bannerbanner
Территория Холода
Территория Холода

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
6 из 7

– Как себя чувствуешь? – спрашивает она.

– Бывало и лучше, – бурчу в ответ и слегка дергаю ногой, пытаясь указать Старшей на неуместность ее жеста. Она убирает руку, и я надеюсь ощутить ее смущение, но ее поведение ни капли не меняется. Как будто она даже ничего не заметила.

– Догадываюсь, – понимающе отзывается Старшая. – На такое здесь… мало кто отважился бы. Ты это сделал, потому что не знал, или у тебя инстинкт самосохранения в полной отключке?

Я с запозданием вскидываюсь. Тон Старшей не сразу дал понять, что эта язва снова издевается.

– Ничего у меня не в отключке! – возражаю я, хотя недавно думал о себе то же самое. – Разве не нормально пытаться помочь, когда кто-то попал в беду? Или для тебя понятнее сидеть и смотреть?

Осекаюсь, чтобы сделать вдох и невольно морщусь, хотя отмечаю, что боль становится слабее.

Старшая от моих слов делается мрачно-серьезной.

– Если б для меня было нормально не вмешиваться, я бы не оказалась сегодня здесь, а радовалась, что все происходит не в моей комнате, – отвечает она. На этот раз в ее словах никакой издевки.

Все происходит не в моей комнате, – повторяю про себя ее слова. Память невольно начинает прокручивать все, что произошло этой злосчастной ночью. Мой поступок, реакцию соседей, кличку, которую мне дали, Старшую, кладущую мне руку на коленку… и всё это на фоне того, что ни один из присутствующих даже не удосужился спросить, что за неведомая чертовщина порывалась напасть на Нумеролога! Как будто в любом интернате по коридорам ночами разгуливает всякая жуть и убивает детей!

Впрочем, я не уверен, убивает ли Холод – меня-то он, вроде как, не убил, хотя моя грудная клетка и чувствует себя так, будто по ней прокатился танк. Но даже если Холод не убивает, он все равно слишком нереальный, чтобы стать обыденностью. А значит, такого попросту не может быть.

Мне это снится, – вдруг понимаю я. Мысль кажется настолько очевидной, что я даже начинаю смеяться. Очень осторожно, чтобы не побеспокоить притаившуюся в грудной клетке холодную боль.

– Ты совсем дурак? – шипит Старшая. – Чего ржешь, как идиот?

Я перестаю смеяться. Все-таки эта девчонка даже во сне противная и ядовитая. Видимо, со вкусом у меня тоже плохо, раз я не удосужился грезить о ком-нибудь поприветливее.

– Это самый тупой сон, который только можно придумать, – выдавливаю я.

Старшая приподнимает брови. Затем лицо ее принимает коварное выражение, и вслед за заговорщицкой улыбкой она резко, как змея, щиплет меня за ногу. После прикосновения Холода это кажется пустяком, но от неожиданности я все равно ойкаю и отталкиваю ее руку, борясь с внутренней обидой.

– Убедился? – сладковато скалится Старшая.

– В чем? Что ты – зараза, каких поискать? – огрызаюсь я.

– Нет, придурок. В том, что ты не спишь. Мог бы и раньше догадаться: во сне боли не бывает. А ты уже минут десять сгибаешься от нее пополам.

Вообще-то в словах Старшей есть резон. Но что же получается? Что я действительно бросился спасать соседа от какой-то мистической тварюги? Наяву? Думать об этом мне пока не хочется, и я концентрируюсь на своей неприязни к собеседнице.

– Еще раз распустишь руки, и я тебе врежу, поняла? И не посмотрю, что ты девчонка! Сама нарвалась.

Старшая, как ни странно, понимающе кивает и приподнимает руки в знак мира. Конечно! Никому не хочется получать затрещины и тумаки. Я даже жалею, что у меня не хватает гонора треснуть девчонку без предупреждения. Будь она парнем, было бы проще ее осадить…

– Если впаду при тебе в такое же идиотическое состояние, можешь врезать, – безразлично пожимает плечами она. – Правда, тебе придется слишком тщательно подыскивать возможность. Я в отличие от тебя контролирую свои эмоции.

Она явно очень гордится собой, произнося это. У меня так и вертится на языке, что эта чокнутая садистка не контролирует свои клешни, но предпочитаю этого не высказывать и пока не понимаю, жалею об этом или нет. Ноющая боль в груди напоминает, что не жалею: если вступлю в перепалку, у нас точно дойдет до драки. А я сейчас явно не в том состоянии, чтобы с кем-то драться.

– Слушай, – морщась, вздыхаю я. – Если ты пришла, чтобы поупражняться в ядовитых фразочках, выбери другой день. А в идеале другого кандидата. Уверен, тебе и без меня есть, кого доставать.

– Доставать?! – возмущается Старшая, вскакивая с кровати и нависая надо мной, как надзиратель. – Да ты сам, кого хочешь, доведешь до белого каления!

Я невольно ухмыляюсь, понимая, что поймал эту язву в ловушку.

– Тогда, может, пойдешь туда, где я не буду так тебе досаждать? – с противной елейностью цежу я. – Это ведь ты в моей комнате, а не я в твоей.

Ожидаю чего угодно: что Старшая вскинется, наорет на меня, бросится вон из тридцать шестой или снова распустит руки, но ничего из этого не происходит. Она задумчиво замирает, отходит к кровати напротив и садится на нее… хотя больше это похоже на изломанное падение марионетки, брошенной кукловодом.

– Ну да… – задумчиво говорит она.

Я чувствую, как мое лицо вытягивается от изумления. Или от возмущения, поди разбери.

Все-таки я совсем не понимаю эту девчонку! Резкая, дерганная, щетинистая, мнит о себе черт знает что… И все же я почему-то рад, что она не сбежала и не повела себя, как психованная истеричка. Мне приятно, что она осталась и тихо села на кровать напротив. В задумчивости с ее лица сползает вечно недовольная гримаса, а из всего тела будто перестают торчать невидимые колючки, на которые наталкиваешься каждый раз, когда Старшая – Старшая.

Сейчас она не такая. Сейчас она кажется почти потерянной, и мне хочется подойти к ней и сесть рядом. Я сделал бы это, если б не знал, что тем самым тут же воскрешу ее прежнее амплуа, а меня слишком радует и впечатляет теперешнее, поэтому я молчу и ловлю момент.

Момент разрушается с первой же репликой Старшей.

– Не место тебе тут, – тоскливо вздыхает она.

– Это вместо «извини, что нахамила у тебя дома»? – хмыкаю я. – А этикет у нас в школе не преподают? Тебе не помешало бы!

Старшая поднимает на меня взгляд. Очень серьезный, почти майорский.

– Почему ты сказал «дома»? – напряженно спрашивает она.

– Почему ты просто не скажешь «извини»? – упорствую я.

Старшая сжимает губы, и они кривятся от раздражения. Из спины и плеч снова вырастают невидимые колючки, и разъяренный дикобраз вот-вот пойдет в атаку.

– Знаешь, что? – вздыхаю я, не собираясь больше позволять ей вольничать. – Либо сейчас я буду задавать вопросы, а ты мне на них ответишь, либо проваливай, ясно? Мне уже надоели твои командирские замашки. Не можешь общаться нормально – давай не будем.

Старшая сжимает кулаки, но вновь делается задумчивой, будто вспоминает что-то. Что бы ни пришло ей в голову, это заставляет ее сдержаться. И хотя я ясно вижу, что больше всего Старшей хочется гордо уйти, хлопнув дверью, она делает над собой усилие, чтобы остаться и продолжить разговор. Подход у нее такой же основательный, как во всем: она ведет себя, как ответственный дежурный, которому дали важное задание.

– Ладно, – цедит она. – Задавай свои вопросы, Спасатель. Но извиняться я перед тобой не собираюсь, этого можешь не ждать.

Ее принципиальность в этом вопросе рассмешила бы меня, не будь я так смущен новой кличкой. Звучит она странновато и тяжеловесно, хотя, надо признать, не может не льстить. Все лучше, чем «Малыш», в конце концов! Но пообвыкнуть со «Спасателем» тоже будет непросто.

– Для начала, – прочистив горло, заговариваю я, – что за штуку я отогнал от Нумеролога?

Старшей не нравятся мои вопросы. Из всех, что я ей задал с момента знакомства, ей не понравился ни один, это видно невооруженным глазом. С утра я от этого слегка тушевался, но сейчас мне это надоело. В конце концов, я успел насмотреться тут всякого в первый же день! Не знаю, почему, но это вселяет в меня непоколебимую уверенность, что я теперь имею право допрашивать старожилов, сколько угодно.

Похоже, Старшая не может найти контраргументы такой позиции. Она долго молчит, явно подыскивая, чем меня заткнуть.

Не находит.

Злится.

Смотрит на меня.

Не дожидается реакции и нервно хватается за собственные коленки, сжимаясь в тугую струну.

– Ты ее не то чтобы отогнал, – нехотя начинает Старшая. – Отогнал ты, скорее, самого Нумеролога. Заставил прийти в себя. Холод его не достал и ушел. Ты его запутал, понимаешь?

– Нет, – честно отвечаю я. – Не понимаю. Совсем! Какого черта ты говоришь об этой штуке так, будто это нечто обычное?!

Старшая буравит меня глазами.

– Потому что это так. Здесь – так бывает. Но об этом не принято говорить вслух. Меньше говоришь, меньше ее призываешь. Точнее, это. – Она недовольно вздыхает. – Это здесь называют просто Холод. Думаю, не надо объяснять, почему?

Я кривлюсь в ответ на очередную колкость, но предпочитаю проигнорировать выпад Старшей.

– Название мало что объясняет. Что это? Откуда взялось? Почему приходит? Что делает?

Старшая морщится от потока вопросов, как от прокисшего супа.

– Полегче на поворотах! – осаживает она. Затем нервно оправляет пижаму безо всякой надобности и картинно покашливает. – Думаешь, ты самый умный тут? Спрашивает он, что это и откуда! Только посмотрите на него!

Я закатываю глаза.

– Уймись, тут нет зрителей. Если не знаешь ответа, так и скажи, хватит воображать себя Майором.

Щеки Старшей почему-то краснеют.

– А Майор здесь при чем?

– Не строй дурочку, – машу рукой я, и Старшая вздрагивает, как от пощечины, но я предпочитаю сделать вид, что не заметил этого. – Думаешь, я не понял, у кого ты этих командирских замашек нахваталась? Копируешь отлично. Но пример, на мой взгляд, не лучший, уж извини.

Старшая невесело усмехается.

– По-твоему, я его копирую?

– Тебя, что, заинтересовало мое мнение? – удивляюсь почти искренне.

На губах Старшей тоже появляется улыбочка, только кислее моей.

– Ты, наверное, первый, кто предположил, что я просто его копирую. Одноклассницы думают, что я его охмурить пытаюсь.

– Фу! – невольно выкрикиваю я. – Он же старый!

Старшая смотрит на меня своим фирменным долгим и пристальным взглядом, а потом вдруг начинает хохотать. При хриплом голосе смех у нее оказывается громкий, звонкий и до ужаса заразительный. Я против воли подхватываю его и тоже смеюсь. Хотя, судя по звукам, скорее, крякаю: смеяться больно, но я все равно почему-то не могу сдержаться. Удивляюсь, как к нам еще не пришел кто-то из соседей…

Соседи! Холод! А если…

Резко вскакиваю, тихо ахнув от боли в груди и придержав ее рукой.

– Старшая… Холод! А если он… а если он ушел к кому-то из соседей? Мы же его только отсюда прогнали, он может…

Старшая машет рукой.

– Сядь, отдышись, – серьезнеет она. – Никого он больше не тронет. Он за Нумерологом приходил. – Ее брови сдвигаются к переносице. – Ничего бы этого не было, если б Стриж с Далай-Ламой и Сухарем вовремя поняли, что Нумеролога надо тащить в Казарму. – Она переводит на меня взгляд и снисходительно кивает. – Да сядь ты уже! Только в себя пришел, опять за грудь схватился. Раз уж решил подставиться Холоду, дай потом себе время оправиться.

Глотаю горькую пилюлю нотации Старшей, и мы с пружинами кровати скрипим в унисон.

– Что он такое? Призрак или… что-то типа того? – устало выспрашиваю я. Старшей, похоже, становится совестно за слишком частые уходы от ответов, и она кивает.

– Скорее, что-то вроде ожившей легенды. Дети интерната рассказывали друг другу страшилки у костра целыми поколениями: про Холод, про болотницу. Были и другие страшилки, но эти почему-то рассказывали чаще всего. Когда в какое-то явление верит разом слишком много людей, это может сделать его реальным.

Я скептически приподнимаю бровь.

– Ты это серьезно сейчас?

– Что, в груди не болит уже?

Мои губы сжимаются в смущенную гармошку. С каждой секундой мне все больше хочется отрицать то, что я видел. Если бы не боль в груди, ей-богу, уже решил бы, что это все было просто кошмарным сном.

– Ладно… – Я качаю головой, не веря, что допускаю нечто подобное. – Ладно. Допустим. Ожившая легенда, так? И что она делает? Зачем приходит?

Старшая пожимает плечами.

– Если б мы так хорошо разбирались в его мотивах, может, уже и прогнали бы. Мы не знаем, почему он приходит. Но иногда кому-то снится сон-бродун. Это вестник Холода… по крайней мере, я так думаю. Всегда, когда кому-то снится такой сон, потом приходит Холод.

– Сон-бродун?

– Этот сон бродит от одного ученика к другому, – терпеливо объясняет Старшая. – Он всегда одинаковый: в нем интернат как будто заброшенный…

Меня прошибает током. Откуда Старшая могла узнать, что мне снилось?

– Я же видел такой сон! Прямо сегодня!

Старшая кажется удивленной. Похоже, я слишком быстро интегрируюсь в жизнь интерната, и ее это смущает. Еще немного и она, наверное, будет готова взять назад свои слова о том, что мне здесь не место.

– И в этом сне ты ходил по территории?

– И видел единственное окно со светом – в нашей комнате. В тридцать шестой.

– Огонек видел? – удивляется Старшая. – Значит, это не бродун. Там весь интернат…

– Порос сорной травой и лесом?

– Да, но…

– Так и было. И я видел все, как на ладони, хотя стоял у самых ворот. Только в ученическом корпусе горело одно окно, и я пошел в эту комнату. Открыл дверь и проснулся, а потом… потом все случилось.

Старшая задумчиво хмурится.

– Этот твой сон очень похож на бродун, но обычно никто не видит, куда придет Холод. Я не знаю, что сказать. – Она качает головой. – Это… странно.

Я терпеливо вздыхаю. В груди по-прежнему ноет.

– Ладно, черт с ним. Со сном более-менее понятно. А дальше? Холод приходит и… что?

– Холод выбирает… – Старшая с трудом подбирает слова, – и так замороженную цель. Заторможенную. Он ее касается, и ученик исчезает вместе с Холодом.

Я молчу. Не знаю, как на это реагировать. Голова от полученной информации начинает противно гудеть, и я слабо трясу ей, пытаясь уложить там эту дикую историю. Невольно вспоминаю Пуделя, Майора и «трудный период», про который они оба говорили.

Пока я сижу и пытаюсь смириться с этим абсурдом, в груди снова понемногу теплеет, и это так приятно, что я уже готов принять на веру что угодно. В дальних уголках сознания бьется идиотская идея, что теперь – после прикосновения Холода – местные легенды пустят во мне свои корни, и скоро я начну верить во все это и воспринимать так же нормально, как старожилы. Что ж… я пока не могу разобрать, плохо это или хорошо.

– Ясно, – выдавливаю. – И куда они потом деваются?

– Никто не знает, – отвечает Старшая.

– И, что, никто не искал?

– Опять решил, что ты тут самый умный?

Я устаю бодаться со Старшей и качаю головой. Ладно, видимо, искали и не нашли, так и запишем. Я вдруг понимаю, что меня волнует еще один вопрос.

– Но ведь Холод коснулся меня. И я не исчез…

Боюсь договаривать свою мысль, но по моему учащенному дыханию Старшая и так понимает, чего я боюсь.

– Не волнуйся, ты уже не исчезнешь. Ты сбил Холод с толку, он не нашел свою цель и ушел. В Казарме Нумеролога поставят на ноги, и Холод перестанет быть для него опасным. – Старшая пожимает плечами и добавляет: – Что бы ты там себе ни думал про Майора, он это действительно умеет.

Я хмурюсь.

– Так туда отправляют за этим? Получается, Майор тоже знает про Холод? И директор знает? Как это может быть, ведь…

– Хочешь расспрашивать их – иди и расспрашивай, – отмахивается Старшая и встает. – Но лучше тебе сейчас отдохнуть. И мой тебе совет: поменьше бери на себя задачи, которыми должен заниматься не ты.

Я открываю рот, чтобы возразить, но Старшая направляется к двери, а через секунду в тридцать шестую возвращаются мои соседи, и я понимаю, что теперь донимать вопросами будут уже меня.


Часть вторая

Спасатель

Глава 11. О портретах соседей, ночных разговорах и заботе интерната


СПАСАТЕЛЬ

Вернувшись из Казармы, Сухарь, Стриж и Далай-Лама обступают меня и чуть не разрывают мне уши беседами. Я честно пытаюсь ориентироваться в потоке вопросов и историй, но половина в моей голове просто перемешивается, а другую половину я не запоминаю.

Ребята наперебой рассказывают что-то про интернат, упоминают Казарму, и снова пытаются вызнать подробности про болотницу. Кто это такая, я так до конца и не понимаю, поэтому честно признаюсь, что ответить мне нечего.

Удивительно, но разговоров про Холод мы почти не заводим. Не могу сказать, что я этому не рад. Произошедшая история для меня все еще выходит за рамки разумного, и разговаривать о ней вот так запросто я пока не готов.

Будучи не самым внимательным слушателем, совершенно не подготовленным к такому количеству рассказчиков, я стараюсь делать хотя бы то, что хорошо умею – отмечаю особенности поведения моих соседей по комнате и составляю их примерные портреты.

Стриж среди них самый забавный и открытый. Он широко и искренне улыбается, не стесняясь кривоватых зубов, пышет радостью и энергией. Очень активный и компанейский, хотя часто заговаривается или сбивается, из-за чего стесняется и обрывает мысль на полуслове: вероятно, кажется себе глуповатым. Кличка ему подходит, внешность у него и вправду вызывает ассоциации с маленькой птичкой. Довольно крепкое тело выглядит удивительно миниатюрным, а бегающие глазки и голова, похожая на шарик, припорошенный «ежиком» волос, довершают начатое. Стриж постоянно что-то жует: помалу, но очень часто. Как на него ни посмотришь – все время в руке то сушка, то сухарик, то конфета. А еще он очень наивный, отчего послушный. Простодушно принимает участие во всем, что делают соседи по комнате. Это даже настораживает. Если б такой парень угодил в компанию к настоящим подлецам и манипуляторам, оказался бы погребенным под ворохом проблем. И, скорее всего, даже не заметил бы этого! По счастью, в тридцать шестой таких нет.

В тридцать шестой, вопреки моему ошибочному впечатлению, царит удивительный дух товарищества. Здесь даже нет как такового лидера, хотя в первые минуты им мне показался Сухарь.

Сухарь – высокий темноволосый парень с маком веснушек на неровно-смуглом лице. У него серьезные глаза, приветливая улыбка и спокойный голос, способный внушить кому угодно уверенность в завтрашнем дне. Если он отвлекается от беседы, его лицо приобретает странное, задумчиво-мечтательное выражение, и он напоминает лирического героя поэтов прошлого. Сухарь довольно тихий, говорит не очень много, но к его мнению всегда прислушиваются. Он явно чувствует ответственность за это и слова старается подбирать так, чтобы они звучали весомо. Краем глаза он следит за тем, чтобы всем было комфортно. Во время разговора то и дело поглядывает на меня, видимо, памятуя о том, как я сгибался от боли, когда они уходили. Внимательный и рассудительный человек, взрослый в теле подростка. Иногда люди с такими качествами могут вызывать опаску: всегда есть риск, что они намотают про тебя на ус слишком много, и потом применят это в самый неподходящий момент. Сухарь опаски не вызывает. Он очень располагает к доверию, как старший брат, который чувствует себя родителем, оттого что на него частенько оставляли младшеньких.

Его серьезность разительно отличается от серьезности Далай-Ламы. У последнего она соседствует с чопорностью и легким сквозняком элитарности. Он любит выставлять напоказ свои знания психологии, высоко вздергивает нос и частенько задает философские вопросы, от которых может пойти кругом голова. Любит чистоту и показательно содержит в ней всю свою одежду. Его хлопковые широкие фуфайки будят ассоциации с таинственными восточными культурами. Каждая его реплика кажется размеренной, как течение спокойной реки, и иногда в этом течении поблескивают хвосты назидательности. Впрочем, они быстро прячутся в глубину выбранного тона, поэтому отчего-то не раздражают. Я удивлен, потому что обычно такие люди вызывают у меня, как минимум, желание закатить глаза, а здесь – ничего такого.

Про Нумеролога ребята толком ничего не упоминают, а я не спрашиваю. По двум причинам: во-первых, не хочу спровоцировать разговоры о нашем мистическом злоключении, во-вторых… может, я самонадеян, но собственному суждению о людях доверяю больше, чем чужому. Поэтому портрет самого таинственного своего соседа я предпочитаю отложить до лучших времен.

Время за воодушевленными разговорами имеет свойство подло и незримо ускользать от наблюдателей. Оно прячется и заставляет о себе забыть, а потом показывается самым бестактным образом. Нам оно о себе напоминает золотистым лучом солнца, пробившимся в тридцать шестую из окна. Ложиться спать уже не имеет никакого смысла, но Сухарь все же настаивает на том, чтобы урвать пару часов сна, аргументируя это тем, что «лучше хотя бы два часа, чем ни одного». Соседи с ним соглашаются. Стриж уже через пять минут сладко сопит, Далай-Лама отворачивается к стенке и замирает, а ни у меня, ни у Сухаря уснуть так и не получается. Мы оба периодически открываем глаза и тоскливо оглядываем комнату, предчувствуя мучительную сонливость будущего дня, но усердно изображаем спящих.

Когда дремота почти берет над нами верх, интернат пронзает резкий звонок, похожий на клаксон. С непривычки я от него подскакиваю и сбрасываю одеяло. Соседи, давясь ленивыми смешками объясняют, что это сигнал к побудке. Видимо, вчера во время него я уже бродил по территории.

Вялые сборы проходят в тишине, изредка нарушаемой чьим-нибудь ворчанием. Соседи терпеливо показывают мне туалетные и ванные комнаты – отталкивающе обшарпанные, как и весь интернат – и ведут меня в класс. На мои вопросы о том, где взять учебные принадлежности, мне насмешливо предлагают посмотреть в собственной тумбочке, и я с неподдельным изумлением обнаруживаю там все необходимое. Приходится признать: мнение об интернате начинает постепенно меняться в лучшую сторону. Похоже, это место, как и его обитатели, игнорирует тебя только в первый день. А уже на следующий окружает невидимой убаюкивающей заботой и прорастает в тебя с той же скоростью, с какой ты прорастаешь в него.


Глава 12. О наплевательском отношении, достопримечательности и приказах


СПАСАТЕЛЬ

Никогда не будет второго шанса произвести первое впечатление. С самого утра эти слова сидят у меня в голове занозой, хотя я даже не знаю, кто и когда мне их говорил. Тем не менее, трудно не согласиться с их глубинным смыслом: на учителей я явно произвожу не лучшее впечатление в первый день, и с последствиями этого мне еще долго предстоит разбираться. Как ученик, я сегодня против воли вял и ленив. Глаза у меня закрываются, голова норовит рухнуть на парту. Учителям это не нравится, и они отчитывают меня, заставляя встать перед всем классом. Я усугубляю ситуацию тем, что на осознание замечаний у меня уходит непозволительно много времени. Впрочем, в этом я виню, скорее, интернат с его порядками, чем себя. У учителей здесь крайне странная манера вызывать учеников: они называют только номер парты и место, а мне сегодня не удается быстро соображать. Да никто и не предупредил, что надо считать парты и нумеровать стулья. По отношению к человеку после бессонной ночи это то еще зверство! Да и в целом педагогическая ценность у такого подхода сомнительная, но приходится смириться.

Первые три урока ограничиваются простыми замечаниями и указаниями быть внимательнее. Потом наступает завтрак, на котором я замечаю, что многие косятся на меня. Видимо, заявления соседей, что о моем злоключении на болоте все говорят, не было преувеличением.

После раздачи я усаживаюсь за один стол с Далай-Ламой, Сухарем и подоспевшим Стрижом. Ищу глазами Старшую, но почему-то не нахожу. То ли невнимательно ищу, то ли она не приходит. Не исключено ни то, ни другое.

Автоматически потребляю кашу и бутерброды с маслом и медом, запиваю водянистым чаем, который почему-то кажется очень вкусным. Звенит звонок – менее резкий, чем сигнал к побудке – и муравейник интерната снова разбредается по ячейкам классов.

На четвертом уроке мне так уже не везет: сонливость после завтрака становится жестче, я игнорирую замечание в свой адрес, и вот меня уже поднимают перед классом с готовностью увести на расстрел.

– Поразительный уровень безответственности! – квохчет полноватая учительница, то и дело срываясь на неистовые театральные интонации. – Если вы демонстрируете такое наплевательское отношение к учебе в первый день, что же будет дальше?

Голос снует по регистрам вверх и вниз, у меня начинает гудеть в ушах от этой оперной разминки, а в глазах рябит от боевого раскраса учительницы. Кислотно-голубые тени, бешеное количество туши, румяны и ярко-алые губы. Мой изголодавшийся по сну мозг начинает искажать сигналы, и вот я уже почти вижу вместо учительницы жуткого размалеванного клоуна.

На страницу:
6 из 7