bannerbanner
Дичь для товарищей по охоте
Дичь для товарищей по охоте

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
4 из 5

Савва глянул из автомобиля на грязную брусчатую мостовую, залитую водой. В мутной луже плавали обрывки газет, старый башмак без шнурков, а ближе к краю валялась большущая кость, непонятно почему оставленная без внимания здешними бродячими собаками.

– Э-э, да тут, похоже, съели кого-то, – пробормотал он и аккуратно ступил на мостовую, стараясь не запачкать до блеска начищенных черных английских ботинок.

Поднялся по ступенькам серого двухэтажного дома и стремительно вошел в комнату, где уже шло собрание пайщиков. При виде Морозова все сидящие за столом замолкли, хотя по разгоряченным лицам было видно, что обсуждение идет тяжело.

– А-аа, Савва Тимофеевич, рад вас приветствовать, мы уж и не ждали, – быстрым движением отбросив назад прядь волос, упавших на лоб, поднялся ему навстречу Станиславский.

– Прошу прощения, Константин Сергеевич, задержался! – Савва энергично пожал ему руку и сел на стул рядом с насупившимся Немировичем, лишь слегка кивнувшим в знак приветствия.

Савва Немировича не понимал. Чувствовал, что тот относится к нему настороженно, словно ожидая подвоха. А какой подвох может быть в совместном деле, когда и прибыли-то нет, а большую часть расходов Савва сам покрывает? Ну да Бог ему судья!

– Что тут? Коротко! – наклонился он к сидящему с другой стороны стола младшему брату Сергею.

– Понимаешь, Савва, Константин Сергеевич считает, что убытки… – начал тот.

– Коротко! – жестко повторил Савва, пробарабанив по столу веснушчатыми пальцами.

– Сам знаешь – капитал истрачен. Станиславский предложил повторить взносы, – шепотом резюмировал Сергей.

– Твоя позиция?.

– Воздержался.

– Остальные?

– Отказываются.

– Понятно. – Савва нахмурился и, резко отодвинув стул, поднялся. Присутствующие, замолкнув, повернули головы в его сторону. Немирович поморщился и потер виски.

– Господа! – голос Морозова был сух. – Буду краток. Предлагаю погасить долг и сделать новый паевой взнос.

Откинувшись на спинку стула, Станиславский с облегчением и любовью взглянул на Савву.

– Но! – сделав внушительную паузу и обведя всех участников собрания твердым взглядом, продолжил Морозов. – Хоть мой пай и самый крупный, я считаю делом чести всех вас внести и свои деньги, – выделил он слово «свои», – пусть хоть и по тысяче, но мы все должны знать, что это – дело компанейское. Что скажете?

Все присутствующие оживленно загомонили.

– Типичная купеческая черта! Что ему десять-пятнадцать тысяч всех остальных пайщиков? – услышал он голос Немировича, наклонившегося к Станиславскому.

– Все верно он сказал. Молодец. Должно быть единодушие! – поддержал Савву Станиславский, поднялся и, подойдя к окну, распахнул, впустив в комнату вместе с прохладным воздухом шум улицы.

– Так что? Да? Нет? – спросил Морозов.

– Да-а… – нехотя и вразнобой прокатилось над столом.

– Вот и славно! Вот и решили! Савва окинул всех потеплевшим взглядом. – А сейчас, господа, предлагаю закрепить все на бумаге.

Повернулся к стоящему у окна Станиславскому.

– Идите к нам, Константин Сергеевич, а то продует, не ровен час, а вам себя поберечь надобно.

Станиславский благодарно улыбнулся и, подойдя к Морозову, оперся на спинку его стула.

– Завтра будете на репетиции? – поинтересовался он. – Обещали.

– Буду, раз обещал, – кивнул Морозов. – Я своему слову хозяин.

* * *

– Поймите, я начинал наше дело с вами не для того, чтобы потом пришел капиталист, который вздумает из меня сделать… как бы сказать? Секретаря, что ли? Или официанта – «Чего изволите-с?» – раздраженно говорил Немирович, отрезая кусочек за кусочком от нежной телятины в сухарях и время от времени, поглядывая в сторону входа в зал ресторана[9].

Станиславский, сидевший напротив, слушал молча, видимо, давая партнеру выговориться. Стол был накрыт на троих, однако третий стул пустовал.

– Я все время должен вступать с ним в особые соглашения. Он настолько богат, что постоянно хочет на все влиять! – Немирович, наконец, положил в рот один из отрезанных кусочков мяса и замолчал, пережевывая. – С ним согласовываются все вопросы, связанные с пополнением труппы, репертуарные проблемы, распределение ролей. А это обсуждение достоинств и недостатков спектаклей?! Черт знает что! – раздраженно бросил он нож с вилкой на стол.

Стоящий поодаль официант услужливо подскочил и заискивающе склонился:

– Поменять прикажете?

Немирович отмахнулся от него как от назойливой мухи.

Станиславский аккуратно промокнул губы салфеткой:

– А помните, мой дорогой Владимир Иванович, как у нас не ладились декорации к вашей пьесе? И он, солидный человек, вместе со всеми лазил по лестнице, вешал драпировки, картины, носил мебель, вещи, расстилал ковры? Он наше дело в сердце впустил, вы же видите. Дело даже не в том, что без него и театра бы не было. Директор Никольской мануфактуры и – ни на день не забывает о театре, хоть ненадолго, приезжает на каждый спектакль, а когда не может, звонит по телефону, выспрашивает, как идет представление, все ли в порядке по постановочной части. Вы только вдумайтесь!

Немирович снова взял в руки приборы и, насупившись, принялся гонять по тарелке блестящую маслину.

– Он же энергичный человек, – продолжил Станиславский, – потому не может просто дать деньги и остаться пассивным наблюдателем живого творческого процесса. Вдумайтесь только – мануфактур-советник, один из крупнейших капиталистов страны, просит доверить ему заведование электрическим освещением сцены! И вот вам, пожалуйста, какие чудеса наворотил! – в его голосе прозвучал искренний восторг.

Маслина, соскользнув с тарелки, упала на белую скатерть и покатилась, оставляя желтый след. Немирович раздраженно бросил ее обратно.

– Вон, актеры говорят, – Станиславский не умолкал, – расходятся после спектакля и сталкиваются с ним у входа в «Эрмитаж»; он, видите ли, торопится на спешный ночной монтаж декораций и освещения! Я вам, Владимир Иванович, прямо скажу, Савва Тимофеевич в театр наш принес не только деньги, но и труд, бодрость и доверие! Давайте же не… – заметив появившегося в зале ресторана Морозова, Станиславский прервался и с улыбкой поднялся навстречу. Немирович неохотно последовал его примеру.

– Прошу прощения, господа! – Савва уселся за стол. – Я прямо с поезда. В Питере был. Заседал. Ох, я вам доложу, и забавный народишко наши чиновники! Так, кажется, и огрел бы иногда по голове чем-нибудь тяжелым. Для оживления черт лица.

– Савва Тимофеевич, какая честь! – к столику подбежал хозяин ресторана, невысокий толстяк с вытаращенными от желания угодить глазами, в сопровождении двух официантов. – Какая честь! Что подать прикажете?

Немирович поморщился и, взяв маслину пальцами, демонстративно бросил в рот.

– Голубчик, – Морозов откинулся на спинку кресла, – голоден я, как волк! Кажется, ел в прошлом веке!

– Что прикажете? Икорка, грибочки. Перепелки с брусничкой… – услужливо согнулся стоящий рядом официант с напомаженными волосами.

– Да ладно уж с ними, перепелками, – усмехнулся Савва, – их еще ловить надо…

Хозяин ресторана снова округлил глаза, выказывая преданность и готовность немедленно лично заняться отловом деликатесных птиц.

– …а я – жуть, как голоден! – продолжал Морозов. – Вот что…

Официанты встали в стойку, показывая высочайшую степень готовности к исполнению любых прихотей столь уважаемого гостя.

– …несите макароны с икоркой. И соуса, соуса не забудьте! – Савва положил салфетку на колени, сложив треугольником. – А гастрономический разврат в другой раз организуем! – громко сказал вслед уже удаляющимся официантам и, бросив веселый взгляд на хмурого Немировича, понимающе улыбнулся Станиславскому.

– Значит так, господа хорошие, пока суд да дело, – Савва провел рукой по уже начинающей седеть голове, – давайте о нашей «Снегурочке». Репетиции идут?

Станиславский кивнул.

– Отлично. Фонари и стекла для изображения облаков и восходящей луны я выписал из-за границы. Обувь для действующих лиц вначале хотел привезти из Пермской губернии, где мое имение, но теперь поручил купить ее в Архангельске. Я еще раз перечитал пьесу и кажется мне, что стиль русского севера более подходит для задуманного вами сказочного действия.

Немирович вздохнул и красноречиво посмотрел на Станиславского.

– Что еще? – Морозов будто и не заметил взгляда. – Перед отъездом в Санкт-Петербург я осмотрел состояние помещения «Эрмитажа». Что я вам могу сказать, Владимир Иванович? – обратился он к Немировичу, сидевшему как нахохлившаяся птица. – Надо перед премьерой покрасить стены, опустить пол сцены, переделать рампы, изменить расстановку стульев. – Морозов отпил глоток воды из бокала. – Ну, кажется мне, это основное.

Немирович закашлялся, торопливо прикрыв рот салфеткой. В глазах Станиславского промелькнула усмешка.

Перед Саввой поставили тарелку дымящихся макарон с горкой черной икры в середине. Он с наслаждением принюхался, перемешал макароны с икрой, полил сверху розовым соусом и бросил веселый взгляд на Станиславского.

– Да вы не беспокойтесь, Константин Сергеевич. Успеем. Всех на ноги поставим, ночами работать станем, а к премьере все будет, лучше быть не может! – С удовольствием принялся за еду.

– Ну и аппети-иты у вас, Савва Тимофеевич! Пугающие, прямо скажу… Во всем! – покачивая головой, нараспев сказал Немирович.

– А вы не пугайтесь, любезный Владимир Иванович! – Савва оторвался от еды. – Когда одно общее блюдо готовится, без аппетита никак нельзя, иначе все пресным получится да невкусным. Чувство голода, оно ведь у каждого свое, – подлил в блюдо еще соуса, – у кого до куска хлеба, у кого до перепелочки, а у кого – до дела, до творческой его сердцевинки!

– Не зна-а-ю… – протянул Немирович, откинувшись на спинку кресла. – Мне одно известно: сытый никогда голодного не уразумеет!

– Верно. А голодный – сытого! – весело парировал Морозов. – А посему, позвольте, Владимир Иванович, еще маслинок вам заказать? Вы ведь большой их любитель, как я успел заметить…

Станиславский опустил глаза. Уголки его рта подрагивали от едва сдерживаемого смеха.

– А-а! – Махнул рукой Немирович. – Заказывайте. Заказывайте, что хотите! Что с вами сделаешь? С вами не захочешь, а съешь.

– Ну вот и пришли, наконец, к согласию! – обезоруживающе улыбнулся Станиславский и, наклонившись к Морозову, шепнул: – Жизнь-то как хороша, Савва!

– Хороша, Костя! Немыслимо хороша! – ответил тот, глядя на Станиславского счастливыми глазами…

* * *

– Ехать тебе, Зина, надобно, он совсем голову потерял!

Зинаида, занятая вязанием ажурного полотна, казалось, и не слушала вовсе сидящего напротив нее на веранде в плетеном кресле-качалке Сергея. Только после последних слов крючок в руках замелькал быстрее.

– Он, представь, превратил сад и весь дом в мастерскую для экспериментов. В зале не пройти – кругом одни приборы. У него, видите ли, световые пробы.

Крючок в руках Зинаиды вновь начал двигаться неторопливо.

– Зинаида Григорьевна! – к ней мелкими шажками подошла невысокая женщина с фруктовой вазой в руках.

Крючок в руках Зинаиды замер. Она подняла голову, вопросительно глядя на Варвару Михайловну – всеобщую любимицу, главную над всевозможными гувернерами, нянями и боннами, которым было доверено растить младших Морозовых.

– Прощения прошу. Вы желали с Тимошей поговорить перед тем, как он заниматься начнет[10].

– Позже, Варвара Михайловна. Я помню. Сейчас, видите, гость у меня.

– Как скажете. – Женщина поставила на столик вазу с фруктами и вышла с террасы.

Из открытых окон особняка доносилась музыка. Тимоша старательно разучивал утомительные гаммы.

– Продолжай, Сергей, я слушаю, – Зинаида снова принялась за вязание.

– Я в сад вышел, чуть не упал, потому как споткнулся о толстенный кабель, который Савва протянул от будки электрической. Представь, Зина, кругом софиты, прожектора. Люди какие-то копошатся. А в ванную вообще не войти – вонь страшная! – наморщил он нос. – У него там химическая лаборатория. Говорит, вспомнил свои патенты, теперь лаки разных цветов делает, хочет покрыть ими лампы и стекла, чтобы такое освещение на сцене было таким, какого нигде нет! – И это – наш-то Савва! Мануфактур-советник! А вся труппа тем делом в отпуске пребывает! Отдыхать изволят! – возмущенно добавил он.

Зинаида аккуратно разгладила на коленях полотно, внимательно разбирая рисунок.

– И людей там превеликое множество, рабочие всякие… Жужжат, как комары, – никак не мог успокоиться Сергей.

Зинаида, оторвавшись от рукоделия, хлопнула себя по руке. «Прав Пушкин, прав! Воистину прекрасно лето, когда б не зной, не комары, да мошки. Впрочем, он – всегда прав», – нахмурилась она.

– Что молчишь, Зина? Скажи что-нибудь! – нетерпеливо воскликнул гость.

– Скажу. Жужжат, Сережа, не комары, а пчелы. А комары – пищат.

– Ну и сиди тут! – недовольно воскликнул Сергей, пораженный ее спокойствием. – А знаешь ли, почему он так театром-то увлекся?

Зинаида замерла.

– Просто голову потерял наш Савва, вот, что я скажу! И не только я! – разгорячено воскликнул гость. – Вся Москва об этом говорит! И знаешь кто…

– Знаю, Сергей, – оборвала гостя Зинаида, резко поднимаясь из кресла, отчего вязание упало к ногам. – Все я знаю. Все. Мир не без добрых людей! – горько усмехнулась она. – Один добрее другого! Только тебе-то что? А? Ты-то какой интерес в этом деле имеешь?

Подхватив белый ажурный зонтик, и прямо держа спину, Зинаида направилась по ступенькам в сад.

Сергей торопливо поднялся вслед за ней.

– Что тебе до Саввы? Оставь меня. Надоел, – бросила Зинаида и, раскрыв зонтик, не оглядываясь, пошла по дорожке.

– Брат он мне! Брат! – крикнул ей вслед Сергей и, махнув рукой, вернулся в дом.

А Зинаида, войдя в садовую беседку, закрытую со всех сторон густой листвой дикого винограда, с тихим стоном опустилась на деревянный пол. Слез не было, просто нечем стало дышать…

«Счастье… Ведь было… И куда ушло? Как вода сквозь пальцы. Была разведенкой, а теперь, считай, брошенка! Уж все знают про Савву и эту… Как унизительно! Надо мной, Зинаидой Морозовой, смеются! Надо мной!» – Она рванула ворот блузки и засмеялась. Нелепо и надрывно. Громче и громче. А потом, обхватив голову руками, завыла, как раненая волчица…

Над кустами желтых роз, увивших террасу, деловито жужжали извечные трудяги-пчелы. Из открытых окон дома доносилась музыка. Тимоша старательно разучивал утомительные гаммы…

* * *

Массивный дубовый стол был завален бумагами. Савва быстрым почерком дописал последнюю фразу отчета правления: «Итого за год было произведено четыреста сорок тысяч пудов пряжи, двадцать шесть тысяч пудов ваты и до одного миллиона восьмисот тысяч кусков ткани» и поставил точку.

В комнате было душно. Он поднялся и отворил окно, однако, легче не стало – тягучий летний воздух был полон предощущением грозы.

«Хорошо сейчас в Покровском. С детьми. Окунуться в речку, полежать на берегу, глядя в летнее небо, – мечтательно подумал он. – Хоть и не хотелось бы пока с Зиной встречаться. Впрочем, ехать все равно придется – завтра день рождения Машеньки[11]. Надо бы еще подарки прикупить, – Савва улыбнулся, представив, как обрадуется ему черноглазая певунья. – Что ж. Надо собираться. Но, пожалуй, поедет он туда не один. При посторонних им с Зиной будет легче».

* * *

За окном вагона неторопливо плыли однообразные картинки. Низкое закатное солнце слепило глаза.

– Люблю я, Василий Осипович, российские пейзажи, – Савва, прищурив глаза, смотрел в окно. – Хоть с виду унылы и дики, зато раздольны. Как русская душа. Без конца и без края.

Его спутник – мужчина лет шестидесяти с небольшой бородкой, всю дорогу занимавший Савву увлекательной беседой, согласно кивнул:

– И впрямь, Савва Тимофеевич, широта русской души – от простора земли русской. В какую сторону не пойдешь, везде волю найти можно, – сделал паузу, задумчиво взглянув на Савву, – коли ищешь.

Поезд, издав хриплый гудок, замедлил ход.

– Подъезжаем, Василий Осипович, – сообщил Морозов. – Нас должны встречать.

Поезд заскрежетал тормозами, дернулся несколько раз и остановился у платформы.

– А вот и братец! – улыбнулся Савва, заметив человека, заспешившего навстречу.

– Савва! С приездом! – к нему подбежал, радостно взмахнув руками, Сергей. – А я тебя с утра ждал. Бог мой! Да ты не один?! – увидел он спускающегося следом мужчину.

– Василий Осипович! Радость-то какая! Вот уж не чаял вас сегодня увидеть! – Он порывисто обнял гостя – знаменитого Ключевского, перед которым они с Саввой преклонялись. Ключевский был не просто человеком-легендой, он был тем, кто первым открыл для них с братом тайны истории. Учитель. Какое звание может быть выше?

Савва передал небольшой кожаный баул подбежавшему к ним кучеру, и они двинулись к стоящему неподалеку экипажу.

– Вот, Василий Осипович, прошлый раз мы с вами сюда намного дольше добирались, а сейчас, как нарочно для нас, станцию открыли – Ново-Иерусалимскую, – сообщил Савва.

– Не иначе знали, что вы сюда снова пожаловать изволите! – радостно добавил Сергей.

Экипаж тронулся с места. Дорога уходила налево, поднимаясь в гору, затем пряталась в еловую аллею.

– Счастливый вы человек, Савва Тимофеевич! – воскликнул Ключевский, взглянув на погрузившегося в раздумья Морозова.

– Да-да, конечно, – повернулся к нему Савва, глядя вопросительно.

– Именно счастливый, – продолжил Ключевский, – хотя вполне допускаю, что этого и не осознаете.

Морозов удивленно поднял брови.

– А не осознаете просто в силу недостатка времени.

Савва неуверенно кивнул.

– А знаете, какой самый верный и едва ли не единственный способ стать счастливым? – хитро взглянул на него Ключевский.

Савва с нескрываемым интересом посмотрел на собеседника, знавшего тайну, недоступную большинству.

– Чтобы стать счастливым, надобно… вообразить себя таковым! – радостно сообщил Василий Осипович. – Счастлив, кто может жену любить как любовницу, а несчастлив, кто любовнице позволяет любить себя как мужа! – сказал он и заливисто рассмеялся[12].

Савва нахмурился. Зачем Василий Осипович упомянул об этом?

Экипаж проехал мимо нескольких с поклоном снявших шапки крестьян.

– Любят тебя здесь, Савва! – проговорил Сергей, встревожено взглянув на брата.

– Отнюдь, – Савва с сомнением покачал головой. – Все это видимость одна. Все чаще думаю, сколько не делай, сколько средств не вкладывай, не любят у нас богатых. Деньги берут, кланяются, а сами фигу в кармане держат. А то и дубину за спиной, чтобы хребет переломить, когда отвернешься.

– Ох, Савва Тимофеевич! – снова вступил в разговор Ключевский. – Я так вам скажу. Богатые вредны не тем, что они богаты, а тем, что заставляют бедных чувствовать свою бедность. И хоть от уничтожения богатых бедные не сделаются богаче, но станут чувствовать себя менее бедными. И это – вопрос не политической экономии, а народной психологии.

– Ну да. Для всеобщего равенства легче добротный соседский дом спалить, чем себе такой же отстроить, – хмуро пробурчал Савва.

– Я прошу прощения за свою болтовню, – сказал Ключевский, устраиваясь поудобнее. – Все, знаете ли, в городе сижу, а как на природу выезжаю – сразу хмелею! У меня, господа, два личных врага, близких моему лицу и не дающих мне покоя: это мой нос, который постоянно болеет, и мой язык, который постоянно говорит, – снова залился он заразительным детским смехом, вытирая кулаком враз выступившие слезы.

Морозов неуверенно улыбнулся, но потом, глядя на развеселившегося Василия Осиповича, тоже рассмеялся. Вслед за братом начал подхихикивать и Сергей.

Переехали Малую Истру, преодолели крутой подъем, свернули перед церковью направо и остановились у крыльца дома с колоннами.

– Я смотрю, у вас обновление? – повернулся Ключевский к Савве.

– Да. Вот соединили главный дом с флигелем, мебель обновили. Хорошо получилось, Зина довольна, – пояснил Морозов, недоуменно оглядываясь по сторонам и высматривая встречающих.

– С самого утра ждали, – смущенно попытался объяснить Сергей, первым выходя из экипажа.

Они поднялись на просторную высокую террасу, с круглым столом посередине, украшенным вазой с цветами, и накрытым к приему гостей. Ключевский подошел к чугунным витым перилам.

– Красота тут у вас! Простор какой! Так бы сидел на терраске, да смотрел, смотрел…

– А вот, если выше подняться, – показал Савва на второй этаж, – вид еще чудеснее!

– Папочка приехал! Папочка приехал! – в распахнутую двустворчатую дверь выскочили дети, облепив отца. Нарядная Маша, первой добежавшая до Саввы, была подхвачена на руки.

– А я уж думала ты совсем не приедешь, – девочка крепко обняла отца за шею.

Следом на террасе появилась Зинаида Григорьевна в белом кружевном наряде, подошла к Савве и сдержанно прикоснулась губами к его щеке.

– Прошу к столу! Мы уж заждались! – обратилась она к гостям, бросив укоризненный взгляд на Савву, который не предупредил о приезде Василия Осиповича.

Гости, оживленно переговариваясь, устроились за столом. Детишки с двух сторон рядом с Саввой, Зинаида – между Василием Осиповичем и Сергеем. Савва придвинул к себе увитую фарфоровыми розами белую чашу-холодильницу, приподнял крышку за искусно сделанную фарфоровую клубничку, взял несколько прохладных ягод и, бросив хитрый взгляд на детей, быстро положил ягоды в рот.

– Пап, и нам дай! – громко шепнул Тимофей, с восторгом наблюдавший за шалостями отца.

Савва приподнял было крышку, но Зинаида неодобрительно хмыкнула, и дети замерли.

– Так вот, Василий Осипович, – будто продолжая начатый разговор, весело пояснил Савва, продолжая держать снятую крышку. – Обратите внимание на это чудо мейсенского фарфора. Вот сюда, на дно, помещаются кусочки льда, затем они прикрываются вот такой то-онкой крышкой в мелкую дырочку, как решето, а сверху кладутся фрукты, которые… – извлек несколько покрытых влажной испариной ягод, – так приятно есть прохладными, – протянул ягоды детям, – в жаркий летний день.

– Как ребенок, право! – Зинаида неодобрительно покачала головой.

Прислуга внесла блюда с румяными, ароматными пирогами и сластями, и проголодавшиеся в дороге гости с удовольствием приступили к еде.

«Счастливый отец, – размышлял Ключевский, украдкой наблюдая за Саввой, который с заговорщицким видом о чем-то перешептывался с детьми. У Маши на коленях уже лежал пушистый белый котенок, преподнесенный отцом в корзинке с розовым атласным бантом. – Наверное, Савва прав, детей надо баловать, когда есть возможность. Ведь никто не знает, что их ждет в будущем».

– Хорошая у вас работа, Василий Осипович! – прервал его размышления Сергей, бросив взгляд на молчаливую Зинаиду, грустно наблюдавшую за Саввой. – Преподавать историю, быть знаменитым профессором Московского университета. История ведь как учительница, которая…

– История, любезнейший Сергей Тимофеевич, – прервал его Ключевский, отложив в сторону пирожок с капустой, – скорее не учительница, а надзирательница, наставница жизни, по-латыни. История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков. Прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому, что, уходя, не умело убрать своих последствий.

– А мы, пожалуй, пойдем купаться! – Савва под восторженные крики детей поднялся из-за стола и вопросительно взглянул на Ключевского. Тот едва заметно кивнул головой.

– Конечно, Савва Тимофеевич. Только уж меня увольте. Если я на берегу вашей речки разденусь – вся рыба непременно передохнет. Не эстетическое, честно скажу, это зрелище. Так что вы сами – с молодежью.

Все рассмеялись. Даже Зинаида улыбнулась.

Мудрый старик все прекрасно понимал. Потому и каламбурил, пытаясь отвлечь Савву и Зинаиду от их мыслей.

Савва зашел в дом и через минуту вернулся с полотенцами в руках. С криками «ура!» дети вприпрыжку побежали вслед за ним вниз к реке. Сергей, в огромной белой шляпе, смешно размахивая руками, едва поспевал за ними.

– Какое уж там купание, – пожала плечами Зинаида Григорьевна, обращаясь к Ключевскому, – воды по колено и то не будет. Баловство одно.

– Так и пусть балуются, Зинаида Григорьевна! – улыбнулся Ключевский и потянулся за куском яблочного пирога. – Прекрасно у вас здесь! А храм рядом с домом, что-то я запамятовал?

– Покрова Богородицы называется. А со второго этажа купола Нового Иерусалима видны. Да-а… Святое место!

– Коли мне память не изменяет. – Ключевский смахнул крошки с лацкана пиджака. – Новый Иерусалим патриарх Никон в XVII веке строил не как земной Третий Рим или Византийскую Софию, а как место пришествия «паки грядущего со Славой Судьи живым и мертвым», ожидая «схождения небес на землю», – процитировал он. – Потому и иконы Страшного Суда в храме писаны были.

– У меня там, по правде сказать, есть любимая икона – «Троеручица», – оживилась Зинаида. – В том же XVII веке из Афонского монастыря присланная. Правда, Савве, – вздохнула, – другая по душе – «Христос в темнице». Там Христос изображен в цепях, с огромной гирей на ногах… Впрочем, Савва не часто в храм ходит. Василий Осипович, вот вы умный человек, скажите, как вы к актерам относитесь? – неожиданно с плохо скрытой болью в голосе спросила она, пристально глядя на собеседника.

На страницу:
4 из 5