Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы

Так как мне самому нужно найти себе какой-нибудь пансион, я принимаю решение пойти на Нюрнбергштрассе. В центре города, где находится Лангенштрассе, я не могу оставаться: студенты, повсюду студенты и студенческие кафе и бары, и магазины, в которых студенты покупают свою еду, свои книги и одежду, а Нюрнбергштрассе находится в мелкобуржуазном районе, куда студенты не ходят – поэтому туда иду я. Студенты завладели Бамбергом точно так же, как гомосексуалисты завладели Сан-Франциско, только район вокруг Нюрнбергштрассе свободен от студентов, и красоту Бамберга можно оценить только после двух часов ночи, когда закрываются все студенческие бары и студенты исчезают в своих комнатах, чтобы немного отдохнуть от своей студенческой жизни.

Кристоф Шлингензиф, режиссер и мастер перфоманса, заехал на два дня в город и собрал сегодня утром так же много студентов вокруг себя на Марктплац, как незадолго перед ним народный актер Гюнтер Штрак, который снимает в Бамберге криминальный сериал «Король» и взял сотни студентов в статисты. Но Шлингензиф обворожил бамбергских студентов своими докладами о том, как нужно изменить государственное устройство, – там, на площади, он раздавал открытки с изображением себя обнаженного, студенты их расхватали, потому что от Шлингензифа отдает улицей, андеграундом и революцией.

Студенты не видят, что Шлингензиф их презирает, и чтобы никто его с ними не спутал, скрывает свою яйцеголовость пышной прической и докладывает студентам об успехах и целях своей партии «Последний шанс», и студенты рукоплещут Шлингензифу, он для них спаситель, соединивший в своих чертах все лучшее от Джона Леннона и Хельге Шнайдер, от Иисуса Христа и Че Гевары. Он хочет поставить спектакль, в котором будут задействованы шесть миллионов безработных Германии, спектакль (как всегда у Шлингензифа) о крови, половых органах и о кукольных фашистах. Студенты Бамберга верят, что Шлингензиф силой и серьезностью всей этой бредятины может привести Германию к обновлению.

После своего выступления Шлингензиф сообщает, что он теперь направляется к Бамбергскому собору – чтобы вымазать спермой знаменитую скульптуру Бамбергского всадника. Тут же появляется полиция и арестовывает Шлингензифа за богохульство, а студенты разбредаются по домам – они достаточно трусливы, чтобы защищать своего любимого Шлингензифа от произвола полиции.

После этого перфоманса я оказался в трактире на Лангенштрасе, и там Лаутербах сказал женщине с красной буквой: «Считай, что тебя трахнули», и теперь, когда я гуляю по набережной Прегница, залитой вечерним солнцем, мне кажется, что у Лаутербаха есть какая-то тяга, ностальгия по смерти, потому что он трактовал букву «А» на пальто этой женщины как «Aids», и если Лаутербах говорит больной СПИДом: «Считай, что тебя трахнули», то это в высшей степени странно, нет?

Я прохожу по мосту к зданию Бамбергского суда, – здесь пять лет назад состоялся процесс против родителей, которые убили своего ребенка и выбросили его на мусорку. И вот уже я в «Хижине ведьмы» на Нюрнбергштрассе, заказываю две кружки пива Maisel Pilz, и когда мне их приносят, я выпиваю одну кружку залпом и заказываю третью, а уже после этого пью вторую, намного медленнее, чем первую, но только так (заказав две кружки, опрокинув одну, – и тут же заказав третью, и задумчиво попивая вторую), только так может небаварец снискать уважение баварцев.

Справа в углу сидит женщина с красной буквой, пьет сок, курит, смотрит в пустоту, через две минуты женщина снова уходит, а я спрашиваю у официантки, где находится ближайший пансион. Она советует мне «Красный конь» – он в двухстах метров, напротив мебельного магазина, и когда я регистрируюсь у портье «Красного коня», снимаю номер – для начала на три недели, – я вижу в буфете пансиона женщину с красной буквой, она ест бутерброд с вареной баварской колбасой, смотрит на меня, – эта женщина-руина вселяет в меня ужас, я не выдерживаю ее взгляда и секунды, и в своем номере на третьем этаже я ложусь на кровать и пытаюсь отвлечься от этой женщины, для чего я мобилизую все свое ожесточение, всю свою злобу на всех женщин без исключения, потому что женщины плохие, это точно, по крайней мере, со мной они ведут себя плохо, я пробовал все это с несколькими женщинами, с одной это было здесь, в Бамберге. Трагедия заключается в том, что женщины всегда стремятся меня уничтожить, хотя я принадлежу к так называемому типу «любимцев женщин», но не такому, как Хайнер Лаутербах – я похож на Марлона Брандо в той его фазе, когда он танцует последнее танго в Париже, и так же, как Брандо, я притягиваю женщин своей меланхоличностью и инфернальностью, а потом они снова убегают от меня, потому что чувствуют себя отравленными, – вот так я это объясняю.

Я лежу, чуть не плача, на кровати Бамбергского отеля «Красный конь» и вдруг слышу голос, он доносится из комнаты подо мной, – невозможно сказать, на каком языке говорят, точно так же, как нельзя сказать, мужчина это говорит, женщина, или ребенок. Кажется, что там кто-то стонет, что-то требует, без злобы и без нажима, и когда я концентрирую внимание на этом голосе, он умолкает, – я слышу только поскрипывание деревянных половиц, а потом ничего не слышу, засыпаю, но в полтретьего ночи голос снова возвращается, это женский голос, и требования теперь кажутся какой-то мольбой, но ничего сексуального в комнате подо мной не разыгрывается, голос охает и дрожит, как в лихорадке, и в какой-то момент я почти уверен, что слышу слово «ужас» и слово «любовь».

На следующее утро я встаю очень рано, в семь часов, спускаюсь по лестнице в буфет выпить кофе – и вижу женщину с алой буквой, она выходит из той комнаты, что находится под моей, и я хочу, наконец, знать, не Эстер ли это из романа Готорна. Я стою перед этой женщиной и, опуская глаза, спрашиваю: «Эстер?», и она ничего не говорит в ответ. Когда мне удается поднять глаза, я вижу, что она не поняла и не могла понять, она понятия не имеет ни о какой Эстер, и с нарушением брачного закона эта женщина тоже не имеет ничего общего, и она не идиотка, и не подражает персонажам книг, но вот она что-то говорит мне, она говорит: «Нет. Я никого и ничего не боюсь. Если бы я боялась… я бы не узнала тогда этот ужас».

Через час я уеду из красивейшего города Германии Бамберга, хотелось бы только понять – куда.

Перевод с немецкого А. Мильштейна

Из латиноамериканской поэзии

Хорхе Луис Борхес

Трофей

Подобно тому, кто исколесил всё побережье,удивлённый обилием моря,вознаграждённый светом и щедрым пространством,так и я созерцал твою красотувесь этот долгий день.Вечером мы расстались,и в нарастающем одиночестве,когда я шёл обратно по улице, чьи лица тебя ещё помнят,откуда-то из темноты я подумал: будет и в самом деленастоящей удачей, если хотя бы одно или дваиз этих великолепных воспоминанийостанутся украшением душив её нескончаемых странствиях.

Читатель

Другие хвалятся написанными страницами;я же горжусь теми, которые я прочитал.Я никогда не стану филологом,не изучу всех тонкостей склонений и наклонений,трудного изменения букв,отвердевания «д» в «т»,взаимозамены «г» и «к»,но зато всю свою жизнь я исповедовалстрастную любовь к языку.Мои ночи полны Вергилием;знать и вновь забывать латынь —мой настоящий удел, потому что забвение —это одна из форм памяти, её тёмный подвал,другая тайная сторона медали.Когда в моих глазах померклипризрачные любимые образы,лица и страницы,я взялся изучать язык железа,которым пользовались мои предки, чтобы воспетьсвои клинки и одиночество, —и сегодня, семь столетий спустя,твой голос приходит ко мнеот пределов Ультима Туле, Снорри Стурулсон.В молодости, читая книгу, я подчинял себя строгой дисциплине,чтобы найти строгое знание;в мои годы вся эта затея выглядит авантюрой,граничащей с ночью.Я не перестану расшифровывать древние языки Севера,не погружу ненасытные руки в золото Сигурда;задача, которую я поставил перед собой, безгранична,и она пребудет со мной до конца,не менее таинственная, чем Вселенная,и чем выполняющий её ученик.

Границы

У Верлена есть строка, которую я не вспомню снова.Поблизости есть улица, запретная для моих ног,есть зеркало, взглянувшее на меня в последний раз,есть дверь, которую я закрыл до конца света.Среди книг моей библиотеки (я смотрю на них сейчас)есть одна, которую я уже никогда не открою.Этим летом мне исполнится пятьдесят.Смерть изнашивает меня непрестанно.

Живущий под угрозой

Это любовь. Мне надо спрятаться или бежать.Стены её тюрьмы растут, как в ужасном сне. Маскакрасоты переменилась, но как всегда осталась единственной. Какуюслужбу мне теперь окажут эти талисманы: учёные занятия, широкаяэрудиция, знание тех слов, которыми суровый Север воспелсвои моря и стяги, спокойная дружба, галереиБиблиотеки, обыденные вещи, привычки, юношеская любовьмоей матери, воинственные тени мёртвых, безвременье ночии запах сна?Быть с тобой или не быть с тобой – вот мера моего времени.Кувшин уже захлёбывается источником, человек уже поднимаетсяна звук птичьего голоса, все те, кто смотрел сквозь окна,уже ослепли,но тьма не принесла умиротворения.Я знаю, это – любовь: мучительная тоска и облегчение оттого, чтоя слышу твой голос, ожидание и память, ужас жить дальше.Это любовь с её мифами, с её мелкой и бесполезной магией.Вот угол, за который я не отваживаюсь заходить.Ко мне приближаются вооружённые орды.(Это место жительства ирреально, и она его не замечает.)Имя женщины выдаёт меня.Женщина болит во всём моём теле.Перевод с испанского А. Щетникова

Сесар Вальехо

Никто уже не живёт…

В доме никто уже не живёт, – говоришь ты, – все ушли. Гостиная, спальня, дворик обезлюдели. Никого уже нет; ведь все разъехались.

А я говорю тебе: если кто-то уходит, то кто-то и остается. Место, по которому прошёл человек, уже не одиноко. По-человечески одиноки лишь те места, где не проходил ни один человек. Новые дома мертвее старых, потому что их стены сложены из камня и железа, но не из людей. Дом появляется на свет не когда его завершают строить, но когда его начинают заселять. И живёт он единственно людьми, как и могила. Отсюда это непреодолимое сходство между домом и могилой. Но из них двоих один только дом питается смертью человека. Поэтому он – стоит, тогда как могила – распростёрлась.

В реальности все ушли из дома; однако в действительности все остались. И остаётся не память о них, но они сами. И даже не так, что они остаются в доме, но скорее так, что они по-прежнему пребывают в нём и через него. Действия и поступки покидают дом на поезде, на самолёте или на лошади, пешком или ползком. То, что по-прежнему пребывает в доме – это действующий орган, субъект герундия и обстоятельств. Ушли шаги; ушли поцелуи, прощения, преступления. То, что по-прежнему пребывает в доме – это ступни, губы, глаза, сердце. Отрицания и подтверждения, добро и зло рассеялись. То, что по-прежнему пребывает в доме – это субъект действия.

Желание утихло…

Желание утихло, хвост по ветру. Обрублена жизнь, внезапно и беспричинно. Моя собственная кровь разбрызгивает меня по женскому контуру и растекается по городу, разглядывая то, что так неожиданно прекратилось.

– Что случилось с этим сыном мужчины? – восклицает город, и ребёнок плачет от страха в одном из залов Лувра перед портретом другого ребёнка.

– Что случилось с этим сыном женщины? – восклицает город, и прямо на ладони одной из статуй времён Людовиков вырастает пучок травы.

Желание утихло на высоте поднятой руки. И я скрываюсь внутри самого себя, исподтишка подглядывая, спущусь ли я вниз или останусь мародёрствовать наверху.

Я буду говорить о надежде

Я страдаю от этой боли не как Сесар Вальехо. Сейчас мне больно не как художнику, не как человеку и даже не как простому живому существу. Я страдаю от этой боли не как католик, не как магометанин и не как атеист. Сегодня я просто страдаю. И если бы меня звали не Сесар Вальехо, я страдал бы от этой же самой боли. Если бы я не был художником, я всё равно страдал бы от неё. Если бы я не был человеком или даже живым существом, я всё равно страдал бы от неё. Если бы я не был католиком, атеистом или магометанином, я всё равно страдал бы от неё. Сегодня я страдаю вплоть до самых глубин. Сегодня я просто страдаю.

Сейчас мне больно без объяснений. Моя боль так глубока, что у неё уже нет ни причины, ни недостатка в причинах. И что служило бы её причиной? Где найдётся что-нибудь настолько важное, что оно могло бы оказаться её причиной? Ничто не служит её причиной; ничто не могло бы оказаться её причиной. Но каким образом эта боль зародилась сама по себе? Моя боль порождена ветром юга и ветром севера, как бесполые яйца, которые некоторые редкие птицы сносят от ветра. Если бы умерла моя невеста, моя боль осталась бы той же самой. Если бы, в конце концов, вся жизнь пошла по-другому, моя боль осталась бы той же самой. Сегодня я страдаю вплоть до самых вершин. Сегодня я просто страдаю.

Я смотрю на боль голодающего и вижу, что его голод настолько сильно разнится с моим страданием, что если я уморю себя голодом, на моей могиле всегда вырастет хотя бы пучок травы. Так же обстоят дела и с влюблённым. Сколь животворна его кровь, чего не скажешь о моей, не имеющей источника и не находящей себе никакого употребления!

Ещё вчера я верил в то, что все вещи мира с необходимостью делятся на родителей и детей. Но моя нынешняя боль не относится ни к тем, ни к другим. Для заката ей не хватает спины, а для рассвета её грудь слишком велика; если её поместить в темноту, она не даст света, и если её вынести на свет, она не отбросит тени. Я страдаю сегодня, потому что страдаю. Сегодня я просто страдаю.

Перевод с испанского А. Щетникова

Из испанской поэзии

Хуан Рамон Хименес

Зимняя песня

Поют. Поют.Где поют поющие птицы?Дождь прошёл. Но на веткахвсё ещё нет листвы. Поют. Поютптицы. В какой сторонепоют поющие птицы?Клетки мои пусты.Пуст птичий рынок. Но – поют.А долина так далека. Никого…Я не знаю, где поютптицы – поют, поют! —поют поющие птицы.

Нищие

Хотя бы то, что птичкана лету прощебетала!..– И розы аромат,хранимый нежным взглядом!..– И блеск небес,что высох со слезинкой!..

«Несут золотые стрелы…»

Несут золотые стрелыпогибель лету. И воздухпрозрачной болью наполнен,и кровь напоена ядом.Всё – свет, и цветы, и крылья, —уже готово к отлёту.И сердце уходит в море.О, сколько печали рядом!Холодная дрожь и слёзы.– Куда вы идёте? – Где вы? —У всякого всякий спросит.Ответ никому не ведом…

«Поэзия, рассветная…»

Поэзия; рассветнаяроса; ночноедитя; прохладная и чистаяистина последних звёзднад хрупкой истиноюпервого цветка!Роса, поэзия;рассветное падение небес на землю!

Утро в саду

Спящий младенец!А в это время птицы поют,качаются веткии улыбается огромное солнце.В тени золотой– столетие или мгновенье? —спящий младенец– вне всякой мыслио мгновенном и вечном! —А в это время птицы поют,качаются веткии улыбается огромное солнце.

Актуальность

Безмерное сердцев глубине каждодневного солнца– дерево, пламенеющее на ветру —единый плод лазурного неба!Возвеличим – истину настоящего!

Любовь

Было сердце моё —как лиловая тучав закатном огне;перекрученное, фиолетовое от боли,пронзённое светом, пламенем, золотом!

Идеальное море

Маяк —как голос ребёнка, что хотел быбыть Богом; для нас почти незримый.– Какая даль! —И кажется,что он зажжён не для таящих гибельморей, но для зловещей бесконечности.

Творение

Изо дня в день, мои крылья– землекопы, рудокопы:тяжела кирка твоя, свет! —погребают меня в белой бумаге…– Восхожденье моё! – ну а отдыхв закатном грядущем!…Чистым бессмертным жаромвзлечу над угольным солнцем,преображённый!Перевод с испанского А. Щетникова

Из ирландской поэзии

Сэмюэл Беккет

Cascando

1

«Превысив отчаянье…»

превысив отчаяньесловопадениячем выкидыш хуже бесплодияты ушла и время отяжелеловпору щипцами орудоватьтянуть из нутра постельногожилы прошлой любвиглазницы в которых вроде твоих глазасейчас или никогда что лучшечерная пустошь забрызгала лицаговорящиеразве девять дней погубят любовьа девять месяцева девять жизней

2

«Повторяю…»

повторяюне научишь не научусьповторяю есть последнееиз последнегопоследняя мольбапоследняя любовьзнание незнание притворствопоследнее из последних словменя не любишь любим не будутебя не люблю любить не будув сердце опять опресноки словлюбовь любовь дряблаяистолчешь сывороткусловиспуганныхнелюбовьюлюбовью но не к тебелюбовью но не твоейзнанием незнанием притворствомя и все что полюбят тебяесли полюбят

3

«Если не полюбят…»

если не полюбят«мой путь в текучих песках»мой путь в текучих пескахвозле горбатой дюнылетний дождь исхлестал мою жизньнахлынувшую и отступившуюк началу концу липокой в растаявшей дымкекогда не обиваюэти длинные скользкие порогипроживаю жизнь отмерянную дверина ключ и настежь«что бы я делал без этого мира безликого»что бы я делал без этого мира безликогогде я длюсь мгновение где мгновениев пустоту выплескивает неведение бытиябез этой пучиныгде тело и тень вместе идут на дночто бы я делал без тишины для шепота гибельнойодышка ли безумие вызволить возлюбитьбез неба парящегонад свинцовой пыльючто бы я делал что делал вчерав мертвом луче наблюдал двойникаон как я идущий несомыйв пространства скорченныесреди безгласия голосовнаполняющих мой коконПеревод с ирландского Г. Стариковского

Из польской поэзии

Ежи Групиньский

Антифона

С утра яУверовал сноваВ наш стихПомолись же и тыИ уверуй в меняВновь как в Слово

Апостроф

КрылоУкрой меня уберегиСвинцовой буквы тяжестьДай подняться

Свет

Софии и Яну Серединским

УтромПриподниму осторожноКрылья-ресницыМожет быть не погибнуСветом сраженныйМожет быть вправдуУдастся поднятьЭтими крыльямиМир освященныйСияньем

Стихи из памяти

О прошлой нежностиСтихами белымиШаги твои звучалиНо их не слышалиНи ты ни снегЧто засыпал следы

К читателю

Именно такоживет эта кронаДеревом мертвым стоятьстиху моемуПокудалистьев его не коснетсятвой голоствое дыханье

Письмо на подоконнике

…а еще напишу тебе: Встал на рассветеНо не смог отыскать ничегоИнтересного – все уже виделЭто зеркало это креслоИ рука не тянулась потрогатьНи тарелки ни старых вещейПроживающих здесь —НичегоТолько шторки крахмалДа оплавленный лампой зрачокИ лежит костенеяЗа окном помертвевший пейзаж

Перо

Перо усталость и бумагаи ничего не скажет мнеоконной рамы пустотастучит печатная машинкасуетитсяИ только щедрая землянасытившись телами новыхмертвыхмне отвечает жирным срезомдымящимся илипнущим к лопате

Плод

Поверь – все дерево трясетсяКогда голодными губамиВпиваешься в набухший соком плод

Разговор со стеной

Перо и папирусНе этот ли скриптебя разбудилмой древесныйжучок?

Нелюбимая

Это мои косыНо их не помнятТвои рукиИх бы обрезатьПод самый кореньНо нетНе заметишь дажеРазве что ненадолгоСтихнет боль в затылкеСброшу все одеждыЧто скажутЭта грудь и упругость бедерНо молчат притихлиВозьмитеТепло рукОзябшие вещицыИли не умею —Лишь отдерну пальцыСтынут сноваТускнеютТолько струйкаПромолвит терпеливоМое телоТеплымИ тяжелым словомМне прошепчетПро каждый сантиметрСлышу и знаюИ понимаюОпуская векиПред отраженьемБоже мойВзглядом случайным врастаюВ плоскость зеркальной твердиВ стеклянные каплиВпрочем все это я знаюИ стараюсь поведатьНо когда искушаясьСяду под люструК зеркалу чтоб начертатьИмя твое помадойВзвизгнет стеклянное пеклоИ я останусь на той сторонеС красным соцветием венНа распятой рукеИ рваным шрамом на горлеСнова – одна

Заклятье

словно заклятьетвержу я:Твой запахкружит мне головувшитым под кожучерным цветкомбузины!Перевод с польского В. Лаврова

Из аргентинской прозы

Мануэль Рохас

Заказаны, но не пойдут…

Переводы заказаны, но не пойдут. А почему? Ответы бывали разные. Чаще всего вообще ответов не было. Иногда работу оплачивали («Мужчина с розой» – рассказ известного аргентинского писателя Мануэля Рохаса), иногда предлагали за те же деньги перевести другие рассказы: изменялся состав сборника (Эвора Тамайо «Листок из свадебного альбома», «Капитан ждёт»). И если можно предположить, что сборник рассказов латиноамериканских писателей, куда входил рассказ Рохаса, не увидел свет из-за того, что издательство уже испытывало трудности с деньгами – было начало 90-х, то история с переводами кубинской писательницы Эворы Тамайо, была совсем иной Ну кто знал у нас как следует современную кубинскую литературу? А тут ещё следовало знать «кто есть кто» из писателей, кто за Фиделя, а кто в душе не очень. Поэтому, естественно, состав сборника сделали на Кубе, да и сами тексты тоже прислали: книжки и перепечатки. Делало сборник издательство «Художественная литература» (Москва). Раскидали работу по переводчикам. Мне досталась тоненькая книжечка «чёрного юмора» Эворы Тамайо. В ней были собраны довольно страшные и занимательные вещи, но перевести требовалось только два рассказа, да и те не самые «чёрные». Однако, очень скоро мне сообщили, что Эворы Тамайо в сборнике не будет (хотя работа была сделана и сдана), как и многих других писателей Состав перешерстили. Имена были теперь совсем другие. Должно быть на Кубе что-то тогда произошло.

Теперь я жалею, что не перевела хотя бы для себя (времена меняются!) остальные рассказы из тоненькой книжечки, которая куда-то запропастилась. А вот куда запропастилась сама Эвора, не знаю. Хотелось бы узнать.

Нина Снеткова

Мужчина с розой

Несколько лет назад под вечер в Осорно приехали монахи-капуцины: они собирались наставлять в истинной вере местных жителей.

Монахов было шестеро, все – настоящие мужчины, бородатые, крепкие лица энергичные, жесты вольные.

Бродячая жизнь наложила свою печать на этих вечных странников, и они ничуть не походили на монахов других орденов.

Тела шестерых бородачей закалились в постоянном соприкосновении в дикой природой юга во время долгих переходов через сельву, под яростными порывами ветра и проливными дождями, а лица утратили торжественную неподвижность, свойственную тем, кто проводит свои дни в тепленьком уединенном уголке уютного монастырского дворика.

Случай свел их в Вальдивии, куда они приехали кто откуда: из резерваций Анголы, из Ла-Империала, из Темуко, и уже все вместе они продолжили путь до Осорно, где целую неделю должны были исполнять свои миссионерские обязанности, а потом снова разъехаться по дорогам сельвы, неся слово евангельской проповеди.

Было их шестеро, все – настоящие мужчины, все бородатые.

Особенно привлекал внимание отец Эспиноса, ветеран миссионерской деятельности на юге, сорокапятилетний мужчина, высокий, крепкий, с виду деятельный, добрый и деликатный.

Был он из тех монахов, которые очаровывают некоторых женщин и нравятся всем мужчинам.

Самая обычная голова под шапкой таких черных волос, что по временам они даже отливают синевой, как перья у дроздов. Матовое смуглое лицо, скрытое пышной бородой, и капуцинские усы. Широковатый нос, яркий, свежий рот, черные блестящие глаза. Под одеждой угадывалось легкое мускулистое тело.

Жизнь отца Эспиносы была увлекательна, как жизнь всякого человека действия, как жизнь конкистадора, главаря разбойников или партизана. И от каждого из них было что-то у отца Эспиносы в его манере держаться, и ему в самый раз подошли бы воинские доспехи первого, плащ и конь чистых кровей второго, защитное обмундирование и автоматическое оружие третьего. Но хоть он и походил на всех троих и, казалось, в определенных условиях мог бы стать любым из них, был он совсем иным и резко от них отличался. Он был человеком чистой души, понимающим других людей, чутким, и вера его была пламенной и деятельной, а дух, чуждый всему низменному, был исполнен религиозного рвения.

Пятнадцать лет разъезжал он по местам, где жили индейцы-арауканы. Он наставлял их в вере, а они души в нем не чаяли. И спрашивал он и отвечал им всегда с улыбкой. Словно бы всегда говорил с такими же чистыми душами, как он сам.

Таков был отец Эспиноса, монах-миссионер, настоящий бородатый мужчина.

На другой день все уже знали о приезде миссионеров, и разнородная толпа, постигающая основы катехизиса, заполнила первый двор монастыря, в котором должна была проводиться миссионерская неделя.