Полная версия
Дичь для товарищей по охоте
Наталия Вико
Дичь для товарищей по охоте
Савва Морозов ворвался в мою жизнь стремительно, как и полагается человеку с таким характером.
– Темой вашей диссертации, Натали, будет… – Мой научный руководитель, проректор по науке Московского государственного историко-архивного института, харизматичный профессор Николай Петрович Ерошкин почему-то задумчиво обвел взглядом висевшие на стенах кабинета портреты классиков марксизма-ленинизма…
Стараясь скрыть волнение: выбор научного пути как минимум на ближайшие три года – дело нешуточное, я посмотрела вслед за ним, но, натолкнувшись на безразличный ко всему, кроме экономической теории коммунизма, взгляд Карла Маркса, отвела глаза.
– Давайте-ка возьмем Московское городское самоуправление, – продолжил профессор, хитро улыбнувшись сначала Марксу, а потом мне. – Знаете ли, Москва купеческая… Такая тема! Вы же у нас дореволюционник. Вот вам и карты в руки. Три года аспирантуры… – по его лицу скользнула улыбка, – еще будете вспоминать это время, как самое счастливое…
«Что ж, – усмехнулась я, уже выходя из кабинета, – Карл Маркс подсказал неплохой выбор».
– Кстати, Натали, – услышала я вслед и обернулась. – Среди гласных Городской думы был один человек… Хотел бы, чтобы вы с ним познакомились поближе. Кажется мне, из вашей встречи может получиться отличный… роман…
Важно поправив очки с простыми стеклами, – необходимый атрибут аспирантки в двадцать один год – я попыталась уточнить фамилию будущего героя своего романа.
– А вот этого я вам не скажу. – Расплылся в улыбке Николай Петрович. – История, голубушка, штука тонкая. Надо, чтобы он сам вас заметил. Только тогда и сложится…
Три последующих и вправду счастливых года я прожила в Москве начала XX века, куда была перенесена машиной времени под названием «историческое исследование».
Документальные источники и литература… За этими словами скрывались не только сухие отчеты и протоколы заседаний Московской Городской думы, газетные статьи и мемуары, но письма и дневники, с пожелтевших страниц которых выплескивались чувства, мысли, переживания и страсти, бушевавшие в сердцах людей, имена которых мы помним до сих пор: А. Бахрушин, С. Мамонтов, В. Пржевальский, Н. Гучков, С. Морозов, В. Голицын. Изучая их непростые судьбы, я всякий раз буквально спотыкалась о нестыковки и разночтения, связанные с жизнью одного из них – Саввы Тимофеевича Морозова, который с хитрым прищуром смотрел на меня с фотографии…
Через три года диссертация была защищена, но личность Саввы Морозова не отпускала. Осталось много вопросов, ответы на которые тогда так и не были найдены. Они касались не только самого Морозова, но и многих окружавших его людей.
Например, как могла мать Саввы, Мария Федоровна, давшая прекрасное образование детям, по утверждению одного из советских писателей, не интересоваться печатным словом, не посещать театры и музеи, не пользоваться электричеством, из боязни простуды не мыться, предпочитая обтираться одеколоном? А как же найденные в архиве фотографии погруженной в чтение Марии Федоровны и электрический светильник рядом? И как же письмо гувернера младших Морозовых, в котором тот упоминал, что во время поездки в Берлин Мария Федоровна настояла на посещении Дрездена, чтобы показать детям знаменитую галерею? Да и сам Савва Морозов рассказывал Исааку Левитану, кстати, несколько лет с разрешения Марии Федоровны прожившему во флигеле ее дома, что именно она привила детям любовь к прекрасному, регулярно посещая с ними Императорский Большой и Малый театры и симфонические концерты в Москве и Петербурге. Возможно, именно тогда в душе Саввы поселилась любовь к театру, благодаря которой Россия имеет ныне жемчужину культуры – Московский Художественный театр.
Чем больше я занималась темой, тем отчетливее понимала – история Саввы Морозова очередная фальсификация советской историографии. Но зачем? Почему даже его внук, в книге «Дед умер молодым» представил Савву как безвольного, мечущегося человека, но в то же время почти революционером и другом Баумана? Зачем вслед за Горьким утверждал, что Савва лично брил бороду попу Гапону 9 января 1905 года, чтобы помочь тому скрыться от царских ищеек? А как же телеграмма Горького от 9 января 1905 года, адресованная Екатерине Пешковой: «Послезавтра, т. е. 11-го, я должен буду съездить в Ригу – опасно больна мой друг Мария Федоровна – перитонит. Это грозит смертью, как телеграфируют доктор и Савва»? Значит, 9 января Морозов был в Риге? Об этом же свидетельствует и сама Андреева, утверждая, что в эти январские дни Морозов неотлучно находился у ее постели.
Но самая большая тайна – обстоятельства смерти Саввы Морозова в мае 1905 года в Каннах…
Помню теплый майский день, когда у входа в Историко-архивный институт ждала… Савву Тимофеевича Морозова. Нет, не того Савву, а его внука – писателя, автора книги «Дед умер молодым». О встрече, по моей просьбе, договорился Николай Петрович Ерошкин. Уже около тридцати минут я стояла на Никольской улице у входа в институт, с волнением вглядываясь в лица проходящих мужчин и пытаясь угадать, кто же из них внук Саввы. Наконец, увидела… Широкое лицо с узкими губами, жесткий взгляд удлиненных глаз… Похож… Я смотрела и чувствовала, как негодование, охватившее меня после чтения некоторых страниц его книги, уходит, и на его место приходит радость от присутствия рядом ЕГО внука.
Савва Тимофеевич-младший выглядел усталым и оказался замкнутым и настороженным.
«Наверное, таким и должен быть наследник экспроприированного многомиллионного состояния, которому позволили выжить», – подумала я тогда.
Мы проговорили менее часа в кабинете Николая Петровича.
– Поймите, – задумчиво глядя куда-то поверх наших голов, сказал гость. – Правда – не всегда привилегия потомков известных людей. Смею ли я, внук Саввы Тимофеевича и Зинаиды Григорьевны, описывать страсть деда к этой актрисе… Андреевой? Могли ли мы, Морозовы, в наше время, говорить о том, что Савва Тимофеевич отказал в помощи большевикам, оставив незадолго до этого Марии Андреевой страховой полис на предъявителя? В 1921 году они расстреляли моего отца, сына Саввы Тимофеевича… Вряд ли после этого кто-то из нас испытывал желание разбираться в причинах смерти деда. Да и вам не советую. Темное дело… – Он провел ладонью по седым волосам и, поднявшись с места, торжественно закончил: – А о себе могу сказать коротко. Я – советский писатель! Советский! И в этом – моя правда.
После его ухода я молча достала из портфеля рукопись статьи о Савве Морозове и положила перед Ерошкиным.
– Умница! – прочитав статью, сказал он и откинулся на спинку кресла. – Будете публиковать?
– Конечно! – уверенно заявила я. – Как вы думаете, куда лучше предложить?
– Попробуйте в «Вопросы истории». И не раздумывайте. Несите прямо сегодня.
Статью в журнале приняли прекрасно. Читали и перечитывали, говорили хорошие слова и, наконец…
– Вы проделали огромную работу, Наталия Юрьевна, – уважительное обращение по имени и отчеству было приятно, но насторожило. – Однако поймите, невозможно публиковать материал, в котором вы прямо или косвенно обвиняете Красина, Андрееву и Горького в убийстве Морозова. Это же люди неприкосновенные! – редактор одобрительно усмехнулся, заметив, удивление на моем лице, говорившее о том, что я поняла… значение слов.
– Но вы-то хоть понимаете, что все это правда? – именно сейчас нуждаясь в поддержке, спросила я и прищурилась от внезапной рези в глазах.
– Я? – Редактор сочувственно посмотрел на меня. – Да… – Он покачал головой. – Впрочем, не грустите. У вас еще вся жизнь впереди. Может, когда-нибудь у вас появится возможность рассказать обо всём. Всем…
…Смеркалось. Я «голосовала» у дороги. Зеленый огонек такси вывел меня из оцепенения.
– Куда едем, девушка? – приоткрыв окно, поинтересовался пожилой водитель.
– На кладбище! – буркнула я и, не дожидаясь согласия, уселась на заднее сиденье.
– Не рановато ли? – посмотрел он в зеркало заднего вида.
– В самый раз, – решительно ответила я…
Когда мы подъехали, Рогожское старообрядческое кладбище уже закрывалось.
– Опоздала, – сообщил сторож у входа.
– Пустите меня… пожалуйста… очень надо… сегодня… – голосом бедной родственницы попросила я. Жалобный голос и изможденный вид сработали.
– К кому идешь?
– К Морозову.
– Савве Тимофеевичу?
– Савве Тимофеевичу.
– Он в это время, – сторож посмотрел на часы, – посетителей не ждет.
– Меня – ждет! – выпалила я. – Точно ждет!
– Хм… – Сторож покачал головой и открыл калитку. – Проходи. Только ненадолго. И смотри, коли не ждет! – услышала я уже вслед. – Он мужчина суровый…
Я почти бежала. Справа каркнула ворона. За ней – другая. Недовольно и зловеще.
«Все, как и должно быть вечером на кладбище», – почти удовлетворенно отметила я.
Слева, наконец, появился большой крест белого мрамора.
«Успела!» – Прислонившись к ограде и прикрыв глаза, я замерла…
…Перед уходом, тихо сказала вслух:
– Сколько бы лет ни прошло, я расскажу о тебе правду. Всем. Обещаю.
И в этот момент услышала хлопанье крыльев. Белоснежный голубь опустился на могильный крест и, наклоняя головку то вправо, то влево, внимательно разглядывал меня черными глазами-бусинками…
…Поздно вечером в квартире раздался телефонный звонок. Голос Ерошкина был едва слышен сквозь шум помех.
– Что в редакции? Отказали?
– Отказали.
– Я так и думал.
– Вы знали?!
– Конечно, знал.
– Почему не остановили меня?
– Проверка на прочность необходима. Особенно историкам. Рукопись в мусорном ведре?
– Что-о-о?!
– Понял. Так что дальше? Что вы решили?
– Была на могиле Саввы… И поклялась, что напишу о нем правду. Напишу. А вы меня знаете. Я свое слово держу.
– Что ж… – голос учителя дрогнул. – Я рад, девочка, что в тебе не ошибся, – перешел он на «ты». – И верю – у тебя все получится. А в тот день, когда будешь держать в руках написанную тобой книгу о Савве, – помолчал, – вспомни обо мне. Ведь это благодаря мне он стал… героем твоего романа.
…Шли годы. Застой, пятилетка пышных похорон, перестройка и гласность, путч, победа над коммунизмом, ваучерная приватизация, снова путч и снова победа… над самими собой, дефолт и снова медленное возрождение страны, измученной социальными экспериментами. И все это время – медленная, кропотливая работа по сбору материалов для книги, проверка версий и разочарование от попадания в тупик. Персонажи книги уже говорили и действовали, порой стыдливо замолкали и прятались, иногда пытались оправдаться и объясниться… но, главное, они ожили.
«Зеркало разбилось…» – испуганный голос Тимофея Саввича.
«Теперь эта аллея будет носить ваше имя…» – голос Саввы и неторопливое цоканье копыт двух лошадей, идущих бок о бок.
«Вовремя человека пожалеть – хорошо бывает…» – слезливый басок Горького.
«Чертов поганец Парвус прогулял в Италии мои гонорары», – тоже Горький, но уже недовольный.
«Купчишка!..» – это Книппер.
«Актерка? Я вам покажу актерка!» – истерика у Марии Федоровны.
«Очень прошу, не пиши ничего плохого про Машу», – слова, сказанные хрипловатым голосом Саввы… Уже – мне…
В бывшее имение Саввы Морозова в Одинцово-Архангельском по Каширскому шоссе я попала почти случайно. Отдыхала в санатории «Бор». Имение рядом. Прогуливалась по аллее, которую, как мне сообщили старожилы, «почему-то называют аллеей Марии Андреевой», подошла к особняку, где шли ремонтно-восстановительные работы. Села на скамейку и вдруг… рядом опустился белый голубь. Заворковал и начал внимательно рассматривать меня черными бусинками глаз…
Вернувшись домой, я снова засела за работу, описывая последний месяц жизни Саввы…
Итак, семья Морозовых в мае 1905 года переехала из Виши в Канны и остановилась в гостинице «Ройял», которая находилась на улице… И снова вопрос… В каком месте в Каннах находится или находился отель, в котором был убит Морозов? В мемуарной литературе точной информации не было. Ведущий телеканала «Культура» в одной из передач привычно сообщил обкатанную версию биографии Морозова: «Морозов, будучи человеком с больной психикой, застрелился в городе Канны в “Ройял-отеле” на улице Де Миди».
Запрашиваю своих французских коллег и друзей. Проверяют. Нет и никогда не было в Каннах такой улицы. А вот «Ройял-отелей» в прошлом веке в Каннах было несколько. Найти тот самый не удалось. Лечу в Ниццу. Недолгая поездка на машине и вот – Канны. Самый известный курортный городок на французской Ривьере. Впрочем, если убрать Международный Каннский кинофестиваль, то останутся только обычные туристические атрибуты – море, пляж, пальмы и яхты.
Начинаю по списку, составленному французскими коллегами, искать ту самую гостиницу. Вот – бывший «Ройял-отель», построен в 1910 году. Это – нынешний «Ройял-отель», построен еще позже. Пытаюсь договориться с муниципальным архивом. Телефонные переговоры не дают результата. Русского исследователя допускать в городской архив не хотят. Помог, как всегда, случай. А, вернее, – Моцарт. На концерте знакомлюсь с неким Томасом Грэхэмом, который вызвался мне помочь, узнав, что я не просто родилась в Лондоне, но даже в том же родильном доме, что и он – в Кенсингтоне. Брат по родильному дому. А в муниципальном архиве у него знакомая… И вот уже через пару дней у меня в руках небольшая пожелтевшая фотография-открытка, на которой «Ройял-отель», существовавший в Каннах в 1905 году! На всякий случай переснимаю и увеличиваю изображение на компьютере. Между третьим и четвертым этажами ясно видна вывеска – название отеля! Теперь я знаю точно – отель находился на пересечении бульвара Круазет и улицы Коммандантэ Андрэ. Еду туда. И получаю еще одно доказательство: в реконструированном здании сейчас находятся апартаменты под названием «Вилла Ройял»!
Итак, отель найден. Теперь – почти невыполнимая задача – попытаться разыскать родственников тех, кто работал в гостинице почти сто лет тому назад. Воспоминание о таком событии, как убийство русского миллионера, могло передаваться из уст в уста. День сменяет день… И вот листаю с трудом обнаруженные списки лиц, работавших тогда в гостинице. Жак Ориоль, консьерж. Работал в 1905 году. Всю жизнь прожил в Каннах. А родственники?
«Мадам Натали, это очень сложно. Впрочем, обратитесь к мсье… возможно он…».
…Мсье не вполне соответствовал образу французского мужчины – стереотипного героя-любовника из французских кинофильмов. На встрече, окутанный сигаретным дымом, скрывающим одутловатость лица, хрипло спросил:
– А он кто вам, этот мсье Мо-ро-зов?
Я немного растерялась. Как объяснить, кто мне «этот Мо-ро-зов»? Ответ пришлось начать с вопроса о вечном и непостижимом:
– Мсье…Позвольте спросить, знаете ли вы, что такое – любовь?
Тело мсье дрогнуло и с любезными словами про мои невероятные зеленые глаза предприняло попытку освободиться из плена плотно обнимавшего его кресла, вероятно, чтобы сделать изящный французский поклон и страстно припасть к моей руке. Пришлось разъяснять, что я имела в виду «любовь с большой буквы», ради которой люди готовы на подвиг, отчаянный поступок, в том числе, даже самопожертвование… Показалось, что мсье немного расстроился, но, выслушав рассказ о любви Морозова, в конце повествования настолько проникся сочувствием, что даже прослезился. Через три дня внучка Жака Ориоля, госпожа Луиза Ориоль сидела передо мной в холле отеля и рассказывала со слов покойного деда об убийстве русского миллионера в далеком 1905 году.
– Убит? Почему ваш дед считал, что Морозов убит? – на всякий случай уточняю я.
– В тот день, а может, за день до случившегося, в отеле к дедушке подошел мужчина. Дедушка хорошо его запомнил. Элегантный, ухоженный, рыжеволосый, с аккуратной бородкой. Оставил для этого русского конверт. Дед передал конверт постояльцу и обратил внимание – тот вскрыл конверт при нем – на записку. В ней был только знак вопроса. И все. А гость, теперь я понимаю, что это был мсье Морозов, ее разорвал, взял на стойке лист бумаги, нарисовал жирный восклицательный знак и отдал дедушке, чтобы тот передал ответ тому, кто будет спрашивать… Тот человек пришел, посмотрел на восклицательный знак и попросил передать русскому на словах, что ему очень жаль… Дед всем говорил, что постояльца убили. Но хозяевам не была нужна широкая огласка, а полиции расследование. Поэтому версия самоубийства устроила всех. Вспоминая об этой истории, дед все время повторял одну фразу: «Они такие странные, эти русские…»
Что было потом я уже знала. Тело перевезли в Москву и похоронили на Рогожском кладбище. Самоубийц на кладбище не хоронят. Тем более на старообрядческом. Даже очень богатых… Гроб с телом несли от вокзала на руках. На похороны пришло более пятнадцати тысяч человек, в том числе, вся труппа МХТ. Не было только Марии Андреевой… В этот день ей нездоровилось…
Работа над книгой была закончена и рукопись передана в издательство. Приближался юбилей Саввы Морозова – 140 лет со дня рождения. А я все никак не могла успокоиться и стала снимать документальный фильм о нем. В ходе съемок очутилась под Орехово-Зуевом, в храме Рождества Богородицы. Почти девяносто лет в нем хранилась икона Саввы Стратилата, написанная на деньги, собранные рабочими и служащими Никольской мануфактуры Орехово-Зуево в память о своем «незабвенном директоре». Икону украли из храма в середине 90-х годов после того, как показали в одной из телепередач.
Получив на то благословение епископа Филлипольского, владыки Нифона, заказала список иконы по имевшейся у меня фотографии из архива и уже через несколько месяцев счастливая стояла перед настоятелем храма…
Высокий худой священник выслушал меня и вдруг вскинул руку, тыча указательным пальцем:
– Это ты украла икону! Такие как ты! Ненавижу! Журналюги проклятые! Украла икону, а теперь грехи замолить хочешь?!
Палец вонзился мне прямо в сердце… А прекрасная икона в резном деревянном кивоте осталась у меня дома…
Спустя пару лет, я снова оказалась в Каннах, где рассказала историю про икону настоятелю русского православного храма, что на улице Александра III, архиепископу Каннскому и Западноевропейскому Варнаве.
– Сочту за огромное счастье принять сию святую икону в дар от вас нашему храму. Морозова люди помнят, да и убили его вот, буквально в пяти минутах ходьбы отсюда, – без тени сомнения сказал он. – Сделайте только латунную табличку с пояснением на двух языках – русском и французском.
И вот в июле 2005 года к 100-летию со дня смерти Саввы Тимофеевича Морозова список иконы Саввы Стратилата был перевезен в Канны (при содействии и участии вице-президента Российского фонда культуры Т. Шумовой, администрации компании «Аэрофлот» в лице В. Авилова и И. Чунихина, сотрудницы Федерального агентства по культуре и кинематографии М. Блатовой, оказавших помощь в перевозке более чем тридцатикилограммовой иконы в окладе) и передан архиепископу Каннскому и Западноевропейскому Варнаве на вечное хранение в православном храме Канн на улице Александра III.
Икона обрела свой храм.
А до этого был февральский вечер 2002 года, когда Московский Художественный театр отмечал 140-ю годовщину со дня рождения Саввы Тимофеевича Морозова.
В фойе гостям дарили книгу «Дичь для товарищей по охоте». Еще теплую, только что из типографии…
Уютный зал малой сцены был полон людей, взволнованные лица которых говорили о том, что все происходящее им не безразлично и что память о человеке, без которого не было бы Московского Художественного театра, все еще жива.
Я почти не смотрела на экран, где показывали снятый при моем участии документальный фильм «Савва Морозов: смертельная игра», а вглядывалась в лица зрителей – взволнованные, светлые. У многих на глазах были слезы… И вдруг вспомнила: Бог мой, ведь ровно двадцать лет назад, в феврале, да-да, именно в феврале 1982 года я ездила на Рогожское кладбище… «Сколько бы лет ни прошло я расскажу…»
Зажегся свет. Аплодисменты взорвали тишину. Ведущий, заведующий литературной частью МХТ милейший Николай Шейко поцеловал мне руку и предоставил слово…
На торжественном вечере не было лишь главного режиссера МХТ… Был занят…
Поздно вечером мы вышли из театра. Вспомнился один из наших последних разговоров с Олегом Николаевичем Ефремовым:
– Мы еще поставим в Камергерском памятник… Поставим! Представьте, Наташенька, скамейка напротив театра, а на ней сидят трое – Морозов, Станиславский и Немирович. Говорят, вроде, о своем, а сами внима-ательно наблюдают за нами…
– А вы не боитесь, Олег Николаевич, что им не понравится те, кого они увидят?
– Боюсь. Но мы – исправимся, – грустно улыбнулся он. – И непременно станем лучше. Непременно! Иначе и быть не может…
«…мануфактур-советник с бритым черепом…»
«…экзальтированная особа по имени Наталья Вико…» «…экстаз самообожания…» «…образчик дилетантской манерной женской прозы…»
«Название книги, как вы понимаете, родилось именно отсюда. Оказывается, где-то что-то на эту тему написал Горький. Типа: «Я заказал Сене дичь…»
«…фильм с безыскусным заголовком “Савва Морозов”…» и т. д.
Это о Савве Морозове, обо мне, книге, документальном фильме… и о себе… – корреспондент(ка) газеты «Новые известия» в отчете о юбилейном вечере…
Через несколько дней после выхода книги, приехав на дачу, я открыла окно, чтобы проветрить кабинет. В гостиной зазвонил телефон. Положив книгу о Морозове на подоконник, я вышла. А когда вернулась – увидела белого голубя, который, наклонив головку, сидел на книге, будто пытался заглянуть внутрь черными бусинками глаз…
В течение трех дней голубь то улетал, то снова возвращался на отлив у окна кабинета. И даже позволил себя сфотографировать…
Скажете мистика? Возможно. Но ведь мистика – всего лишь то, что неподвластно рациональному человеческому разуму…
А одной тайной в истории все-таки стало меньше! Во всяком случае, для меня самой…
* * *– Как мне надоел дождь, Савва, кабы ты знал! Поливает, будто осень на дворе. Тоску навевает!
– Зинаида, голубушка моя, такой дом тебе построил, вся Москва только о нем и говорит, а ты еще смеешь о тоске рассуждать? – Глаза коренастого мужчины средних лет смеялись.
– А тебе не приходило в голову, Саввушка, что я могу просто по тебе тосковать? Ты вечно пропадаешь по своим делам, а мы с детьми только-то и делаем, что вспоминаем, когда видели тебя в последний раз. Вскорости забудешь, как выгляжу! – Повернувшись к зеркалу, Зинаида привычным движением заколола шпилькой темные волосы и довольно глянула на свое отражение.
– Да уж, забудешь, как же! – Савва порывисто обнял жену. – Не для того, наверное, тебя у племянника увел![1]
– Пусти! Все кости переломаешь! – Шутливо хлопнула она мужа по спине. – Силища-то какая! Пусти, говорю!
Савва нехотя разжал руки и, уже отходя в сторону, подхватил со столикатомик в кожаном переплете.
– Никак Пушкина читаешь?
– Перечитываю. Ты-то всего Пушкина наизусть знаешь, а у меня в голове свободного места уж не осталось. Всё, куда ни глянь, хлопоты да дела. Суета одна, ей-богу!
Заметив, что Савва захлопнул книгу и прикоснулся к серебряной цепочке, явно намереваясь вытянуть часы из кармана жилетки, Зинаида замолчала.
– Так что ты говорила? – Савва отпустил цепочку и, неловко повернувшись, едва не опрокинул с подставки вазу с фарфоровыми цветами. Заметив укоризненный взгляд жены, недовольно поморщился. Россыпь фарфоровых безделушек, заполнивших дом, была предметом его раздражения. У Зинаиды, определенно, отсутствовало чувство меры. Спальня из карельской березы с бронзой, мебель, покрытая голубым штофом – куда ни шло, но обилие фарфора, из которого были сделаны стоящие на столиках вазы, бесчисленные крохотные статуэтки и даже рамы зеркал – очевидный признак тщеславия и дань показной роскоши, пошлой и чрезмерной. Сам он, напротив, предпочитал строгий английский стиль во всем – и в одежде, и манере поведения. Любовь ко всему английскому появилась еще в молодости, когда, закончив физико-математический факультет Московского университета, уехал изучать химию в Кембридж, где стал специалистом по красителям, и получил даже несколько патентов за изобретения. Ему нравилась английская обязательность, деловая хватка, неспешность в поведении и сдержанность в проявлении чувств. Глядя, как ревниво охраняют англичане все, связанное с традициями и собственным внутренним миром, он невольно сравнивал их с русскими, которые являли собой нечто противоположное. Распахнутая незащищенность расточительной русской души, право же, не лучшее свойство ее владельца.
– Зинаида, начала, так договаривай. А то мне уже ехать пора. – Он аккуратно положил книгу на столик рядом с вазой.
– Да ты смеяться будешь, коли скажу. – В сомнении глянув на Савву, она машинально поправила вазу и взяла томик Пушкина, ласково проведя по обложке пальцами, украшенными массивными золотыми кольцами и перстнями.
