Старый дом под черепичной крышей

– Верно, Пал Палыч, – возбуждённо сказал Костя, догадавшись, куда клонит учитель, – я понял… вы думаете, что эти камешки и есть набор глин для раскрашивания игрушек?

– Вот именно, так я и думаю…, разлюбезные. Только долго думал. С возрастом полёт фантазии поуменьшился. Время из её крыльев пёрышки повыщипало, надо бы было мне этого Лёню расспросить осторожненько, где он их взял. Я, как мне эта мысль пришла, было вознамерился к нему домой идти, пришёл пораньше, поднял свой архив по детям, кто и когда меня занимался и осечка. Против каждой фамилии адрес домашний значится, а против фамилии «Пегасов» стоит прочерк.

– Почему? – спросил Антон.

– А то, что не стал он в кружок сразу записываться, дескать, денёк, другой полеплю, а если понравится, то запишусь. Вот и не стоит против его фамилии домашнего адреса, я потом забыл записать, а немного погодя он ушёл из кружка, так получилось, что и записывать незачем стало.

– Он на нашей улице живёт, – проговорил Антон. Я его там вижу, а раньше на Астраханском шоссе жил, – уточнил Костя, – в высотке.

– Давайте так ребятки договоримся, вы там мальчишек поспрашивайте и уточните его адрес.

– Хорошо, Пал Палыч, – сказали дети, – это пустяки. Его Михан знает, – уточнил Костя, – в дружбе они.

– А Михана знает Кирюша, – добавил Антон. – С Кирюшей мы приятели…, выясним.

– Ну, давайте, ребятки, давайте…, действуйте. И если что узнаете – сразу ко мне, – и Пал Палыч от удовольствия потёр руки. Ребячья активность его подбодрила и вдохновила, хотя он не переставал мысленно бранить себя за оплошность.

Как только дети вышли из клуба Костя сказал:

– Зря Пал Палыч к Пегому засобирался. Осторожный он. Если не честным путём добыл, то ни за что не скажет.

– Так Муху можно спросить, он точно знает, где Лёня эти камешки достал, везде с ним шляется,– заметил Антон.

– Точно, Тоша, молодец… Мухаева надо искать, а не Пегаса.

– Вадика я частенько на пруду вижу, он на плоту катается, – добавил Антон.

– Пошли к пруду, – предложил Костя, – и они, свернув с дороги, пошли мимо десятого дома по улице Марины Расковой напрямую к кустам за которыми виднелась полоска воды.

Мухаев действительно был на пруду. Он стоял на небольшом круглом, сбитом в несколько рядов из толстых досок, плоту и, отталкиваясь длинной сучковатой палкой от дна, правил к противоположному берегу. Его лохматая рыжая голова блестела на солнце. Вадик усердно толкал шест. Уши его покраснели от напряжения, а по вискам струился пот.

В качестве пояснения надо сказать, что плот этот, не что иное, как боковина большого деревянного барабана для намотки кабеля. Это строители, прокладывая кабель к строящемуся спортивному комплексу, оставили на плотине два пустых деревянный барабана. Вот ребятишки и приспособили их под плоты.

Около камышей покачивался на волнах другой такой же круг.

– Муха! Греби к нам! – крикнули братья вразнобой.

– Надо было… – отозвался Вадик.

– Греби, чего скажем… – попытался заинтриговать Костя.

– А я и так не глухой, – отозвался тот, – говори,… услышу.

Пруд был действительно небольшой, так что если сказать чуть погромче, то и на другом берегу обязательно услышишь.

– Ты так! – сказал зло Костя и прыгнул на второй круг. За ним последовал и Антон. Плот хорошо держал мальчишек и они, дружно орудуя, Костя длинной палкой, а Антон осколком доски, поплыли к Мухе. Тот, заметив погоню, хотел уплыть, но его плотик оказался на глубоком месте, а палка дно почти не доставала. Он попытался грести руками, но было неудобно. У Антона же был обломок доски и он действовал на глубоком месте им как веслом. Плоты быстро сближались. Муха видя, что встреча неминуема, уже не грёб, а просто стоял и ждал развязки. «Чего им от меня надо? – думал он, вроде бы никакой вины моей перед ними нет, а на тебе привязались. Хорошо посмотрим чего им надо?».

Муха братьев Пчелинцевых не очень жаловал, больно они уж правильные какие-то, не интересные, вечно чем-то заняты, фамилия особенно им подходит, точно пчёлки. Вот Лёня Пегас, это другое дело. Он и знает много, и фартовый.

– Муха, ты не бойся, – сказал Антон, мы тебя не тронем. Мы наоборот хотим, чтобы ты нам помог! – крикнул Антон, видя испуганное Мухино лицо.

– Чего-о-о?..

– Помощи от тебя хотим… вот что?

– Какой помощи?.. – удивился Муха.

– Ты про Лёнины камешки разноцветные чего-нибудь знаешь?

– Муха тут же сообразил, что раз камешками интересуются, значит, кто-то видел, как они в чужой сарай лазили и доложили. Он ещё не знал, что Пегас ходил к Пал Палычу за консультацией и потому насторожился.

– Никаких камешков я не видел, и он мне их не показывал, – хмурясь, ответил Муха.

– Ой-ли!… – перебил его Костя. – А с какими тогда камешками Пегий к Пал Палычу приходил за консультацией?

– Не знаю никаких камешков, – отпирался уже больше по привычке Муха, – Лёня приносил, его и спрашивайте.

– А он сказал, что их ты ему дал, – взял на пушку Муху уже Антон.

– Вот трепло, – проговорил Муха, – соображая, что сказать. – «С одной стороны, – думал он, – получается, что он, а с другой стороны, как бы и не он. Ведь Пегас доску отдирал, и забраться в сарай, тоже его идея. Ещё говорил, что этот сарай ничейный, что в него сто лет никто не ходил. Вот тебе и «не ходил». Даже вон «пчёлки» и то знают. Он, Муха, в жизнь бы в этот сарай не полез, с его паутиной, пылью и голубиным помётом, к тому же трико какая-то шавка порвала, да ещё ухо кот ободрал. Хорошо же, Пега…, на меня сваливаешь… Только Муху просто так не съешь. Понятно, что Лёня отвертится и ему ничего не будет, а меня одного загребут только так. Завтра Сороке позвонят, та родителей вызовет, класснуху… и завертится, а Пега в стороне… Скрывать, значит, нечего; не в его, Мухином интересе скрывать. Надо валить всё на Пегаса» – решил он.

– А ты говори, мы слушаем, свидетелями будем, – проговорил выжидающе Костя.

– Мы ведь можем и уплыть, – проговорил Антон, – от милиции ты на пруду не спрячешься, если только под плот нырнёшь, а вода в этом месте холодная, ключи бьют, сам знаешь.

– А вы подтвердите, что я с вами вчера вечером был и никуда с Пегасом не ходил? – поставил условие Муха.

– Это, смотря что ты нам скажешь? – проговорил Костя, глядя в упор на испуганного Муху, – вдруг вы человека убили или ларёк с мороженым подломали. Мы что, и тогда должны тебя у капитанши откашивать?

– Ты меня седовлаской не пугай, пуганый.

– Я тебя и не пугаю, сам знаешь, – и Костя пожал плечами. Дескать, вольному-воля, поступай как знаешь.

– Да никакого ларька мы не подламывали, а залезли в один старый сарай, у него сзади доски оторванные были, – соврал Муха, – там, в ящиках я и нашёл эти злополучные камешки.

– Сарай-то где находится?

– Где… где..? На Большой Горной, во дворике. Там, такой аппендикс к улице примыкает.

– Далеко же вас занесло, – присвистнул Костя, – это, аж на том конце Саратова, около Соколовой горы…

– Около неё. Вы только Лёне не говорите, что я вам сказал… – молящее проговорил Муха.

– А приметы того сарая назвать можешь? – спросил Антон.

– Сарай как сарай, там их вокруг полно и все одинаковые, дощатые, облезлые, какие с крышами, какие без.

– Что-то рядом приметное есть? – допытывался Костя.

– Рядом дом большой старый с полуподвальным помещением, крыша вроде черепицей красной крытая и слуховое окно в крыше… больше ничего не знаю. Темно там было. Это-то увидел, потому что от фонаря на столбе свет на крышу падал.

– Точно больше ничего не скажет, – тихо сказал брату Антон.

– Согласен, – сказал Костя и подумал: «со страха всё, что знал, рассказал. Видно из него больше ничего не выжмешь».

– Ты нас к этому дому проводи, – предложил Антон.

Костя укоризненно посмотрел на брата, Этого ему говорить не следовало.

Муха, после сказанных слов понял, что не грозит ему никакая милиция, что это братья сами на него наехали и, оттолкнувшись от их плотика палкой, резко отплыл и громко сказал:

– Здорово я вас разыграл с сараем, а вы и поверили… ха!… ха!… ха. Вы что, меня за лоха приняли?

– Поплыли к берегу, – сказал понуро Антон, осознавая свою промашку.

– Ты не переживай, Тош. Может быть, это и к лучшему. Муха сейчас побежит к Пегасу. И если у них есть к этому сараю интерес, то они обязательно к нему поедут. Говорил-то он искренне, от испуга. Правда, по этим приметам мы вряд ли чего сразу найдём, но попытаться сыграть на опережение можно. Главный ориентир – старый дом с полуподвальным помещением, да ещё крытый черепицей, да ещё слуховое окно имеется… вон сколько примет, можно попробовать поискать.

– Ну, и что?– не веря в успех, буркнул Антон.

– А то, что улицу мы знаем – это раз, аппендикс этот найдём, дом старый – это два, крытый черепицей – это три, плюс слухач есть и полуподвал. По этим приметам стыдно не найти, только фотографии шесть на девять не хватает.

– На этой улице может быть сто домов таких? – засомневался Антон.

– Нет, Тош, не сто, не преувеличивай. Ты много в городе видел домов крытых черепицей?

– Сколько угодно сейчас кроют…

– Это кроют металло-черепицей, ноу-хау. А тот дом старый, наверняка покрыт настоящей глиняной черепицей, понял. Таких домов во всём городе раз, два и обчёлся.

– Сарай во дворе, с выломанными сзади досками, тоже факт, – добавил, улыбаясь, Антон. – Если два дома поблизости одинаковых стоят и сараи есть, то у одного из сараев обязательно доска должна быть оторвана.

– Вот видишь, сколько у нас примет, – Улыбнулся Костя, – по этим приметам стыдно не найти…

– Что ты предлагаешь? – спросил Антон.

– Предлагаю идти к «Радуге» на остановку, садиться в троллейбус и ехать до конечной, там поднимемся до Большой Горной и будем искать, улица от Волги начинается, как говорится – не заблудимся.

– А нас, того…, дождиком не намочит? – спросил Антон, глядя как со стороны Волги поднимается иссиня-багровая туча.

– Не дрейфь, – громко сказал Костя, – не сахарные, не растаем, – и ребята дружно заработали доской и палкой, стараясь как можно быстрее достичь берега.

Глава 11. Приживалы

Утро. Дневная духота вчерашнего дня вроде и не уходила. На свалке в овраге, кое-где дымятся тряпичные и газетные костерки, пахнет гарью. Этот запах перемешан с запахом матерчатой гнили и ещё с чем-то приторно-сладковатым.

– Вениамин Павлович! Вениамин Пав-ло-вич! Позоло-ти-н!… А-у!… раздаётся голос Крокыча. Он ходит край оврага, куда сталкивают бульдозером мусор, и ищет профессора.

– Я здесь! Семён Ваганов-и-и-ч! – послышался голос профессора, как бы из-под земли.

Крокыч подходит к краю оврага, и, заглядывая в него, говорит укоризненно, – вы, профессор, как обычно, на своём рабочем месте… Придавит вас здесь ненароком какой-нибудь бочкой или старым комодом «времён Очакова и покоренья Крыма»; был профессор и не станет профессора… Вы хотя бы предупреждали, что идёте в этот чёртов овраг… Не провалитесь там куда-нибудь.

– Здесь, Семён Ваганович, большущая плита из железобетона, так я на ней как на столе и всё моё со мной… Она у меня здесь как рабочий стол с тумбами, поперёк водотёка лежит, вроде мостика, очень удобно. Я как чего найду, так сразу на плиту.

– Вы бы туда лучше не ходили… Дышите там этим смрадом, что за выгонка идти, когда горит?..

– А это единственное место, где меня Сима не тревожит, – весело сказал профессор, поднимая палкой какое-то тряпьё и пристально его рассматривая.

– Сима ещё не вставал, – пояснил Крокыч. – после вчерашнего перепоя, до обеда будет валяться. Тем более, сегодня воскресенье, мусор на утилизацию не привезут.

– Это, Семён Ваганович, хорошо что не привезут, а то я не успеваю обследовать… Вы бы, любезный, мне подали верёвку, а то отсюда к вам трудновато выбираться, а обходить далеко.

Крокыч бросил профессору конец верёвки, которую предусмотрительно захватил с собой, зная, что Вениамин Павлович в исследовательском азарте обязательно куда-нибудь забредёт, откуда и выйти- то нельзя. Профессор поймал конец верёвки и Крокыч стал его тянуть вверх.

– Не так быстро, дружище, тут ноги можно поломать, да и дыхание подводит, – повторял профессор, выбираясь на край оврага.

– Кажется, вы сегодня с уловом, – проговорил Крокыч, кивая на перекинутый у профессора через плечо мешок с верёвочной лямкой.

– Интереснейшие, знаете, вещицы я сегодня нашёл,– говорит загадочно Вениамин Павлович, направляясь с Крокычем к хибарке. – Не знают люди, что выбрасывают в мусор бесценные для науки вещи. Сегодня, дорогой художник, я счастлив особенно – нашёл деревянный, окованный медными пластинами сундук. И знаете, совершенно целый, правда, медь отодрали, но кое-где чуточку осталась. Правда, чтобы в него заглянуть, то есть приподнять крышку, пришлось её освобождать от всякого не имеющего научной ценности хлама. На это всегда уходить масса времени. Сами подумайте – внизу сундук, на сундуке диван, на диване бочка, на бочке и диване ещё куча всякого хлама… зато труд не пропал даром… В сундуке старинные вещи, которые носили два, а то и три века назад.

– Неужели!? – удивлённо воскликнул художник, – Тогда надо туш играть, – и Крокыч стал импровизировать мелодию. – Прам – па – рам…

– Кажется, сегодня дождь будет, – проговорил улыбаясь профессор и кивнул на восток.

Там из-за Волги поднималась, заполнив собой весь край неба иссиня-багровая туча. Пепельные её обводы, как приспущенные крылья у курицы-наседки, охватывали горизонт справа и слева, стараясь как можно больше захватить земного пространства. Из этих крыл, то тут, то там появляются белёсые всполохи, напоминающие собой цыплят, которые высунув голову из-под крыла сердобольной курицы с любопытством оглядывают местность и снова прячутся, испугавшись собственной смелости и решительности. Восток потемнел и притих.

– Мимо пройдёт, – вглядываясь в горизонт, произнёс Семён Ваганович. – До реки дойдёт и прольётся.

– Дождика бы не мешало, – сказал профессор, а с другой стороны, жаль – намочит необследованные кучи.

Они вошли в хибарку и профессор стал выкладывать из мешка найденное, художник хотел ему помочь.

– Нет… нет… я уж сам, – проговорил Вениамин Павлович. Лицо его просто светилось от счастья. – С этим, Ваганыч, надо вести себя предельно осторожно, вещи старые и могут поползти…

– Знаю…, знаю… Вы мне всякий раз, Вениамин Павлович, говорите одно и тоже, как будто вы из этого оврага вытаскиваете вещи совершенно новые и крепкие…, удивляюсь…

– Вы, Семён Ваганович, не обижайтесь, это я так, для порядка, больше по привычке и вовсе не хотел вас обидеть…

– Так и я ворчу, дорогой профессор, для порядка. «Вот, – думаю, – бросила человека судьба на дно, а он и на этом дне человеческой жизни, без каких- либо условий, зачастую голодный и холодный продолжает своё научное дело, это, можно сказать, героический поступок.

– Что вы!.. До героизма тут далеко, Семён Ваганович. Это вы так…, подбадриваете старика. Как я знаю – вы ведь тоже без дела не сидите… и то же не в специализированной мастерской с кондиционерами свою картину пишете.

– Только не надо вспоминать о вонючей кадке из-под рыбы, – улыбнулся художник, зная, о чём сейчас скажет профессор.

– Нет-нет, больше не буду. Раз вам эта кадка доставляет удовольствие, то ради бога…, сколько угодно.

– Хочу вас поблагодарить, Вениамин Павлович, за краски. Помните, на прошлой неделе вы нашли их в своём овраге.

– И что?.. подошли?.. – заинтересованно спросил Позолотин.

– Очень даже подошли… Я их разбавителем, а они и разошлись, не успели до конца высохнуть. Вы мне так помогаете своими находками, то разбавитель, то скипидар, то краски. Особенно для меня ценна изумрудная зелень. Краплак, тоже заканчивался, а тут целый тюбик, надолго хватит. Его ведь у меня не так много идёт. Вот сиена – это другое дело. Сиена у меня в ходу. Ой! – всполошился он, – Что это я о своём, да о своём. Наверняка вы что-то, профессор, не договариваете…Что там у вас ещё в мешке? Глаза-то вон как поблёскивают.

– Как и следует художникам, вы проницательны!… – торжественно сказал Позолотин и с этими словами вытащил из мешка несколько тряпичных кукол. – Ну, как? – и он восторженно посмотрел на Крокыча.

– Объясните, Вениамин Павлович…, чтоб я знал чему радоваться? по мне – куклы, как куклы, – и Крокыч с недоумением посмотрел на профессора.

– А вы, любезный, на материал посмотрите из которого они сделаны…, на материал…

– Материал, как материал, – проговорил Семён Ваганович, ощупывая кукольные платьица, – в чём секрет, говорите?

– Да как же вы не видите!? Это же самотканка… ну что вы, право!.. – расплылся в улыбке профессор.

– Чего в этом особенного? Ну, самотканка… Скажите толком. Всё равно я не догадаюсь…

– А здесь, Ваганыч, и догадываться нечего. Тряпичные куклы позднего периода в развалах нет-нет да и встречаются. Материя машинного производства, она сразу о позднем периоде говорит, а это самотканка. На этих куклах одежда из особой ткани сделана. Её дома на деревянном ткацком станке в зимнее время хозяйка дома вырабатывала, а это уже бросай на полтора – два века назад. Вот так дорогой, – и Вениамин Павлович радостно засмеялся.

– Много ли человеку для счастья надо? – сказал шутя Крокыч, – нашёл тряпичную игрушку и рад.

– Рад! И очень рад!… – подхватил Вениамин Павлович, – за такую находку я готов простить Симе все вчерашние издевательства… – Профессор помолчал, глубоко вздохнул, и задумчиво договорил. – А если бы нашёл, то чего я пытаюсь всё время найти, то я бы и Забродина расцеловал.

– Так это уж слишком, – насупившись заметил Крокыч, – имейте к себе уважение, милейший. Они вас в яму, а вы из ямы им говорите, что вы их любите и готовы простить. – Кстати, чего это вы пытаетесь всё время найти? Чего-то раньше вы мне об этом ничего не говорили…, видно сейчас проговорились. Не так ли?

Профессор немного сконфузился, поняв, что проговорился и, не желая обидеть друга какой-то личной тайной, чего меж ними, за годы, прожитые на свалке, не водилось, сказал:

– Есть малость. Но, не потому молчал, что не доверяю, а более потому, что собственным голосом собственную мечту боялся спугнуть…

После этих слов профессор помолчал, видно не зная, как и с чего начать, затем собрался с мыслями и сказал:

– Знаете, Семён Ваганович, – тряпичная игрушка – это хорошо, даже очень хорошо. Только не она доминировала среди игрушек нашего края… Коренной игрушкой была глиняная…, а её нет.

– А что это была за игрушка? – спросил с интересом художник.

– Игрушка, как игрушка, не хуже и не лучше тех, что лепили в других краях. Только с одной особенностью – на ней была расточка.

– Что?.. Как-то непонятно?.. можно, профессор, с расшифровкой, как для нерадивого студента?..

– Это такой штампиковый рисунок, оттиск на глиняном теле, в виде штришков, точек, оставленных палочкой, потому и расточка. Оттиски эти подкрашивались глиной, как краской. В моей монографии, ну в книге которую я пишу, есть глава, в которой я говорю об этой игрушке. Эта книга сейчас не может быть опубликована потому, что главный вывод не подтверждён доказательством. Доказательством может служить только найденная игрушка, а её нет. Раз её нет, – значит и книги нет. Понимаете вы меня?!

– Не расстраивайтесь, Вениамин Павлович,… всё будет. Я вот докончу эскизы к картине и сразу примусь за поиски игрушки… Мы её обязательно найдём. – Успокаивающе сказал Крокыч.

– Когда это вы приметесь, любезный?.. – строго и сердито проговорил Вениамин Павлович. Видно было, что он рассердился. – Нет-нет, такие царские подарки я не принимаю. – Замотал отрицательно головой Позолотин. – Он, видите ли, картину бросит писать!! – сказал профессор. – Эк, куда хватил! Так не пойдёт. Я, милейший, только описываю то, что создано, а вы создатель, художник. Вам писать надо, картину создавать, а такие как я, описывальщики, всегда найдутся…

– Ой!.. не скажите, Вениамин Павлович… Вашу игрушку до вас описали?.. Нет. Так что с описанием тоже не всё гладко выходит.

– А что, Семён Ваганович, с эскизами? – профессор перевёл разговор в другое русло.

– Дописываю последний, – сказал Крокыч, улыбнувшись, – Я сегодня, пока вы в овраге сундук освобождали, все окончательные наброски к картине в один рулон свернул, чтоб не путаться. Немного передохну, силы внутренней поднакоплю и за дело. Не потому что я устал, а для того, чтобы волнение в груди улеглось.

– Отделили, значит, зёрна от плевел?

– Не от плевел, Вениамин Павлович, а просто отделил здоровые и полновесные зёрна от некондиционных.

– Да, да. Я неправильно, Ваганыч, выразился… Так, как назовёте свою картину?

– Как назову?.. Название давно есть. Называться она будет «Вершина мира». Сюжет картины – свалка.

– А почему «Вершина мира», а не «Дно» или «задворки мира»? В чём же пафос?

Крокыч улыбнулся. Улыбка выдала его внутреннее волнение.

– Все эти годы я только шёл к картине. Нарисовать не сложно. Главное её выносить.

– А пафос!? Пафос!?

– Что, пафос?.. Борьба со злом и преображение человека. А если точнее – когда слабеет тело – наступает торжество духа… – Крокыч помолчал и добавил. – Только я тоже не могу закончить своей работы без вашей, профессор, игрушки. Мне эта мысль пришла только что. Именно игрушка, старая добрая игрушка под гусеницами бульдозера на первом плане будет фокусирующей точкой на полотне. Так называемой точкой схода. Да… да…, все линии будут сходиться в этой точке. Игрушка будет олицетворением старого, доброго. Будут ещё два вспомогательных подплана справа и слева со своими точками схода…? Я решил, я её вижу… да, да два подплана… И потом туча, что мы только что видели с этакими расчёсами дождя и ржавыми подпалинами на фоне причудливых солнечных пятен на земле и в небе…, а… каково?! Гроза!! Раскаты грома!! Омовение человечества!!

Глаза Крокыча горели. Лицо его было восторженным, взгляд устремлён на профессора, но наверняка в этот момент он его не видел, потому как в душе его рождалось полотно, рождалось прямо сейчас на глазах Позолотина со всеми его планами и подпланами. Оно ещё не материализовалось в краске и лаке, но оно уже было, и этот взгляд художника подтверждал рождение нового и доселе в искусстве невиданного.

– Этот эскиз я буду писать прямо сейчас… я его вижу… мне его надо только перенести из души на холст.

– Как вы это видите?.. – робко спросил профессор, глядя на взволнованного Крокыча.

– Я его вижу, так же как и вас, даже лучше.

– Как это лучше? Теперь вы мне растолкуйте, как нерадивому студенту, – удивлённо сказал Позолотин.

– Вас я вижу глазами, то есть материя осязает материю. Здесь на достоверность увиденного влияют и погода, и освещение, и видовой план, а картину я вижу душой, вижу без каких либо помех. Там, во мне, внутри, всегда и нужное освещение, и ракурс, и световые подсветы прорывющихся солнечных лучей сквозь тьму и хаос, и многое другое, как бы в колбе…

– А в этом месте, Ваганыч, можно поподробнее?

– Я закрываю глаза, и передо мной появляется полотно. На этом полотне я вижу чётко передний план общечеловеческой свалки, вижу вещи, которые выброшены людьми…, много вещей, профессор, и вас вижу, вы в очках на дне свального оврага, а в кабине бульдозера Сима, и людям не нужны эти вещи, равно, как и вы со всеми вашими знаниями…, и самосвалы, самосвалы, самосвалы. В овраг летят вещи, упаковочный материал, и с ними книги, которым в здоровом обществе нет цены, иконы, они людям не нужны. В обществе другой дух, другие ценностные ориентиры… Приобретательство и вещизм главенствует в душах! – Глаза Крокыча были широко раскрыты. Он говорил и, казалось, не видел ни профессора, ни хибарки, ни бочки из под рыбы у оврага. Он, это было понятно, видел само полотно.

– Вы что, уже отказались от рваной галоши?– спросил профессор.

– Почему отказался?.. просто она на другом видовом плане. Она, как и игрушка, своей точкой схода заостряет внимание, аккумулирует внутреннее состояние, будит духовные силы в человеке…!

– Видите, милейший, вам надо писать, – тихо сказал Позолотин, – и я не могу допустить того, чтобы вы не писали. Ведь надо спасать гибнущее человечество, надо спасать соотечественников от этого, вторгшегося в сознание людей монстра вещизма, приобретательства, роскошества, этой благодатной почвы для разврата и прочих мерзостей. А кто это сделает как не вы своей картиной. Вы её обязательно напишите и мир вздрогнет, глядя на неё, а точнее, увидев самого себя на этом полотне.

– И вы, профессор!!!… и вы!!! – восторженно, любящими глазами, глядя на Вениамина Павловича, – почти выкрикнул художник. – И ваша книга…!

– Я ведь тоже, любезный художник, когда пишу монографию, немало представляю. Тоже внутренним зрением вижу и старый Саратов с его позванивающей конкой, и фонарщиков, зажигающих фонари, и разговаривающих купчих в старинных одеждах, даже слышу, как запряжённые в пролётки лошади цокают подковами на Московской улице…