Территория Холода

Старшая опустила голову и кивнула.

– Так точно, – буркнула она, но уходить не спешила.

– Иди, – смягчившись, протянул Майор. – Ты совсем замерзнешь здесь. Для успокоения можешь пробежаться по территории и удостовериться, что ночь тихая. Все будет в порядке. – Он несколько секунд помедлил и решил добавить: – И это не было нашей последней беседой, если что. Я не ухожу и не отказываюсь с тобой общаться. Но про друзей ты все-таки подумай. Ладно?

Старшая вздохнула.

– Ладно.

– Так держать.

На душе у Старшей почему-то потускнело. Она понимала, что Майор и так вел себя с ней доверительнее, чем с другими учениками, но все равно чувствовала обиду на него. Старшая не понимала, в чем в глубине души винила Майора и чего от него хотела, но упорно ощущала, что он ей что-то должен после того, что сказал.

Приди в себя! Это абсурд, – укорила себя Старшая.

На ум пришли слухи сплетниц, в которых она и Майор были героями какого-то неведомого любовного романа. Воспитатель и школьница. Старшая поморщилась, даже не успев себе это вообразить. Майор был хорошим, дорогим для нее человеком, но она не представляла, как у ее одноклассниц хватает мозгов думать, что они пара. Майор для нее был почти стариком! Хоть не Сверчок, на том спасибо!

Как ни странно, эти раздумья немного развеяли тяжесть на душе Старшей. Пружинящий бег стал казаться легче. Вновь набирая скорость и позволяя одеревеневшим от холода мышцам согреться, Старшая вернулась по дорожке обратно, пробежала мимо корпуса малышей и домика разнорабочих. Она добежала почти до ворот, пытаясь уловить усиление тревоги, но ничего подобного не почувствовала.

Должно быть, Майор был прав. В конце концов, сегодня произошло из рядя вон выходящее событие, и, как Старшей ни хотелось думать, что она не подвержена коллективным веяниям, она все же ловила их фимиам и проникалась ими, сама того не замечая.

Нехотя, уже не бегом, она вернулась в ученический корпус. Тихий треск помех радио и храп Катамарана дополнились новым электрическим треском: лампочка на столе коменданта начинала потихоньку перегорать.

После холодной ночи Старшая думала, что нутро ученического корпуса встретит ее жаром, но не ощутила его. Видимо, она замерзла куда сильнее, чем ей казалось.

На миг Старшая почувствовала усталость, но тут же заставила себя встрепенуться.

Усталость – она для кровати. Пока бодрствуешь, будь энергичной, иначе милости прошу в Казарму! – повторила она свой неписанный закон.

Преисполнившись решимости вновь попытать счастья со сном, Старшая направилась к лестнице.

Стоило ноге коснуться ступени, как кусачий, непривычно колкий мороз пробрал ее до костей, будто в штанину пижамы насыпали снега.

– Ай! – выдохнула Старшая, отскочив. Она остервенело бросилась растирать оледеневшую ногу, но почти сразу остановилась, уловив, как собственное дыхание облачком пара вырывается изо рта. Опустив взгляд на перила лестницы, Старшая заметила на них тонкие полоски инея.

– Что? – прошептала она. – Здесь?

Она знала, что это такое, и сердце ее заколотилось быстрее. Разум подсказывал ей, что бояться нечего… по крайней мере, ей, но инстинкты вопили об опасности и отказывались подчиняться.

Ты любишь ставить себе задачи на силу воли, так поставь еще одну: научись справляться с беспокойством, – тут же вспомнила Старшая слова Майора и до боли закусила губу, напряженно пытаясь взять себя в руки.

Наверх.

Она знала, что нужно идти наверх, следы инея вели туда, откуда веяло зимой.

Давай! На глупый страх и так ушло слишком много времени!

Летя вверх по лестнице, Старшая проклинала себя за промедление. Ее заминка могла стоить очень дорого.

На втором этаже она попыталась прислушаться к чувствам как можно быстрее. Здесь было холоднее, чем на первом, и все же настоящий мороз ждал ее выше. Он пришел на третий.

Глава 9. При свете страхи могут рассеяться

НОВИЧОК

Заброшенное место. Заброшенный интернат. Я иду по растрескавшейся дорожке, едва не спотыкаясь на проросшей траве. Некоторых плиток почти не видно. Сорняки и деревья пустили свои корни по всей территории, ветки проткнули стекла домика разнорабочих, проникли в корпус младшеклассников, скрыли от чужих глаз здание администрации, оплели пристанище учителей. Весь интернат – как на ладони. Запущенный, покинутый, пустой. Казарма мелькает мрачной тенью среди деревьев обступившего ее перелеска. У тропинки, ведущей к болоту, деревья и вовсе образовали неприступные заросли. Продовольственные ангары скрылись в сорной траве. Я вижу это, хотя нахожусь очень далеко, почти у самых ворот. Я могу перемещаться по территории, как захочу, и ничто не мешает моему обзору. Ноги упрямые и упорные – они тянут меня к ученическому корпусу, которому каким-то образом удалость избежать древесной войны и выдержать осаду. Окна темны, комнаты необитаемы; не нужно отправляться на разведку, чтобы это понять. В таком запустении не может быть жизни. В таком запустении может быть только лес.

Жизнью горит всего одна комната. Огонек внутри нее мигает, будто последняя искра сейчас потухнет, и что-то тянет меня туда. Уже поднимаясь, я сознаю, что направляюсь на третий этаж, в тридцать шестую. Я знаю, что огонек, который надо сберечь, будет ждать меня там.

Поворачиваю ручку (она почему-то оказывается очень холодной), делаю шаг к огоньку… и просыпаюсь.

***

Бывают жаркие ночи, когда лежишь, как выброшенная на берег рыба, и жадно глотаешь каждый порыв ветра, влетающий в форточку. В такие ночи только и мечтаешь о промозглом осеннем ветре или о скрипучем зимнем морозце. Скрываясь от своих соседей по комнате в одеяльном коконе, я был уверен, что меня ждет именно такая ночь. Соответственно, я рассчитывал провести ее без сна, потому что сбросить одеяло было все равно, что попрать собственную честь и выказанное недовольство, а спать в такой жаре довольно быстро должно было стать невозможно.

По правде говоря, я ждал чего угодно, кроме того, что проснусь посреди ночи от жуткого холода.

Лежу в своем укрытии и не кажу носа наружу, стискивая челюсти, чтобы не стучали друг об друга. Пальцы ног уже ноют, руки кажутся окоченевшими, а кончик носа, по моим ощущениям, покрывается инеем. Если б я не был знаком с директором этого жуткого места, то, наверное, все еще недоумевал бы, как может администрация школы-интерната допускать, чтобы дети жили в таких условиях. Но я со Сверчком познакомился, и, судя по его виду, он готов закрыть глаза на что угодно, лишь бы жить в полной уверенности, что в школе все хорошо.

Если переживу эту ночь, надо будет надыбать себе с одной из пустых кроватей дополнительное одеяло – все равно лежат бесхозные. А если придут еще новички… ну отдам. Если эти новички мне понравятся, конечно.

На мгновение меня опьяняет злорадное чувство власти и превосходства над всеми, кто заселится в тридцать шестую после меня. Уже в следующую секунду понимаю, что никакого толку в этом деланном могуществе для меня нет. Когда я стану по сравнению с новичками старожилом, я знаю, как буду это использовать: нарушать дурацкие традиции интерната и не соблюдать однодневный бойкот; рассказывать, как все устроено; может, даже к воротам ходить, встречать и провожать новеньких до ученического корпуса. Я знаю, что буду вести себя так, не потому что мне есть дело до каждого новенького, а потому что я могу это сделать. И, если не сделаю, то буду чувствовать себя полной сволочью. Почему-то.

Тоскливо вздыхаю и замечаю во тьме одеяльного кокона призрачные завитки пара.

Так, ну это уже совсем ни в какие ворота! Получается, что даже здесь, под одеялом, температура, как зимой?! Никуда не годится.

Переполняюсь решимостью встать, разбудить Сверчка прямо сейчас и заставить его столкнуться лицом к лицу с одной из школьных проблем. Захочет прятаться за Майора – его дело. Насмотрелся я уже на этого типа, пугать меня ему нечем!

Разминаю окоченевшие пальцы, хватаюсь за край одеяла, тяну его вниз, чтобы не вышло неловкости при слишком резком движении…

… и замираю.

У кровати напротив меня, где скрывался самый таинственный из моих соседей, будто вырос силуэт из инея. Очертания силуэта неясные. Больше всего они напоминают человека, изображающего привидение с помощью простыни, с той лишь разницей, что и простыня, и человек – прозрачные, а сверху их будто припорошило поблескивающим голубовато-серебристым снежком.

Хочу заорать, но холод сдавливает горло. Я даже дышу с трудом, какой уж тут кричать!

Таинственный мираж медленно склоняется над соседом.

Я замечаю, что не один являюсь зрителем этого жуткого действа: трое моих соседей тоже наблюдают за призраком-из-инея, глаза у них безумные, широко распахнутые и блестят от слез. Губы подрагивают.

Призрак-из-инея тянется к спящему соседу. Это даже не похоже на протянутую руку, это просто перемещение полупрозрачной поблескивающей массы по направлению к человеку. Парень будто чувствует это приближение и высовывает голову из-под одеяла. В черно-сизом мраке комнаты и свете голубоватых искорок его лицо похоже на посмертную маску покойника. Призрак-из-инея продолжает тянуть к нему кусок своего аморфного тела, и парень выгибает спину, а из его груди вырывается беспомощный хрип.

Будь я проклят, если это не один из самых жутких звуков в мире!

Это должно было заставить меня остолбенеть окончательно. Возможно, даже заплакать от ужаса. И я бы так и сделал, если б уже не слышал подобный хрип в этот злополучный день.

Слова Пуделя звучат у меня в ушах назойливым эхом болезненного прошлого.

Холода дождаться, – вспоминаю я, выдыхая очередное облако пара. Он об этом говорил? Этого он хотел дождаться вместо того, чтоб топиться? Эта штука, стало быть, убивает?! И о ней здесь знают?

Шокирующие мысли и воспоминание о едва не утонувшем парне, которого это место довело до попытки самоубийства, взрывают во мне снаряд жуткой злости, и я резко поднимаюсь с кровати, вставая носками на пол, больше напоминающий снежный наст.

– Эй, тварь! Пошла вон! – рычу я, царапая изнутри оледеневшее горло.

Получается вряд ли грозно. Мое верещание больше напоминает истерический визг, чем звериный рык, и напугать способно разве что того, кто опасается умалишенных. Но я уповаю на то, что это сыграет мне на руку.

О том, как буду отступать или спасаться, если эта штука нападет, я не думаю. О том, зачем вообще решил связаться с ней вместо того, чтобы затаиться, – тоже. Где-то в дальнем уголке сознания до меня доходит, что с инстинктом самосохранения у меня отношения натянутее некуда.

Тем временем призрак-из-инея на меня не реагирует, но я, не ценя свою удачу, хватаю с кровати подушку и запускаю ее прямиком в сгусток серебристо-голубых снежинок. Подушка пролетает насквозь, ударяется о стену, кашлянув облаком перьев, и падает.

Сосед издает еще один хрип. Кто-то из остальных обитателей комнаты начинает поскуливать от страха, кто-то отчетливо стучит зубами. И я пытаюсь понять, откуда я выискался такой смельчак, что лезу наперекор какой-то неизвестной твари.

– Отстань от него! Уходи! – вылетает из моего горла.

Никакой реакции. Похоже, этому существу, чем бы оно ни было, на меня наплевать, как и на всех остальных в комнате. Оно пришло только за одним из нас. А этот один, как назло, хрипит и не выказывает никакого сопротивления.

С безумным криком бросаюсь вперед и начинаю бешено трясти соседа и бить по щекам, пока не стало слишком поздно.

– Отгоняй его! – командую попутно. – Отгоняй, ему на других плевать! Гони его сам! Да очнись же ты!

Не очень-то рассчитываю на отклик, поэтому сразу откидываю одеяло парня в сторону и стаскиваю его с кровати, пытаясь увеличить расстояние между ним и этим медлительным… призраком (или Холодом… или как там его еще кличут?). Угловатое тело парня тяжело и нелепо падает на пол, и я опасаюсь, как бы он не переломал себе все кости. Широко распахнутые немигающие глаза наводят на мысль, что сосед мой уже одной ногой в могиле, но я отказываюсь об этом думать и, кряхтя и ругаясь, оттягиваю его дальше, заставляя подняться.

– Вставай! – пытаюсь мотивировать его, но на поверку получается истерическая мольба. Замечаю, что хрипы стихли, и перестаю тянуть парня прочь от Холода, надеясь на хоть какое-то содействие с его стороны. – Давай к двери! Скорее!

Парень, хвала моей удаче, и вправду начинает двигаться. Заторможенно, непозволительно скованно, но все же ковылять на четвереньках в сторону спасения.

Нетерпение готово взорваться во мне атомной бомбой. Не знаю, на сколько меня хватит продлевать соседу фору, но стараюсь, как могу. Холод по-прежнему стоит у кровати и покачивается, будто мои безумные действия привели его в замешательство. Сейчас я его понимаю, как никто! Меня собственные действия тоже привели в замешательство, и я, кажется, только начинаю осознавать, что вообще делаю.

От осознания становится страшнее…

Больше всего меня тянет включить свет, как будто при свете страхи могут рассеяться. Сам не знаю, почему, но решаю, что это хорошая идея.

Вытянутый из-под одеяла сосед стонет и поднимается на непослушные ноги. Я позволяю ему обогнать меня и подгоняю его вперед легким толчком в спину.

– Быстрее! – кричу.

Холод, похоже, соображает, что к чему, и тоже начинает двигаться. Я чувствую, как мороз перемещается по комнате чуть ближе к нам, и снова подталкиваю соседа.

– Давай же!

Знаю, что легко могу вырваться вперед, но тогда – я в этом почему-то уверен – Холод доберется до него, и все усилия будут тщетными. Сейчас мое тело выступает хлипкой баррикадой между ним и его целью.

До выключателя остается каких-то четыре шага, и я все-таки решаюсь ускориться, чтобы их преодолеть. Движение Холода леденит мне затылок, и я улавливаю, как он делает рывок, чтобы все-таки схватить несчастного парня. Я не понимаю, почему этого нельзя допустить, но интуиция вопит, что даже одно касание будет для него фатальным.

– Осторожно! – кричу я.

Где-то на подкорке уже понимаю, что кричать бесполезно, и тело вновь бросается назад, чтобы снова подтолкнуть парня к двери. Толчок получается отчаянным и донельзя грубым. Сосед падает на четвереньки, а бесформенная рука Холода приземляется прямо мне промеж лопаток.

Комната безумствует криками – уж и не разобрать, чьими, но один из них, я уверен, мой собственный. Спина и грудная клетка вспыхивают колючей ледяной болью, будто меня с размаху швырнули об воду. Уши наполняются гулом, звоном и неразборчивыми выкриками. Кажется, что их так много, что я не могу разобрать ни единого слова.

Мне больно.

Чувствую, как ударяюсь коленями о пол и давлюсь стоном.

Так и не успел свет включить, – почему-то с обидой промелькивает в голове. Хочется заплакать и уснуть, свернувшись калачиком. Я стремительно леденею в своей борьбе, которая с каждой секундой кажется мне все более бессмысленной. Силуэт соседа мутнеет перед глазами – то ли от слез, то ли от боли. Я знаю, что могу замерзнуть насмерть… и почему-то чувствую, что это будет не больно, как только я поддамся и перестану сопротивляться, пытаясь себя отогреть…

Не знаю, где сейчас Холод, но понимаю, что у меня не хватает сил отслеживать его перемещения. Осознавая глупость ситуации, я уже готовлюсь к очередному касанию, которое уж точно заморозит меня насовсем.

Дверь тридцать шестой резко распахивается.

Свет ярким потрескивающим солнцем сжигает комнату. Глаза невольно закрываются от слишком теплого, слишком слепящего сияния. Холод, окутывавший все пространство от пола до потолка секунду назад, рассеивается. Я запрокидываю голову, думая, что сейчас сгорю, но горит у меня только щека…

Буря криков в ушах увядает до монотонного назойливого звона. Мотаю головой, пытаюсь продышаться и трогаю щеку, которую начинает неприятно щипать. Открываю глаза и вижу ошарашенное лицо Старшей прямо над собой. Удивляюсь, что она настолько выше меня, а затем соображаю, что стою на коленях. Утром я бы все отдал, лишь бы эта девчонка никогда не увидела меня в таком положении, но сейчас мне слишком тяжело собрать себя в кучу, чтобы беспокоиться о таких пустяках.

Смотрю на Старшую вымученным взглядом, пытаясь выдавить из себя банальное «привет». Замечаю, что рука у нее отведена в сторону, грудь тяжело вздымается от дыхания, как после бега, лицо пылает от румянца, взгляд то ли злой до чертиков, то ли потрясенный.

А она еще более тощая, чем мне казалось! Кожа да кости под пижамой.

Словно уловив мои мысли, Старшая неловко жмется, но тут же напускает на себя свой командирский вид и выдает:

– Тебе еще раз врезать, или ты уже пришел в себя?

Глава 10. Будем знакомы, Спасатель

НОВИЧОК

Ветер скулит за окном, нарушая замораживающую тишину комнаты №36. Мгновения с неслышным звоном осыпаются на едва оттаявший пол, а я продолжаю глядеть за замершую Старшую. Она по-прежнему держит руку отведенной в сторону, будто готовится снова меня ударить. Первую ее пощечину я ощущаю до сих пор и пытаюсь понять: она сделала это, чтобы привести меня в чувство, или это просто доставило ей удовольствие.

В ответ на ее вопрос молчу и враждебно таращусь на нее снизу вверх. Старшая расценивает это по-своему, и отведенная в сторону рука отводится чуть дальше для новой оплеухи.

– Да пришел я в себя, пришел. Давай без рукоблудия, – хриплю я, не отнимая руку от груди, по которой все еще разливается тяжелая ноющая боль постепенного оттаивания.

Кто-то из моих соседей издает тихий хрюкающий смешок, и оледеневшее растерявшееся время тридцать шестой, наконец, сдвигается с мертвой точки. Старшая опускает руку, одаривая меня испепеляющим взглядом, и оборачивается к парню, из-за которого, похоже, наше злоключение и началось.

– Эй, Нумеролог? – окликает она. Я несколько мгновений не понимаю, о чем она, пока не соображаю, что «Нумеролог» – кличка моего соседа. – Живой?

Нумеролог – тощенький щупленький мальчишка лет четырнадцати с взъерошенной копной серовато-русых волос, длинными тонкими пальцами и темно-синими кругами под глазами – в ответ на оклик Старшей стонет и страдальчески смотрит на нее. Радужка глаз у него темная, как чернослив, почти пугающая.

Я отвожу взгляд: от вида Нумеролога, я и сам начинаю чувствовать себя залежалым покойником.

Тем временем Старшая осуждающе смотрит на остальных моих соседей.

– У меня нет слов, – цедит она сквозь зубы. Резкое движение рукой в мою сторону заставило бы меня дернуться, будь у меня больше сил. Но я не дергаюсь, а выпад Старшей оказывается только указующим жестом. – Ну ладно он! Эта бестолочь уже возомнила себя оппозицией для Майора, но вы-то! – Голос Старшей угрожающе набирает силу. – Вы, что, не заметили, что с вашим соседом происходит?! Разве не понятно, что в таких случаях надо делать?!

Я через силу оборачиваюсь на соседей. Парни сидят пристыженные, прикрываются одеялами, глаза у всех на мокром месте от пережитого ужаса.

– Я вопрос задала, – чеканит Старшая. Улавливаю в ее голосе интонации Майора на плацу и невольно хмурюсь.

– Отстань от них, мы все испугались, – говорю. Звучит… довольно жалко. В моем голосе недостаточно сил, чтобы перебить чеканку Старшей, но она все же обращает на меня внимание.

– Испугались они, – бубнит она. Ее рука оказывается на удивление сильной, когда она хватает меня и дергает, чтобы я встал. – Хватит уже сидеть трястись! Вставай давай, неженка!

Положение «на коленях перед Старшей» меня и самого не радует, поэтому в ответ на идею встать не возмущаюсь. Однако когда она дергает меня, и я рефлекторно поднимаюсь, глубоко вдыхая, в груди снова разрывается ледяной снаряд боли, и я со стоном сгибаюсь пополам, схватившись одной рукой за кровать. Хоть на колени обратно не падаю, и на том спасибо. Но удержаться от того, чтобы замычать и снова надавить на центр груди, не получается.

Старшая фыркает, и ее презрительный взгляд я чувствую, даже не видя его.

Кто-то из соседей вскакивает с кровати.

– Ты бы поаккуратнее… – неуверенно говорит он, замирая на полпути, пока я стараюсь распрямиться.

– Боишься, что ваш новичок хрустальный? – хмыкает Старшая.

– Его… Холод коснулся, – тихо говорит уже другой сосед.

Старшая набирает в грудь воздуху, чтобы что-то ответить, но тут до нее доходит смысл услышанного, и она замирает.

– Что? – переспрашивает она несколько секунд спустя. Взгляд ее фокусируется на мне, лицо делается вытянутым и каким-то болезненным. Смотреть на меня, как на грязь из-под ногтей, она перестает. Видно, что внутри нее разворачивается настоящая борьба, но она изо всех сил старается этого не показывать.

В комнате стоит звенящая тишина, все ждут вердикта Старшей. Когда она наконец заговаривает, голос ее звучит более хрипло, чем обычно:

– Так. Тридцать шестая, соседа под руки – и бегом к Майору.

– Ночью? – удивляется смуглый парень в идеально белой пижаме.

– А раньше надо было думать! – отчитывает его Старшая. – Теперь придется ночью. Давайте, быстрее. Одна нога здесь, другая там. Живо!

Она бросает очередной критический взгляд на Нумеролога и недовольно цокает.

– Бестолочи!

Тридцать шестая начинает суетиться, кавардак оживает и перемещается, будто желает выпорхнуть на волю. Наконец три обитателя комнаты выстраиваются перед Старшей шеренгой в ожидании ее приказа. Я все это время стою, слегка согнувшись, и опасаюсь делать глубокие вдохи. В груди волнообразно ноет, в животе муть. Старшая недовольно поглядывает на меня, и я, к собственному удивлению, понимаю, что она волнуется, хотя и не подает виду.

– Эй! – робко обращается кто-то. До меня не сразу доходит, что невысокий парнишка с шарообразной головой и птичьими глазками обращается ко мне, а не к Старшей. Я вымученно поворачиваю к нему голову и убеждаюсь в своей догадке. Лицо паренька сияет. – А это правда, что ты сегодня спас кого-то от болотницы?

Я хмурюсь.

– От болотницы?

– Стриж, ерунду не болтай, – чеканит Старшая. – У тебя сейчас дело есть, не забыл?

– Да, – неловко соглашается парень по кличке Стриж, – но… разве там болотницы не было? Это не она его утащила? Кстати, кого… а то все разное говорят… но большинство говорит, что ты его спас. Кто-то, правда, считает, что ты сам его и… ну… того…

– Что? – вскидываюсь я и, охая, кривлюсь от боли в груди, отозвавшейся на попытку распрямиться.

– Стриж, – предупреждающе понижает голос Старшая.

– Идите вы к черту со своими слухами! – устало шиплю я.

– Не переусердствуй, – обрубает меня Старшая и снова смотрит на моих соседей. – А вы, хватит тормозить!

Те не спешат покидать комнату, хотя уже ждут одетые. Самый высокий, присыпанный маком веснушек, помогает Нумерологу обуться.

– Я Стриж, как ты понял, – не унимается мой горе-собеседник. – Этот, в белой пижаме, Далай-Лама. Можно просто Лама…

– Нельзя «просто Лама», – тут же недовольно возражает названный.

– … этот высокий – Сухарь. А тот, кого ты спас – Нумеролог. Будем знакомы, Спасатель. – Стриж неуверенно пожимает плечами, оглядывая соседей. – Думаю, уже можно, да? Все как… согласны?

Старшая скептически приподнимает бровь, но ничего не говорит. Соседи переводят на меня взгляд и наперебой начинают что-то щебетать, и в их невнятных высказываниях я улавливаю звуки согласия. Даже Нумеролог что-то хрипит, глядя на меня благодарными глазами-черносливами. Далай-Лама и Сухарь подаются в мою сторону, чтобы обрушить на меня шквал рукопожатий, но Старшая отгоняет их, и на этот раз я ей даже благодарен. При сильной ноющей боли в груди я сейчас не очень обрадуюсь, если меня начнут трясти за руку три восторженных труса, коими я до сих пор подспудно считаю своих соседей.

– Сделайте уже хоть что-то полезное! – командует Старшая.

На этот раз мои соседи подчиняются и неловкой процессией покидают тридцать шестую. Я уверен, что Старшая последует за ними, но она остается, и вот мы уже в комнате одни.

– Сядь, в ногах правды нет, – хмыкает Старшая, глядя на то, как у меня предательски подрагивают колени. Чувствую я себя преотвратно, как будто по мне проехался грузовик, поэтому предложение сесть меня вдохновляет. Опираюсь на металлическое изножье кровати, осторожно сажусь. Старшая тут же плюхается рядом… очень близко. Ее рука бесцеремонно ложится мне на коленку, и я вздрагиваю.

– Больно, что ли? – удивляется она.

– Н-нет, – выдавливаю я, отводя взгляд и сжимаясь в тугой комок нервов. – Нормально все.

В жесте Старшей – только деловитость и покровительство, ничего другого. Но мне все равно перехватывает дыхание, и на этот раз боль в груди тут ни при чем. Просто не припомню, чтобы девчонки когда-либо садились ко мне так близко и вели себя так… никак. Старшую, наверняка, волнует сейчас совсем другое. Например, мое состояние или подробности злоключения. Уж точно не ее рука на моей коленке! Но… в этом-то и проблема. В таком случае, лучше б уж продолжала держать дистанцию. При этом, как девчонка, Старшая мне не то чтобы нравится, но то, что она совсем не стесняется своих жестов и даже не видит в них ничего многозначительного, почему-то обидно.