяди-генерала.

В офис в тот день Петя не пошёл. Сидел дома, думал, прикидывал, вертел ситуацию по-разному. Наприкидывал почти на дюжину коктейлей. Однако ничего стоящего так в голову и не пришло. Откровение озарило ближе к полуночи, когда всё запуталось неимоверно, мозги не работали, и хотелось только ругаться. Решил Петя максимально тянуть время, чтобы страсти успели остыть и осесть. Благо и дела сдавать некому оказалось – забыли они там, что заместитель Петин в отпуск укатил. Конечно, не Бог весть, какое изящное решение, но ничего более оригинального Петя придумать так и не смог.

В Москву звонить он прекратил и начальство больше не теребил. Затаился, как премудрый пескарь под камнем. Даже в посольстве стал появляться ещё реже, чем обычно, чтобы и там его разыскать не смогли.

В обыденной жизни заходить в посольство было принято не реже, чем через день. Никто, конечно, жёстких правил не устанавливал, и ни один приказ не обязывал руководителей совзагранучреждений посещать раз в два дня островок советской земли в чужом и безбрежном буржуазном море. Но так было принято. Надо зайти, показаться, заглянуть в кабинеты, перекинуться парой слов, расписаться в канцелярии об ознакомлении с очередным распоряжением… Надо быть своим, простым, скромным и обязательно ностальгирующим. Советские фильмы смотреть в актовом зале по субботам тоже надо, а по воскресеньям играть в волейбол на спортплощадке.

Ничего этого Петя не любил. График посещений нарушал постоянно, в волейбол не играл, пиво в компании после спорта не потреблял, шедевры родного кинематографа смотрел редко, чем и заслужил мнение «гордый больно и, ваще, выёживается». Посольская общественность посматривала на него отчуждённо и холодно.

Но Петя выносил эту холодность спокойно. Детей крестить он с посольской общественностью не собирался, да и не предвиделось никаких совместных крестин в ближайшем будущем. Поэтому, плюнув на дипломатические приличия, Петя быстро собрался, подхватил жену и двух своих близнецов, и рванул из Мехико к морю. Вернее, к океану – сначала в Акапулько, потом в Канкун. Отношения с посольством он оформил, просто позвонив дежурному дипломату: командировка по стране, дней на десять, может, и больше. Как получится.

Надо же было погулять напоследок. Когда ещё появится возможность взглянуть на эти аквамариновые воды и белые пески, на затерянные в джунглях древние города майя и храмы, возведённые конкистадорами. Так Петя провёл два с лишним месяца – в поездках, в закупке сувениров, в прощальных встречах с друзьями. Потом помахал рукой из-за паспортного контроля Хорхе, Луису, Хакобо и ещё дюжине провожающих, погрузился с бесчисленными коробками и баулами в самолёт и полетел на Родину.

Ничего хорошего от встречи с ней Петя не ждал.

Зачем тогда летел? Да он и сам не смог бы, наверное, чётко и исчерпывающе ответить на этот вопрос. И аргументы в пользу не лететь явно перевешивали, особенно, если подойти к делу без эмоций. Но вот, летел. И, заметьте, по убеждению. Били ещё в толще глубинных вод Петиной души незаметные глазу, но ощутимо горячие, ключи романтизма, заставляя его совершать иногда поступки странные, необъяснимые, с точки зрения трезвого мышления и практического подхода к обстоятельствам. Сейчас он возвращался в Москву к серьёзным неприятностям, к руинам прежней жизни, к мрачным перспективам, исходя из давнего и твёрдого своего убеждения: «человек должен жить дома». Петя возвращался домой – там пенаты, там родные могилы, там дым Отечества, вовсе не сладкий и не очень приятный, зато привычный с детства.

Романтизм – романтизмом, но и подстраховаться Петя успел, не только погулять вдоволь. Подписал он контракт с весьма престижным в Латинской Америке общественно-политическим еженедельником. Вручили ему в редакции журнала аккредитационные письма собственного корреспондента по СССР и Восточной Европе с корпунктом в Москве. Конечно, такая позиция делала Петю совершенно независимым от Агентства и «волчьего билета», который ему непременно выпишут. Но вопрос, захочет ли департамент информации и печати МИДа эти письма принять, признать Петино право на аккредитацию в качестве иностранного корреспондента, оставался открытым.

«Поживём – увидим», – умиротворённо подумал Петя и заказал у стюардессы двойной виски со льдом: он решил использовать привилегии первого класса по максимуму. Агентство оплачивало своей номенклатуре первый класс и дополнительный вес при перелётах. К Гаване он подлетал уже в отличном настроении. И то правда, надо пользоваться, пока есть возможность. Кто знает, придётся ли ещё когда-нибудь попутешествовать в первом классе? И ведь как в воду глядел!

* * *

Самолёт, доставивший Петю с семьёй из той жизни в эту, коснулся взлётно-посадочной полосы Шереметьево-2 вечером 17 августа 1991 года. В субботу.

До дома добрались удивительно быстро – и у ленты транспортёра, и на паспортном контроле, и на таможне проходили, не задерживаясь. Дома ждала смешанная толпа родственников Пети и его жены, накрытый стол и расстроенное лицо младшей сестры отца, тётушки Зинаиды, которая иногда помогала Пете по хозяйству после смерти родителей. «Петенька, сынок, ты уж прости… И встретить-то нечем… стол бедноватый получился! – Жалостным голосом говорила тётушка, растроганная видом Петиного семейства. – В магазинах ведь нет ничего. Пустые полки. Сок только берёзовый стоит. И достать, особенно ничего не достанешь…»

Переживший время тотального дефицита за рубежом, Петя плохо себе представлял, как это – ничего нет… Так же не бывает, чтобы совсем ничего… Конечно, он слышал о карточках, о проблемах с продовольствием, но в пустые полки не верил. Зато жена его всё себе вполне живо представляла и потому прихватила из Мехико целую кучу консервов, приправ, сухих и мягких тортилий и всякой прочей экзотики. Застолье удалось. Потом, естественно, началась церемония вручения даров родственникам… Потом все разошлись, и тётушка Зинаида долго рассказывала о житье-бытье, кто из детей куда поступил или поступает, кто чем болеет, кто жив, а кого уже и Бог прибрал, озаботился… В воскресенье они распаковывали вещи – Петя таскал на помойку коробки, жена раскладывала всё по шкафам, близнецы разочарованно щёлкали пультом телевизора, который показывал только четыре канала… Семья встраивалась обратно, в прежнюю жизнь.

В понедельник рано утром, часов в шесть с минутами, Петю разбудил телефонный звонок. Длинный, гадина, как товарный состав… Нескончаемый, как сирена воздушной тревоги…

Ну, что ж он не замолкнет-то, а?

Шмякнуть аппарат об пол?

Но цивилизационные начала одержали верх, Петя продрал глаза и взял трубку.

Оттуда донёсся резкий, высокий голос Лусии Луна, заведующей международным отделом Журнала, где теперь Петя работал корреспондентом, его новой шефини:

– Педро, что у вас там происходит? – Очень нервно орала в трубку Лусия.

– Ола, Лусия! – Прокашлявшись, ответил Петя. – А что происходит?

– Это я тебя спрашиваю, что там у вас в России происходит?

– Сейчас…

Петя дотянулся до пульта и включил телевизор. Передавали «Лебединое озеро». По всем каналам.

Петя начал просыпаться. Почти проснулся.

Вяло заворочалось в голове: Чайковский на ТВ в ритуальном наборе… «Лебединым» обычно скорбят, иногда ещё Первым концертом…

Стало быть, что?… Стало быть…

Помер кто-то, сообразил, наконец, Петя.

– Лусия, спокойно, – хрипло проговорил он. – Кажется, в первом ряду опять кого-то накрыло…

– Как накрыло? Землетрясением? – Лусия заметно злилась. Чёртова перфекционистка Лусия. Всегда ей всё не так! Ну, рань ещё несусветная в Москве! Половина седьмого утра!

– Нет, просто умер кто-то… не знаю пока, кто… У нас рано ещё… Не волнуйся, всё разузнаю, позвоню.

– Завтра мы сдаём номер. Даю тебе времени до полудня… До вашего полудня… Мне нужно семьсот слов. Но не больше тысячи. Если у вас действительно новость, снимаю первый материал и ставлю тебя разворотом. Даже дам ещё две полосы… Би-би-си передаёт… Странное передаёт… Будто в Москве мятеж против Горби… Революция… Давай, Педро!

Наскоро заглотнув кофе, он выбежал на улицу. Вокруг – никакой паники, никакого особого возбуждения.

Всё спокойно. Всё, как всегда. Народ ещё в отпусках, поэтому людей мало. Буднично и деловито спешат к метро. Лица, правда, хмурые и помятые. А какими быть им с утра в понедельник? Вон, даже в быстрых очередях у газетных киосков не ругаются. Спокойно стоят, позёвывают.

Вот вам и революция! Ха-ха, бред какой! В Советском Союзе революция? Да ни в жизнь!

Паники не наблюдалось. Ни намёка на панику. Петя утвердился в догадке о смерти текущего вождя. Подумал: «Заскочить надо бы в пресс-центр МИДа, разжиться официальной биографией».

Только на выходе из кольцевой «Парк культуры», на эскалаторе, пролетела первая ласточка. По встречной ленте сломя голову нёсся вниз встрёпанный парень и пронзительно вопил: «Граждане! На улицах танки!»

«Сумасшедших в Москве теперь как в Нью-Йорке, наверное,» – отметил про себя Петя. Усмехнулся. Подумал злорадно: «Похоже, наконец, догнали Америку. Хоть по числу психов»…

Потом Петя заметил, что лица ехавших вниз по эскалатору были смущённо-встревоженными… Растерянными… Беспомощными… Некоторые улыбались… Невесело улыбались… Криво как-то, вроде прощения просили.

Стало ему немного не по себе.

А совсем нехорошо сделалось, когда вышел он из метро и увидел танки. Настоящие, подлинные танки. С гвардейскими значками на зелёных приземистых башнях. Значки эти умиляли: сверкали под солнцем красно-бело-золотым, как на параде.

Зачем они здесь?

Зачем танки-то сюда?

Оцепление? Прощание с телом?

Уже хоронят, что ли? Когда ж он умер? если уже хоронят?

Танки стояли на противоположной стороне Садового кольца, вытянувшись цепочкой у тротуара вдоль белых коробок Провиантских складов, вдоль серой громады Агентства и дальше вверх, теряясь где-то на Смоленке. Около танков бродили солдатики с автоматами за плечом.

Вдоль зелёной брони, разогнавшись на уклоне Крымского моста, проносились машины. Троллейбусы объезжали стальную цепь, выгнув рога почти под прямым углом. По тротуарам мельтешил пёстренький, одетый в летние цвета негустой людской поток.

Привычное стремление обыденной жизни, обтекающей танковую броню в центре Москвы, навевало мысль об артхаузном кино. О Микеланджело Антониони с его сюрреализмом…

«Да и впрямь, чудны дела Твои! Танки в Москве по понедельникам! А что по средам и пятницам?» – Думал Петя в тускло освещённом переходе под широкой лентой Садового кольца. Отстранённо и неконкретно думал.

Первым, кого он увидел, поднявшись наверх, был Володя Кириллов. Недавно сделавшийся телезвездой, сумевший раскрутить программу западного формата, он был неуместен у танков так же, как неуместны были танки у Крымского моста. Вся эта картина смотрелась диковато. Действительно, сюр…

Когда-то Петя делил с Кирилловым один кабинет в Агентстве. Вопреки традиции, звёздный путь не особенно отразился на его характере – он и в славе оставался доброжелательным, спокойным, интеллигентным парнем, каким знал его Петя.

Кириллов с микрофоном в руке и с ассистенткой за спиной бродил у танков. Солдатики стеснялись вопросов, микрофона и самого Кириллова. Они непрерывно оглядывались друг на друга, словно искали одобрения, губы их растягивались в идиотские ухмылки, глаза стекленели. Они постоянно переспрашивали и говорили непонятно – усилием воли солдатики глотали матерщину, и оставались в их речах одни междометия…

Где-то сбоку от микрофона перебегал, приседал и целился в визор оператор с камерой на плече. Ассистентка была по-телевизионному ярка и красива. Кириллов всегда выбирал роскошных напарниц. Эстетствовал.

Сегодня, однако, ему не везло. Не складывалось у него что-то. Куража, может, ему сегодня не хватало… Может, похмелье… Или просто так… Бывает, не идёт – и всё! Хоть тресни! Хоть умри, а работа делаться не хочет! Не вытанцовывается…

Даже издали было заметно, как страдает Кириллов. Как не нравится ему бродить с микрофоном, ассистенткой и оператором между танков и приставать к солдатам с вопросами, которые они то ли не хотели, то ли не могли понять. Было очевидно, что чёткого сценария будущей программы у Кириллова нет. Ощущались в скучном и раздражённом его лице, в нервной походке, во всём его облике растерянность и неуверенность в том деле, которым он занимался у Провиантских складов.

– Вы знаете, зачем вы здесь? Зачем вошли в Москву? – Спрашивал Кириллов, поднося микрофон под нос очередному солдатику.

Тот испуганно отстранялся, оглядывался, хихикал, пожимал плечами. Немедленно набегали другие солдатики… Гоготали, матерились, задирали друг друга… Слегка озверевшие от казарменного безбабья заигрывали с ассистенткой… И, конечно, со смаком раздевали её глазом. Оператор орал на них строевым басом, но помогало это плохо. Оторвать их от этих игрищ мог только ядерный удар средней мощности.

– Да мы-то чё? Нам это, приказали… Как его… выдвигаться. Мы и это, выдвинулись… Стоим, вот, ждём… Больше, вроде, ничо не говорили… – ответствовал очередной солдатик.

История повторялась с каждым рядовым и сержантом. Офицеры при приближении Кириллова прятались в башнях, захлопывая за собой люки.

Наконец, Володя не выдержал – перестал быть интеллигентом:

– В людей стрелять будешь, если прикажут? – Рявкнул он на молоденького, низкорослого и худенького солдата – ротного заморыша. Тот вытянулся перед Кирилловым по стойке «смирно», задрожал подбородком и выкатил глаза, из которых вдруг полились слёзы.

«Тьфу, ты!» – С досадой сплюнул Кириллов; махнул оператору, чтобы выключил камеру, и закурил. Ассистентка стояла рядом, краснея под откровенными взглядами солдат.

Тут уж и офицеры повысовывались из танковых люков – посмотреть. У них, хоть и не казарма, но быт, всё равно, военный, суровый, утончённую дамскую красоту отторгающий. Поэтому как же не поглазеть на фифу с экрана.

К солдатам подходили прохожие, совали сигареты, говорили что-то, размахивая руками…

Антракт в фойе театра абсурда…

– О, Петька, привет! – Воскликнул Кириллов, заметив Петю, стоявшего несколько поодаль, чтобы не попасть в кадр. – А ты что здесь делаешь? Ты разве не в Мексике сидишь?

– Приехал позавчера… Привет, Володя! Что творится-то? ты не в курсе?

– Толком ничего не знаю… Да, никто сейчас толком ничего не знает. ГКЧП… Государственный комитет по чрезвычайному положению… Горбачёв, якобы, резко заболел. Управлять не может… Сидит в Крыму… Обязанности президента взялся исполнять Гена Янаев, вице… По конституции, вроде бы, всё правильно…

Петя помотал головой.

– Ну, хорошо, а чрезвычайное положение-то причём? – Спросил с вызовом. Словно это Кириллов взял и объявил ЧП по Союзу. – Зачем оно понадобилось, если всё по закону? И танки в Москве? Всегда у нас как-то всё через это…

– Вот именно, – мрачно согласился Кириллов. – Только я думаю, всё, как раз, и не по закону. Горбачёв не болен, а отстранён. В Крыму он сидит под арестом или под стражей. А у нас происходит государственный переворот…

– Да ладно, Володька, брось… Мы разве Чили? Где это ты среди наших Пиночета видел…

– Это ты верно: нет у нас Пиночетов. По счастью… Потому ничего у них с переворотом, скорее всего, и не выйдет… Только кровь зря могут пустить…

Кириллов вновь закурил, подумал, сосредоточенно рассматривая кончик сигареты.

– Когда, говоришь, ты приехал? Позавчера? – Уточнил он. – Значит, и виза у тебя ещё действует, и загранпаспорт на руках, и валюта есть… накопил ведь? Слушай, Петя, дуй-ка ты обратно! Прямо сейчас! Бери семейство в охапку – и в Шереметьево! На первом же самолёте обратно, в страну ацтеков. Не поскупись на билеты. Была бы у меня открытая виза, хоть в Монголию… Неизвестно, чем вся эта катавасия кончится… Традиции у нас крепкие…

Потом они распрощались, и Володя с микрофоном, красивой ассистенткой и оператором опять пошёл вдоль танкового ряда.

Петя отправился в Агентство. Настроение упало на асфальт и поволоклось за ним следом, как старая и больная такса.

В управлении кадров знакомый инспектор, пряча глаза, не стал ничего объяснять, а сразу же повёл Петю к начальству. Положенное время его выдерживали в приёмной, затем надменная, безликая секретарша кивнула на дверь, и Петя, незаметно выдохнув, вошёл. Встретил его молодой, модно одетый, спортивный, подтянутый, с холодным рыбьим взглядом.

«Тот самый, о котором Васька Солодовников говорил», – догадался Петя, застыв у двери.

Рыбоглазый небрежно показал рукой на кресло у журнального столика. Сам, аккуратно подтянув брюки, уселся напротив, выжидательно уставившись в Петину переносицу. Молчал.

Петя тоже не торопился начинать, хотя молчанка эта его угнетала.

– Мельников… Александр Иванович… начальник управления кадров, – нарушил, наконец, гнетущую тишину хозяин кабинета. – Вы, Пётр Сергеевич, можете не представляться. Вы – личность известная, не то, что мы, грешные…

– Прекрасно, – бодро отозвался Петя. – Тогда мне хотелось бы знать, в чём, собственно, дело? Что за срочность была меня отзывать? Что за таинственность?

Он решил обойтись без политесов, сразу приступить к делу, перейти в наступление.

Мельников, выслушав, кивнул и скучно посмотрел в окно, потом так же скучно взглянул на Петю.

– Танки… – сказал он.

– Танки… – подтвердил Петя.

– Нам не нравятся космополиты, Пётр Сергеевич… Мы считаем, что люди несознательные, не способные отличить друга от врага не должны представлять нашу страну и наше Агентство за рубежом, – медленно и устало, будто бы в сотый раз, проговорил Александр Иванович и ущипнул разгладившуюся брючную стрелку на колене. – Поэтому мы вас и отозвали, Пётр Сергеевич, – уж больно вы тепло, по-дружески прямо, с нашими идеологическими противниками общаетесь… И не только с идеологическими… Отсюда и срочность: опасения у нас возникли, как бы вы там чего более масштабного не натворили по слепоте вашей и неразумности… Но вы и при отъезде проявили легкомыслие и недисциплированность: только через два с лишним месяца соизволили прибыть!

– Но ведь некому было сдать дела… – попытался аргументировать Петя.

– Даже и слушать ничего подобного не желаю! – Оборвал его Мельников. – Надо было сформировать посольскую комиссию, сдать ей дела, и приехать в указанные сроки!

– Ну вот и дали бы мне указание так поступить! – Разозлился Петя.

– Вы взрослый человек, Пётр Сергеевич. Судьбу себе сами выбираете. Так что давайте не спорить. Да и бесполезно это… – Мельников задержал на Пете холодный взгляд своих студенистых буркал. Тот поёжился, ощутив на лице липкий холод. Словно обтёрли его замороженной медузой.

– Что бесполезно? – Спросил Петя. Просто, чтобы потянуть время, переварить и слова Мельникова, и взгляд его заиндевелый.

– Спорить и оправдываться бесполезно, Пётр Сергеевич. Вы уволены. С неприятной формулировкой уволены. Прочтёте потом. В приказе. Он на подписи у председателя правления. Расчёт, трудовая книжка и прочие формальности завтра – послезавтра. Как подпишет председатель приказ, так сразу…

Мельников победоносно и выжидающе уставился на Петю: «Ну, что скажешь, известный журналист и гордость Агентства?»

– Формулировочка у вас неполная получилась, Александр Иванович, – сказал Петя, поднимаясь. – Хромает формулировочка…

– Это в какой же части? – Ехидно поинтересовался Мельников.

– А в части «космополита». Определения «безродный» не хватает. Лаврентий Павлович Берия «безродных космополитов» в лагерную пыль растирал. Чётко и ясно. Литая формула. А у вас как-то аморфно, размазано как-то. Учиться вам надо у мастеров жанра, Александр Иванович!

Мельников криво ухмыльнулся, обнажив острый, ближе к десне пожелтевший клык.

– Учту, – тихо пообещал он. – И это тоже учту…

Вышел Петя из стен родного Агентства потерянным, обескураженным, испуганным. Настроение уже даже и не волочилось больной таксой, а просто валялось на асфальте, задрав лапы. Умирало. Кончалось. Отходило в муках.

В редакцию Петя заходить не стал, хотя было принято испокон века – зайти, презентовать ребятам сувениры, слегка выпить, поболтать… Но видеть никого не хотелось. Даже думать о случившемся не хотелось. И подавно не хотелось что-то объяснять, в чём-то оправдываться, рассказывать всем, что Мельников – козёл. Тем более, они и сами уже об этом знают. Или догадываются.

Петя побрёл вверх по Кольцу. Бесцельно, просто потянуло почему-то идти направо, вверх, а не налево – вниз. Впрочем, кто там у него, у Кольца, поймёт, где верх, а где – низ. Петя шёл по направлению к площади Восстания и, несмотря на внутреннее сопротивление и нежелание ворочать мозгами, анализировал жизнь. Анализы образовывались плохие или очень плохие. Ничего обнадёживающего. С такими анализами не живут.

Вдруг его осенило: Господи, да ведь надо же готовить репортаж! Через два часа передавать! Там Лусия сидит, как привязанная, и ждёт, а у него и конь не валялся! И сразу же пронзило ещё раз – вот оно, дело! Он же теперь иностранный корреспондент! Как же это он забыл! Ха, да теперь фиг с ними! С козлами этими! С Мельниковым, с Маклаковым… Пусть тешатся своей страшной местью!

Конечно, могут его и здесь прижать – не дадут аккредитацию, вот и весь сказ про иностранного корреспондента… С другой стороны, захотят ли? Придётся ссориться с влиятельным иностранным изданием, а оно непременно шуметь начнёт. Вой поднимется… Объясняться с западниками по правам человека опять придётся… Захотят ли?

Вряд ли!

В Петиной душе заржал ещё не валявшийся конь. Забил копытом сиво-буро-вороной, долгогривый, встал, как лист перед травою… Петя рванул к Дому Советов Российской Федерации. К Белому Дому помчался Петя, развевая гриву, перестукивая подковами по пыльному августовскому асфальту.

Так начались для него три сумасшедших дня, когда время и слова утратили ценность и значение. Когда мечта становилась материальной. Когда окружающий мир распался надвое, на «за» и «против», словно воды морские перед сынами израилевыми. Когда огромная страна с замиранием сердца ждала ответа на главный вопрос: «Будет ли штурм Белого Дома?»

– Да если по нам ударят, жижа потечёт, – бодро и со знанием дела говорил Пете какой-то отставной общевойсковой майор в гимнастёрке старого образца и в фасонистой, тёмно-зеленой суконной пилотке с алыми кантами. – Шутка ли, Советская Армия вмажет! Баррикады эти в пятнадцать минут разбросают. А через два часа здесь уже и не ворохнётся никто…

Майор сидел на ступеньках лестницы с тыльной стороны здания. Рядом с ним лежал АКМ с потёртым и поцарапанным прикладом, перед ним стояла большая общепитовская корзина с бутербродами; их несли в Белый Дом со всей Москвы – питать защитников. Майор снимал с бутербродов любительскую колбасу и наворачивал её отдельно, без хлеба. Запивал молоком из пакета и, похлопывая себя по обтянутому гимнастёркой объёмистому животу, извинялся: «Мне много хлеба нельзя – сильно полнеть начал».

Про ужасы штурма майор рассказывал смачно, со вкусом. Живописал. Танки, гаубицы, ракетные комплексы, вертолёты, истребители, спецназ, «десантура» постоянно фигурировали в его прогнозах. Они неизменно заканчивались побоищем и кошмаром.

– Так что же, разбегаться по-тихому, пока не началось? – Не выдержал Петя пророчеств этого Лаокоона. Кстати, майор упомянул, что здесь, среди защитников, два его сына и зять.

– Зачем разбегаться! – Искренне удивился тот. – Во-первых, они на штурм никогда не решатся. Кишка у них тонка. Во-вторых, солдаты в народ стрелять не будут. Что я, солдат не знаю! В-третьих, наше дело правое – путч не пройдёт!

Последний аргумент майор проговорил, как отрезал, и вновь занялся колбасой.

В эти три дня Петя творил обильно; репортажи, очерки, интервью – он завалил ими редакцию, но Лусия требовала новых. По событиям в СССР они готовили спецномер, и главные тексты для него поставлял Петя. Он заразился всеобщей лихорадкой, не ночевал дома, почти не уходил с обширного двора, располагавшегося за зданием Верховного Совета со стороны Рочдельской улицы. На этом дворе собирались отряды защитников Белого Дома, толпы просто сочувствующих. Здесь обсуждались новости, местные и мировые; перед этим двором выступал прикрытый бронированными портфельчиками Ельцин; сюда выходили с информационными сообщениями его соратники, которых все знали в лицо, но никто не помнил по именам… Здесь бродили, перемещались в беспрерывном движении, сидели, спали, ели сотни людей, живущих по-соседству и приехавших из Бог знает, каких медвежьих углов неоглядной страны… Это был табор, ставка Тушинского вора, лагерь восставших, где лишь немногие обладали информацией и понимали истинную суть происходящего… А остальные жили надеждами, иллюзиями, мечтами, химерами…

Страшная ночь с 20 на 21 августа… Пролившаяся на Садовом кольце кровь… Она казалась лишь первой каплей, а бестолково рвавшиеся к Новому Арбату армейские БМД – лишь авангардом штурмующих войск. Воодушевление жертвенности, паника гибели, ожидание жизни – перемешавшись, слившись воедино, сплавившись в раскалённый поток затопили Москву. Улицы шумели, улицы не спали. Под фонарями вскипали истерики. Мимолётные вожди звали бросаться под гусеницы, звали драться с армией… Уже появился над толпами старорежимный триколор, уже срывали с древков красные флаги… Советский дредноут валился на борт, тонул. Но хотелось скорее, хотелось сейчас! Нетерпелось увидеть, как он разломится надвое и пойдёт ко дну… Допотопный, обклёпанный броневым листом утюг… Некуда ему плыть… Незачем… И крови не жалко… Лишь бы быстрее и надёжнее улёгся он в придонный ил!