Старый дом под черепичной крышей

Глава 50. Знакомые запахи

Как только пудель покинул глиняшек, он в темноте добежал до забора свалки и стал тщательно его обследовать. Зрение в этом случае ему не очень было нужно. Нос был главным его поводырём в темноте. Вот, например, собачья тропа. На ней запахов хоть отбавляй, кто тут только не проходил. Разумеется, эта тропа наверняка ведёт к дырке в заборе, а за забором свалка, тут и дураку понятно, должны же как-то псы проникать на свалку.

Пудель ещё немного прошёл вдоль забора и тут же обнаружил в заборе дырку. «Да это не дырка, а целая дырища» – посетовал пудель на нерачительность хозяина свалки, однако в дыру пролез и стал обследовать территорию. Вот он дошёл до вагончика Симы, понюхал дверь. В вагончике кто-то напевал. Пудель проследовал дальше и вдруг шерсть на его загривке стала дыбом. Пудель первый раз в жизни не поверил своему носу. Он принюхался ещё раз, сомнений быть не могло – на свалке находятся следы его хозяина и хозяйки. Это пуделя сильно смутило, он остановился и стал думать: «почему они здесь?» Так и ничего не придумав, он побежал дальше и вскоре его нос уловил запах других людей. Этот запах шёл из деревянного строения, приютившегося в конце огороженной территории. А ещё нос пуделя уловил запах, который он не спутал бы ни с чем на свете. Этот запах был настолько сродни запаху глиняшек, что у пуделя даже в носу засвербило. Этот запах тоже исходил из той же самой хибарки. Пудель хотел от радости залаять, но тут же прикусил свой язык, потому что это было не к месту и не вовремя, тем более, что в хибарке не спали. В ней светилось маленькое оконце. «Запах запахом, а осторожность не помешает», – подумал он.

Из строения доносилась тихая речь; разговаривали двое; пудель прислушался. Один голос был старческий, а другой принадлежал более молодому человеку.

– Я, кажется, Семён Ваганович, сегодня перегрелся на солнышке? – проговорил старческий голос.

– На таком солнцепёке, дорогой профессор, не мудрено перегреться.

«Значит, старческий голос принадлежит профессору, – подумал пудель, – а более молодой Семёну Вагановичу» – и стал слушать дальше.

– Вениамин Павлович, вот мы говорим игрушка – игрушка, а разве так важно во что дети играют? Так и хочется сказать, дескать, пусть играют, лишь бы не полакали, – сказал более молодой голос.

– Нет, уважаемый художник, – оживился старческий голос. – Далеко не всё равно. «Этот голос, значит, принадлежит профессору, а другой – художнику, – сориентировался пудель, – интересно о чём же они говорят?».

– Игрушка формирует мировоззрение ребёнка, душу его формирует, – продолжал говорить профессор. – Представьте, что юное существо с малых лет играет в звероподобные алчные существа, внешне похожие на людей. Такая игра только культивирует низменные инстинкты, результат от этого не за горами – брошенные семьи, непочетание родителей, культ силы, бандитизм и прочее, и прочее. Игрушка для ребёнка – главная среда, в которой он воспитывается. И запомните – игрушки благоприличные – благоустраивают детскую душу, и наоборот… Этому, Семён Ваганович, благоустраению и служила всегда народная глиняная игрушка.

«С этим нельзя не согласиться, – подумал пудель, – Это очень умно и дальновидно. Видно, в этой лачужке живут очень умные люди».

– Лепить такую игрушку, – продолжал говорить человек в хибарке, – мог не всякий человек, а духовно одарённый, вот так, дорогой художник. Слишком это ремесло деликатное, особого душевного напряжения требует. А как сейчас происходит, вам судить. Посмотрите, какие игрушки попадают на свалку?.. Какие игрушки везут в нашу страну?.. И поразмышляйте на досуге. Есть такие, что просто душу от них воротит. Только не думайте, уважаемый, что тот, кто делает эти игрушки не знает, что творит? Разумеется, тот, кто создаёт эти мерзкие изделия, приведёт тысячи доводов в оправдание своей деятельности, и все они будут казаться состоятельными. Обязательно найдутся среди защитников этой мерзости и такие, что будут говорить о том, что молодое поколение должно знать и низменные проявления в человеческой жизни, надо знакомить ребёнка с миром зла в его вещественном воплощении, чтобы закалить его душу, пробудить в ребёнке желание сопротивляться злу, и так далее, но это не более чем уловка.

– Звучит правдоподобно, – заметил Крокыч.

– Это только звучит, дорогой художник, на этом многие ловятся. Эти игрушки формируют в сознании культ силы, но и это не самое главное, главное заключается в другом. Они устанавливают в сознании низшую интеллектуальную планку восприятия. Играя в такие игрушки, ребёнок перестаёт духовно расти. Он достигает этой планки и всё, в его сознании это вершина. Дети, воспитывающиеся в волчьей стае и вскармливаемые грудью волчицы, никогда не станут полноценными людьми, если даже их из этой среды и изъять. Тому множество примеров, хотя здесь работают и другие факторы.

– Так что же получается, – взволнованно заговорил художник,– покемонов и иже с ними мы должны рассматривать как агрессию против наших детей!? Против нашего народа в целом?!

– И против человечества тоже, – добавил профессор, – против замысла божия.

– Даже так?!

– Я всегда считал вас, Семён Ваганович, умным человеком.

– Какой там умный, когда разжевали и в рот положили,… умный…

– На это и весь расчёт, Крокыч, нашей же безалаберностью нас и бьют. Народная игрушка – кость в горле у наших врагов, вот они и стараются её истребить, а нам вместо неё всяких покемонов да черепашек подсунуть, играйте, мол, детки, и потихоньку превращайтесь в тех, в кого играете, вот так-то. Эту мысль можно развивать и дальше. Наша народная игрушка, по сути, очень духовна. Поэтому агрессия идёт против духа и в первую очередь против духа! – на возвышенной ноте закончил говорить профессор.

– Интересно, в какие игрушки играл Сима в детстве? – проговорил художник. – Сдаётся, что игрушками ему служили человеческие черепа.

– Сима, дорогой Ваганыч, – не главный носитель зла. Это мелкая сошка, исполнитель. Ты об этом на досуге подумай, но то, что он в детстве играл не в те игрушки, это, безусловно.

Профессор и Крокыч замолчали.

– Я сегодня, Семён Ваганович, кажется, сильно перегрелся, – опять произнёс ту же фразу профессор, что и в начале разговора. Видно, какая-то мысль не давала Вениамину Павловичу покоя, и он хотел к ней вернуться.

– Да, уж упаси вас бог так перегреваться, – сказал Крокыч, – я даже подумал «не паралич ли вас стукнул?».

– Нет, не паралич. Только я, наверное, был очень близок к параличу или к чему-то в этом роде. До сих пор думаю над этим,… всё так явственно. Лежу я под лопухом и хорошо мне так, я маленький, родительница рядом обо мне заботится. Это можно отнести к перегреву или ещё к какой-либо болезненной симптоматике. А вот дальше что было, ничем не объяснишь.

– Ну, что там вам привержилось, говорите.

– Видел я как бы наяву, маленьких глиняных человечков, равно как и глиняных животных. Что вы нашли и принесли. Они ухаживали за мной, разговаривали. И в голове у меня одно в это время было – вроде это старая саратовская игрушка обо мне заботится и со мною и между собой разговаривает. Помню их маленького великана, его Заступником называли, была там миловидная девушка Дуня и собака Пустолай. Я это хорошо запомнил и видел всё это так же отчётливо и ясно, как вас сейчас вижу.

– Нет, вам определённо нельзя находиться на солнцепёке, дорогой друг. Я не врач, но налицо какие-то глюки. Вам надо отдохнуть, спите.

– Жаль, что это глюки, Ваганыч, я бы отдал свою оставшуюся жизнь за то, чтобы это были не наваждения, а реальность. И это не всё. Когда вы ушли на работу, а я остался здесь один, то игрушки, здесь в комнате опять ходили и со мной разговаривали, рассказывали истории из жизни предков. Вы представляете, милейший, сколько они знают. Я был весьма удивлён, разговаривая с их воином. Жизненный уклад предков как на ладони. Каждое слово на вес золота, только записывай, это совсем не додумки учёных, как бы они не были правдоподобны, это реальность…

– Спите… спите, профессор. – Было слышно, как Крокыч дунул на свечу и хибарка погрузилась в полумрак.

Кто такие профессор и Крокыч, пудель не знал. Разговор их он не очень понял, а вот что речь шла об игрушках, запомнил. Главным же для пуделя были запахи. Откуда здесь такие знакомые запахи? будто он своих друзей оставил не под мостом, а в этом домике, было ему тоже очень непонятно. Пудель попробовал выяснить, откуда начинаются эти запахи и где кончаются. Он побежал по территории свалки и без труда обнаружил большой лопух на самом краю оврага и рядом разбитый ящик. Из ящика сильно пахло хозяйственным мылом, этот запах он знал, так как ходил с хозяйкой в магазины и там, где они покупали порошок для стирки, там всегда пахло этим самым мылом, омерзительный, надо сказать, запах. Только почему и под лопухом, и в ящике, и около хибарки пахнет игрушками? Это было пуделю совсем непонятно. По опыту он знал, что это остаточные запахи, они оставлены игрушками совсем недавно. Это говорит о том, что обладатели этого запаха находились здесь. По всей видимости, они сюда приехали в ящике вместе с мусором; этот ящик упал и разбился, игрушки из него вылезли и спрятались под большой лопух, тут и думать много не надо. Из-под лопуха их принесли в хибарку, а дальше? А вот дальше с анализом событий у пуделя как-то не клеилось.

«Где же обладатели этого запаха сейчас?» – думал он. Пудель мог бы обследовать и овраг, но туда ему спускаться не хотелось. Очень стойкий, пугающий запах шёл снизу. И стойкость, и насыщенность, и широта этого запаха говорили пуделю об огромной величине этого пахнущего объекта. Это существо внушительных размеров было здесь и даже заходило в эту хибарку, но не причинило людям никакого вреда. Почему? Почему следы этого пришельца уходят в овраг? Эти «почему?», заставляли пуделя быть осторожным и внимательным.

Пудель, выждав немного времени и поняв, что большего он здесь не услышит и ничего не найдёт, пошёл к своим друзьям. Он их увидел спящими на том же месте, где и оставил, и тут же стал их будить.

– Чего надо? – спросонья ворчал Василий.

– Да проснитесь вы, лежебоки, – сердился пудель.

Наконец Василий проснулся и, протирая глаза, сел. Белянка со Смуглянкой, тоже потягиваясь и позёвывая, стали нехотя подниматься.

– Чего тебе неймётся? – спросил Василий, когда сон окончательно от него отошёл.

– Я сходил в разведку и обнаружил, что мы пришли на свалку.

– И что дальше? Сходил и сходил, что, обязательно будить надо? – и Василий широко зевнул.

– Да вы послушайте… На территории свалки я нашёл хибарку, такой маленький сарайчик, в котором живут люди. Я даже удивился, что в таком неприглядном помещении можно жить. У моего бывшего хозяина в квартире много комнат и всё заставлено мягкими диванами, креслами и другой всякой мебелью, вы это сами видели, а ещё есть большущая трёхэтажная дача и дом за границей. Правда за границей я никогда не был, а на даче у меня была собственная комната на первом этаже, в несколько раз больше чем конура этих людей, и спал я там на диване. Но это так, к слову. В сарайчике этом живут профессор и художник. Очень умные и деликатные люди.

– А об этом ты как узнал, что умные и деликатные? – спросил Василий. – Ты что, с ними разговаривал?

– Потому, что разговаривают они друг с другом учтиво и беседа их умна. Из разговора профессора и художника я узнал, что на свалке ищут старинную глиняную игрушку, рабочие разбирают привезённый самосвалами строительный мусор. Я и подумал, может быть, это вас ищут? Вы ведь тоже глиняные игрушки. И потом, что-то уже ими найдено, только запахов присутствия найденного я не обнаружил.

– Как я понимаю, – сказал гармонист, – нас в строительном мусоре искать не будут, если только в костре. Синеволосая меня сама в костёр бросила.

– Тогда может быть ищут Смуглянку с Белянкой? – задал вопрос пудель.

– Сам же сказал, что ищут в строительном мусоре, а в домах мусор бытовой, упаковки, старые изношенные вещи и так далее. Мы видели, как наш дворник всё это убирал, а часть на месте сжигал.

– Тогда, может быть, это ваших сестёр и братьев ищут? – не унимался пудель.

– Скажешь тоже. Это мы уехали, а те в доме остались. – Сказал Василий.

– Может дом сломали, вот тебе и строительный мусор – озвучил гипотезу пудель. Потом, на свалке полно таких же запахов, что и от вас исходят, только давнишние.

– Мамушкин дом ещё очень даже хороший. Зачем его ломать? – возразила Смуглянка.

– Стоп. – Тут пудель умолк и задумался, а потом тихо сказал, – какой же я дурак. Бывают дурни псы, только я им и в подмётки не гожусь.

– Ты чего? – спросила Белянка.

– А то, что мой хозяин говорил, что купил большой, деревянный дом под черепичной крышей у Глебучева оврага. И ещё он говорил, что на этом месте то ли коттедж, то ли супермаркет хочет построить. Может быть, это и есть вашей мамушки дом?

– Ты говори, да не заговаривайся, – проговорил сердито Василий, – кто это посмеет сломать мамушкин дом?

– А я и не заговариваюсь, – запальчиво сказал пудель. – Сам посуди. Ваш дом около Глебучева оврага стоял? – Стоял. Деревянный? – деревянный. Крытый был черепицей? – черепицей, Старый дом? – старый.

– Разве мало домов старых и крытых черепицей? – чтобы не думать о плохом, сказал Василий.

– Рядом с нашим домом ни одного дома не было, чтобы были крытые черепицей, – сказали Смуглянка и Белянка.

– Вы откуда знаете? – продолжая не верить в доводы, упирался Василий.

– А нам Мурлотик говорил, – сказала Белянка.

– Так он вам и говорил? – засомневался Василий.

– Он говорил, что по черепичной крыше, охотясь за воробьями, он ходить наловчился, а другие дома сплошь крыты железом, по ним особо не походишь.

Эти слова окончательно убили последнюю надежду в Василии. Он не хотел верить в то, что это сломан их дом. «Что же стало с моей Дуней, – думал Василий, что стало с Глиней, Свистоплясом, Катериной и другими?» – Он нагнулся и обхватил голову руками.

– Ты не расстраивайся, – сказал пудель, – может быть с ними ничего плохого и не случилось? Но вместо ответа Василий, взял гармонь и едва трогая лады, заиграл. Грустные звуки полились в вечернее небо. Гармонь не пела, а стонала. Сквозь грустную мелодию слышались то скрежет металла, то шум падающих стропил, то шелест ветерка, который поднимает в воздух вековую от строения пыль, то чьё-то рыдание и всхлипы. И от пролившихся на землю звуков перестал стрекотать кузнечик. Он хотел забраться на самую высокую травинку, чтоб увидеть игрока, но не смог, потому как его ножки скользили по стебельку, так как стебелёк был мокр от кузнечиковых слёз; остановились, проплывающие высоко в небе, заслонив луну, облака. И проронили облака на землю капельки-слезинки, и пали капельки дождя на лицо Василия, и потекли капельки по щекам Василия, соединившись с его собственными слезами, и побежали одним гремучим потоком, и не было на земле такого потока, в котором бы было заключено больше горя, чем в этом. И если встретится на его пути неправда, то огнём сгорит, и если встанет на его пути плотина из несправедливости, то по камешку размечется. Таково было горе и такова была печаль, и требовала эта печаль от небес возмездия. И стенали о возмездии травы, и сгибались к ним в едином порыве ветки кустов, и клонили головы высокие деревья, и слышалось в подлунном мире только одно – «Покарай, Господи!».

Василий перестал играть. Все сидели молча, одна луна по-прежнему проливала на землю свой желтоватый свет.

– Профессор ещё говорил о том, что ему то-ли во сне, то-ли наяву являлись какие-то глиняные существа, – проговорил пудель. – Эти существа по нему ходили и с ним разговаривали, говорил про какого-то Заступника, Пустолая, других я не запомнил.

– Что, он их видел? встрепенулся Василий и буквально вскочил – они живы?

– Ты чего это? – спросил Василия пудель.

– Говори,… говори…, что ты о них знаешь?!

– Что я знаю…? Да по существу ничего… Вроде бы они профессору помогали, когда его художник под лопух отнёс и там положил, когда ему стало от жары плохо.

– Может быть, ты ещё чего запомнил!? Ведь и Заступник, и Пустолай – наши братья!? – допытывался Василий. – Мы все вместе жили в мамушкином доме.

– Нет, больше ничего я не запомнил, – виновато сказал пудель, но я обязательно узнаю. Теперь я понял, что профессор и художник наши друзья и их не следует опасаться.

Может быть, этот разговор продолжался бы и дольше, только подъехали к свалке два чёрных лимузина, высветив фарами ворота, и произвели на свет требовательные, высокомерные и чванливые звуки. Василий, Белянка, Смуглянка и пудель стали смотреть как завороженные на эти автомобили.

– Вы никуда не ходите, я сейчас, – сказал пудель, схожу на разведку, узнаю, что к чему. И тут же, шагнув в сторону, скрылся в темноте, а игрушки, обрадовавшись возможно скорой встрече со своими братьями и сёстрами, и немного успокоившись, стали ждать пуделя. Только недолго они бодрствовали, тяжёлая дрёма снова навалилась на Василия, Белянку и Смуглянку и смежила веки. Глиняшки накрылись широким листом лопуха и уснули.

Глиняшки совершенно не слышали, как рядом с ними остановился чёрный «форд». Скажу по секрету. «форд» мог остановиться и в любом другом месте, но он остановился именно здесь, в метре от спящих игрушек. За рулём сидел Батист. О! У француза были великолепные данные шахматиста. Он мог просчитывать ситуацию на много ходов вперёд. Если бы он выбрал профессию сыщика, то он бы вряд уступал Шерлоку Холмсу. Прекрасная интуиция и трезвый расчёт помогали ему находить такие ходы, которые могли бы украсить любое художественное произведение на эту тему. Интуиция его никогда не подводила. Она помогла ему выйти на Фому Фомича, она помогла ему разобраться во взаимоотношениях Фомы Фомича и доцента. Не подвела она его и сейчас.

Дверка машины открылась, предприниматель вышел и осветил подмостовое пространство фонариком. Он никого не увидел. «Странно, – подумал он. – Должны быть где-то здесь. Они не могли уйти дальше на своих коротеньких ножках; мост – прекрасное укрытие от дождя и, на тебе, пусто». Если бы Батист посмотрел на землю рядом со своими ботинками и поднял лежащий лист лопуха… Но он этого не сделал.

После осмотра подмостового пространства Батист выключил фонарик, вернулся к машине, сел в кабину. Некоторое время Батист не предпринимал никаких действий. Он размышлял. Всё в нём говорило, что игрушки, которые он видел у Фомы Фомича, находятся где-то поблизости, но темнота мешала поискам. Наконец Батист принял решение – он завёл мотор и, не включая фар, тихо уехал, чтоб через километр-два снова остановиться на обочине высвечивающегося шоссе, выйти из автомобиля, постоять а затем, включив фары и вдавив педаль экселератора в пол, быстро уехать.

В общем, была и ещё одна причина прекратить поиски, не только темнота. Эту причину Батист не мог предвидеть. Отъехав от моста Батист вышел из «форда». Ночь объяла его. Только это была уже другая ночь, нежели там под мостом. Там это была простая темнота, а здесь… Батист почувствовал, как нечто необъяснимое входит в его душу. И это необъяснимое полонит её, завораживает и будит в нём сверхестественное и необъяснимое. «Что Это?» – спрашивал он самого себя; «откуда взялось?», «Я никогда не чувствовал ничего подобного!» Эта русская ночь, эти русские звёзды… Что они делают со мной? Они совсем не такие, как в Америке, Англии и на его родине – во Франции. Что это за тонкие изумительные звуки, низвергающиеся с высоты, что это за звоны? Эта ночная тишина совсем не тишина… она дышит, она играет, она движется. Здесь всё живое: и ночные сказочные сумраки, кои неслышно ходят вокруг, и шепчущие ему что-то звёзды, и надзвёздное фиолетовое пространство, хранящее симфонии мирозданья, – всё это не просто живёт своей жизнью, а оно входит в ночного странника, оживляет его душу, омывает его сердце, входит в каждую его клетку, насыщает каждый его атом. «Это – купель мира…» подумал Батист. – «Да-да, это – купель мира, она в России, она здесь. И это шоссе уже не одно… их два. Одно струится по земле, а другое повисает и поднимается над ним, и уходит в карминовую вечность, откуда доносятся колокольные звоны. Эта, уходящая с земли, дорога, пребывает в чудном сиянии, она ни от мира, но из мира земного в мир вечный. Звёзды украшают сей путь». И вдруг Батист почувствовал, что это и его дорога, что это и его путь и уже не мог больше не только продолжать поиски, но и жить как жил раньше, что те чувства, которые в нём жили раньше, ушли и на их место пришли новые, незнаемые, но такие близкие и настоящие. И что он, по рождению француз, с лёгкостью и радостью принимает то, что ему ниспослано свыше. И вот в нём уже русские чувства и русские мысли, и русская говорящая и поющая тишина. Всё преобразилось, всё стало иным, более красивым и жизнеутверждающим. Уезжать не хотелось, говорить не хотелось, думать не хотелось. «Не об этом ли говорил Бакстер? – подумал предприниматель. – Знаю, об этом. К чёрту Бакстера, к чёрту всю его философию. Есть только это русское небо и под этим небом – я.

После того, как «форд» уехал, на насыпь моста поднялся огромный лохматый зверь. Он поднял голову вверх и стал жадно втягивать в себя воздух, поворачивая голову налево и направо. О! Его чутью могло позавидовать любое существо на земле. Он чуял на десятки километров даже тогда, когда на земле не было даже малейшего ветерка. Вот он насторожился, повернулся в сторону моста и снова втянул носом воздух. После этого зверь пересёк шоссе. Он шёл тихо, почти бесшумно, низко наклонив голову и свесив хвост. Вот он подошёл к оставленному на обочине прицепу от Камаза. По всей видимости, прицеп сломался и его отцепили от грузовика. Зверь понюхал прицеп, тронул его лапой и легко без видимых усилий, перевернул его к верху колёсами, будто это была не массивная стальная конструкция, а пустой спичечный коробок. Зверь обнюхал прицеп снизу, движением лапы снова поставил его на колёса и пошёл дальше.

Ни Василий, ни козочка и ни овечка не проснулись под мостом, когда большое лохматое существо приблизилось к ним из сумрака и обнюхав каждого взяло в клыкастую пасть Василия и скрылось так же тихо и незаметно, как и появилось. Затем оно, через некоторое время, таким же образом утащило Белянку и Смуглянку. Только зачем ему понадобились глиняные игрушки?.. В пищу они не годились, да и навряд они пахли чем-то съестным. Возможно, у него есть логово и маленькие дети? Только зачем клыкастому гиганту глиняшки?.. Видно у этого лохматого существа были свои соображения, которые человеческому разуму не доступны.

Давайте до времени оставим это существо в покое. Тем более, что сказать нам о нём всё равно нечего, у автора нет никакой дополнительной информации на этот счёт. Разве что профессор, увидев чудище, мог вспомнить старый керамический изразец, что попался ему при разборке в куче мусора, но профессору сейчас было не до изразца, тем более, что и изразец непонятным образом у него исчез. Давайте вместе посмотрим, как будут развиваться события и, возможно, что-то да прояснится в этой странной истории.

....................

На свалке, не считая профессора и Крокыча, никого. Бомжи разбрелись кто куда, тяжёлые сумерки опустились на землю, сглаживая пространство и сравнивая землю с небом в одну тёмную, с серой бахромой над высокими деревьями, мглу.

Сима из-за дневных неудач был не в духе. Он тотчас увидел подъехавшие к воротам иномарки и побежал отворять ворота. Он отворял ворота, а сам прокручивал в голове детали разговора по телефону с Фомой Фомичом. Сказать директору было нечего. День прошёл, а других игрушек как не было так и нет. Понятно, что Фоме Фомичу нужен положительный результат. А где его Сима возьмёт этот положительный результат? Показывать найденные игрушки было рано, не в его Симином интересе. «Однако, этот приезд не к добру, – подумал Сима, – в крайнем случае, всё таки придётся показать Фоме Фомичу найденные Оглоблей игрушки. Ладно, война план покажет, сейчас, главное, ворота побыстрее открыть, директор страшно не любит, когда Сима медлит. Потом, он выполнил его главный последний приказ и выпроводил со свалки всех бомжей, которые уходить не хотели, надеясь переспать на мусорных кучах, чтобы утром снова начать их разборку».

Сима бегом открывает половинки ворот и видит в первой машине очень злое лицо директора. Две чёрные иномарки вкатились в ворота. Второй Ашины Сима на свалке никогда не видел. И если Ашина директора остановилась под фонарём около вагончика, то вторая, обогнув директорский «шевроле», проехала вперёд и остановилась поодаль, где потемнее.

....................

Сердце пуделя, когда он бежал к чёрным большим автомобилям, предчувствовало что-то радостное и одновременно нехорошее. Эти два чувства постоянно смешивались и какое из них первое, и какое второе он определить никак не мог, потому что и эти чувства то и дело менялись местами.